155 лет назад Российская империя подавила польское восстание 1863–1864 годов. Значение, которое имели эти события для внутриполитической жизни, трудно преувеличить. Почти на полвека русская интеллигенция в массе своей отшатнулась от доморощенных оппозиционеров-радикалов: те заняли польскую сторону. В наше время эта общественная дискуссия возродилась на новой почве и в новых красках. И хотя Украина не является сегодня в отличие от тогдашней Польши частью Российского государства, напрашивающиеся аналогии местами поражают своей точностью. Гость «АН» – Валерий КОСТИКОВ, кандидат филологических наук, знаток дореволюционной русской журналистики и общественной мысли.
– СЕЙЧАС в моде слово, пришедшее из рэп-культуры и обозначающее словесный поединок, – «баттл». Между кем в русской журналистике происходил основной «баттл» по поводу польского восстания?
– Между газетами «Колокол» Александра Герцена и «Московские ведомости» Михаила Каткова. Это без преувеличения два великих публициста. Напомню: «Колокол» издавался в Лондоне (в основном на деньги самого Герцена, богатого помещика-эмигранта) и являлся первым полноценным неподцензурным изданием на русском языке. Герцен был властителем дум, фигурой, признанной в Европе, патриархом революционеров. Все россияне, кто всерьёз разделял оппозиционные настроения, читали его. В свою очередь, «Московские ведомости» также были одним из популярнейших в стране изданий. И самым популярным из консервативно-охранительных.
– Иными словами, Катков – это Дмитрий Киселёв того времени?
– Не сказал бы. Катков 11 раз подвергался цензурным взысканиям. Постоянно критиковал кабинет министров, находился в ссоре с министром внутренних дел. И даже был на время отстранён от редакторства.
– Дорогих западных партнёров России он тоже не обходил вниманием, так?
– В связи с польскими событиями он рассуждал о теории невмешательства в дела народов. «Теория невмешательства не препятствует Англии управлять турецкими делами и забирать в свои руки греческую революцию; права народностей не помешали ей пристукнуть турецких славян, когда они подняли было голову», – напоминал Катков. И добавлял: «Не говорите англичанину о правах народностей в Индии: он сочтёт вас сумасшедшим, точно так же как француз сочтёт вас таковым же, если вы заговорите ему о правах народностей в Алжире». Кстати, именно с поддержкой польского восстания европейской дипломатией Катков связывал его обречённость: «Чем деятельнее будет иностранное вмешательство, тем более будет крепнуть, а может быть, тем более будет ожесточаться русское народное чувство».
– А что же Герцен?
– Проявлял двойные стандарты. Можно ли презирать поляка за то, что он хочет быть поляком, вопрошал Герцен. Справедливая мысль, нельзя. Но возникает встречный вопрос: а можно ли индуса презирать за то, что он хочет быть индусом? Где обращение Герцена к британскому правительству? А к британским офицерам, участвовавшим в опиумных войнах?
– Современные либералы отвечают на подобные упрёки так: «Нам стыдно только за свою страну, к чужим странам мы отношения не имеем».
– Допустим. Но возможно и другое объяснение: если подвергается сомнению независимость Каткова от российской власти, то стоит усомниться и в независимости Герцена от британского пространства, в котором он жил и издавал газету. Ни в коем случае не хочу сказать, что Герцен неискренен, но он односторонен в польском вопросе. Учитывает жертвы и трудности, выпавшие лишь на долю поляков. А стотысячный польский корпус на стороне Наполеона – это что было? Гуманитарная миссия, которой не поняли восточные варвары?
Напомню: территория Царства Польского оказалась в составе России именно в результате Наполеоновских войн. Собственно говоря, Катков объяснял включение польских земель в Россию оборонительными целями. И подавление восстания рассматривал как оборону. Поляки не удовлетворятся независимостью в границах Царства Польского и обязательно пойдут восстанавливать Речь Посполитую, то есть завоёвывать Белоруссию, Украину и Литву, писал Катков. Он подчёркивал: «Правда, Польша не приносит России никаких материяльных выгод и поглощает несравненно больше, чем в состоянии дать сама. Правда, обладание Польшей много вредит нам и в нравственном отношении. Но дело не в обладании самою Польшей, а в том, чтобы так или иначе было обеспечено спокойствие в значительной части исконно русских областей».
– А для Герцена польских имперских замашек не существовало?
– В своём обращении к русским офицерам, несущим службу в Польше, Герцен написал: «Бросьтесь вы с вашими и с их (польскими. – Прим. «АН») солдатами в Литву, в Малороссию во имя крестьянского права на землю».
– Ничего себе! Разве польские повстанцы стремились к наделению крестьян землёй?
– Это декларировалось, но, подчёркивал Катков, заявления расходились с практикой. Неслучайно русские (белорусские, малорусские) крестьяне в Польше организовывали отряды для сопротивления восставшей польской шляхте. Катков понимал восстание именно как шляхетское, а не народное. Он приводил в пример область Жмудь, где власть польского революционного правительства утвердилась абсолютно и при этом крестьяне вовсе не были избавлены от помещичьих повинностей. Герцен же, в свою очередь, напрямую связывал освобождение Польши от России с освобождением самой России, с успехом русского земского дела. Акцентировал внимание на жестокости подавителей восстания и не замечал жестокости восставших. Хотя с каждой стороны погибло от 10 до 30 тысяч человек.
– Приходится констатировать, что великого Герцена заносило.
– Приходится констатировать, что он впадал в крайности. В том же обращении к русским офицерам он написал: «Мы признаём не только за каждой народностью, выделившейся от других и имеющей естественные границы, право на самобытность, но за каждым географическим положением. Если б Сибирь завтра отделилась от России, мы первые приветствовали бы её новую жизнь. Государственная целость вовсе не совпадает с народным благосостоянием».
– И этого человека культивировали в СССР! При всём уважении к его голове – что в ней происходило?
– Утопический анархизм. Для меня спор Герцена и Каткова – это не спор либерала и консерватора, это спор утописта и реалиста. Позиция Герцена проста – расчистить место и дать начало новому миру, не принимая во внимание возможные жертвы. Вполне большевистская ментальность, опередившая своё время.
Катков комментировал: «Польской интриге удалось убедить не одного русского, будто отступаться от родных интересов значит действовать рыцарски… Чем, как не бессилием общества, должно объяснять, что в той самой среде, против которой была направлена интрига, понятия о нравственности едва не перевернулись вверх дном и притом в угоду враждебной интриге? Только выродившиеся нации представляют пример такой общественной немощи». Однако «за нашей будничной апатией, которой воспользовалась эта интрига, последовал взрыв русского народного чувства, тем более сильный, чем глубже была апатия».
– Писатель Сергей Шаргунов так сказал нам о сегодняшних либералах, занявших проукраинскую позицию: «Они размашисто поставили знак равенства между нелюбимой властью и родиной». Применимы ли эти слова к Герцену?
– И да и нет. Герцен, несомненно, любил Россию, но революционной любовью. С одной стороны, он поддерживал в лице польского восстания войну против своей родины, но, с другой стороны, он видел в этих событиях шанс на избавление родины от несправедливых порядков. И поэтому хотел, очевидно, раздуть ситуацию до масштабов российской революции. Однако своим отношением к польским событиям Герцен, напротив, отвратил основную массу читателей от самого себя и от революционеров вообще. Тираж у «Колокола» упал, а у «Московских ведомостей» – вырос. «Не за горами тот час, в который поймут и оценят наш разрыв с общественным мнением… Не при жизни, так на нашей могиле настанет день не нашего раскаянья, а раскаянья перед нашими тенями за оскорблённую в нас любовь к России!» – отчаянно писал Герцен.
– Почему же Каткова на время отстранили от редакторства «Московскими ведомостями», если он блестяще справлялся с задачей?
– В глазах правительства Катков занимал слишком уж бескомпромиссную позицию по отношению к Польше. Кроме того, он призывал «усиленно трудиться над устранением тех недостатков русского общества, которые ободряли враждебную нам интригу и дали наконец подняться на нас её стоглавой гидре». Обращал внимание, например, на то, что православное духовенство в Царстве Польском живёт со своими семьями на жалованье от российского правительства «в несколько раз меньше того, которое даётся от правительства же безбрачным католическим ксёндзам».
– Получается, не только быть либеральнее властей чревато, но и быть патриотичнее властей чревато тоже. Впрочем, в итоге Катков восторжествовал. И оказался прав в своих опасениях, сбывшихся через полвека. Поляки, получив в Первую мировую войну независимость от России с помощью немцев, действительно пошли завоёвывать Белоруссию, Украину и Прибалтику, что привело к гибели десятков тысяч красноармейцев от условий содержания в польском плену (и к гибели трёх-четырёх тысяч поляков в советском плену).
– Согласен. Катков, хоть и тоже был тенденциозен, оказался ближе к исторической правде. Но, подытоживая, признаём частичную правоту и за Герценом. Есть некоторая логика в том, что «на развитии грубых страстей стяжания и захватывания держались и держатся уродства» государств, «заслоняющих мнимым величием и победоносными знамёнами внутреннее неустройство». А также в том, что Россия, создав государство, армию, общину, так и не смогла создать вольного человека, потому что русский дворянин всегда между молотом и наковальней: внизу под ним – угроза пугачёвщины, а сверху – угроза ссылки.
Хочется, чтобы сегодняшние либералы и консерваторы, ломающие копья в Интернете, поучились слогу и уровню аргументации у этих великих публицистов. И при том не переняли бы их тягу к спору, предпочтя тягу к взаимопониманию.