В связи с приближающимся единым днём голосования, 8 сентября, в обществе циркулирует избыток негативной энергии. Здесь и лесть, и обвинения, и ущемлённость, и самовосхваление, и вообще много всего такого, что в обычные дни не бросается в глаза, а сейчас расцвело пышным цветом. Впрочем, выборы или не выборы, а самоочищение всегда полезно. Именно с этой целью предлагаю читателю свой рассказ.
Сегодня настроение у старпома превосходное, он взял в рубку ещё один бинокль, и мы независимо друг от друга оглядываем линию горизонта. Небо и море сливаются, и кажется всё вокруг холодным и зябким – предрассветная стынь. На самом деле на крыле мостика, то есть на воздухе, – температура комфорта. Ветерок приятно поглаживает тенниску, и я опять припадаю к окулярам бинокля.
В этой стыни я не надеялся ничего увидеть, и вдруг горизонт искривился и стал подниматься. Он поднимался из воды как гора, потом приостановился и двинулся прямо на нас. По иссиня-белым нисходящим с двух сторон линиям догадался, что это бегущий вал.
– Что это?! – потрясённо кричу и вновь припадаю к биноклю.
В эту минуту я убеждён, что на нас движется цунами, его первая волна-убийца.
– Где, где? – отзывается старпом и, вбежав в рубку с другого крыла мостика, пытается сквозь панорамное окно увидеть предмет потрясения.
Боже, что это?! Голубовато-белые огненные пряди завиваются в бегущие, раздуваемые ветром локоны. Я вновь отнимаю бинокль, и всё моё существо вопрошает ответа. Старпом удивлённо смотрит на меня и с завистью восклицает:
– Эх ты, это зелёный луч, это я его должен был увидеть!
– Правда, что ли?!
Потрясение переменило меня, мной овладел восторг необъяснимого счастья.
Не знаю почему, но это моё состояние стало раздражать старпома. Поначалу я даже не понял, что он раздражён. Стал утверждать, что есть люди – полные дураки. Им всю жизнь везёт, а они настолько недалёкие, что даже не догадываются, что им везёт. И, что обидно, вот так всю жизнь и проживут, ничего не поняв и ничего не уяснив.
– Так это же хорошо! – восхитился я.
И тут старпом сказал, что не меня имеет в виду. Мол, вы, Валерий Губкин, пассажир на один рейс и к тому же писатель. Просто есть такие глупые и такие везучие люди, он их встречал. Если бы не это более чем странное уточнение, возможно бы, не заметил, что он напрягся и покраснел.
– Неужели так важно, кто счастливчик, а кто нет?! Вы почему-то очень сильно покраснели.
Старпом смутился.
– Это вам показалось, это от утреннего солнца, – упирая на «вы», сказал старпом.
– Надеюсь, это не зависть? – спросил весело, всем своим видом демонстрировал лёгкость и незначительность разговора. Более того, как бы от нечего делать вышел на крыло. Чувствовал, что старпом выйдет следом. И не ошибся.
– Почему, поселяя в бывшую каюту шеф-повара, вы не сказали, что он попал в серьёзное «дэтэпэ»?
– А вот потому и не сказал, – неожиданно агрессивно, с нескрываемой враждебностью ответил старпом.
– Не понял, – сказал я.
– Да что же тут непонятного?! Как только вы появились, я сразу заметил – появился счастливчик. В рейс пойдём по расписанию. И точно. На следующий день, с утречка, капитан принял судно, и пошло-поехало, всего на трое суток отстали от графика, а бывало, что и в более рядовых ситуациях задерживались на полмесяца и дольше.
– А при чём здесь каюта шеф-повара?! У вас же и сейчас достаточно пустых кают!
Старпом уткнулся лицом в ладони и засмеялся так тонко и проникновенно, как обычно смеются люди, ясно понимающие, что смеются не вовремя, но не смеяться не могут – им смешно.
– Я когда увидел вас, Валерий Антонович, сразу подумал: удружу-ка я ему каюту шеф-повара. Удружу от всего сердца, от всех своих возможностей и посмотрю, проверю, так сказать, свою прозорливость.
Он опять уткнулся в ладони и опять проникновенно засмеялся. На этот раз его смех показался менее привлекательным.
– Ну и как – проверили?
Не отрывая рук от лица, он закивал и при этом сквозь пальцы подглядывал за мною.
– А-а – мы в театре одного зрителя! – делано засмеялся я (смеяться мне не хотелось).
Старпом отнял руки – доказательством его прозорливости служит зелёный луч, который предназначался ему (его вахта), а луч достался пассажиру, которого он пригласил на свою вахту, даже не зная для чего.
– Несправедливо, очень несправедливо! – утверждаясь в своём, сказал старпом.
За свою жизнь он повидал столько счастливчиков – не счесть. У него нюх на счастливчиков, он их не переваривает. Старпом опять отметил, что не меня имеет в виду. Например, недавно он надеялся уйти в отгулы, всего на несколько дней, чтобы съездить к семье (у него семья в Краснодаре). Ему в МСС, Морской судовой службе, пообещали, что, если в течение недели они не загрузятся, его отпустят. И тут появляется счастливчик, и всё идёт без задержек – как по маслу, без сучка без задоринки.
– Но я прошу вас вспомнить, как вы меня радушно встретили, как угощали кофе.
– Я… вас – радушно?!
Он опять, вздрагивая плечами, уткнулся в ладони.
Оказывается, радушие, проявленное старпомом, было не чем иным, как хорошей миной. Он и на вахту меня пригласил – чтобы находиться поближе к счастливчику. От них все его невзгоды.
– И ещё, всегда надо держать под контролем дверь, из которой может заявиться начальство.
– А что, они тоже счастливчики?
– Именно, в чистом виде – на-чаль-ство! Корень – чаль. Есть такое выражение: чаль пар́ом к пристани. А если на-чал-ство без мягкого знака, как у нацменов, то тут уже корень чал без всяких прикрас обозначает – причальный канат, цепь. Посадят на цепь – залаешь, как пёс-барбос.
В общем, теорию старпома о счастливчиках я мог бы отнести к несусветной глупости, если бы не знал, что в основе её – зависть. Спрут, терзающий мозг и сердце. Спрут, пугающий чувством неполноценности. Спрут, от которого навсегда освободил меня неожиданный, врезавшийся в память случай.
Тогда мы жили на Алтае, потому что в Омске остаться не могли. Не было никаких оснований. То есть основания были. У меня в Омске жили родители, сестра и брат. У жены – мама и сёстры – в городе Тара Омской области. Но после института главным основанием трудоустройства являлось направление на работу, и мы осели на Алтае.
Сколько себя помню, всегда писал стихи. До армии довольно часто печатался. А после – как отрубило. Особенно после Дня поэзии в Политехническом. В какую редакцию ни обращусь – отказ.
Мы тогда уже переехали из Рубцовска в Барнаул и выменяли квартиру как раз напротив огромного здания всевозможных контор, как сейчас бы сказали – офисов. В нём размещались книжное издательство и редакция альманаха «Алтай».
Очень хорошо помню тот весенний день. Листочки на тополях реденькие, кроны прозрачные, а солнце гонит сок жизни с такой силой, что, стоя под деревом, чувствуешь, как земля шевелится.
Идти в издательство не хотел, но позвонили – надо, всего на минуту. О, как чувствительно ценят в издательстве моё бесценное время!
В Сибири борьба за жизнь постоянна. Чуть погожий денёк – природа неистовствует, спешит запечатлеть себя в каждой канавке, в каждой рытвинке, в каждом бугорке. Вполне возможно, что завтра внезапно ударит мороз. И сегодняшняя птичка, расправившая крылышки, упадёт наземь и разобьётся – превратится в пуховый мячик, подхваченный змеистой позёмкой. Так и люди – всегда должны быть готовы ко всему.
В сущности, я был готов, что мне вернут рукопись. До армии предлагали издать книжку стихов, а после армии – отказ. Ни прежние стихи, ни новые, никакие не годятся. Что-то произошло в мире, в стране, в окружающей действительности, а я не заметил – остался прежним.
На лестнице встретился с Леонидом, работником типографии. Лицо смуглое, удлинённое, густой вьющийся волос, словно шапка. Леонид в модном кофейном костюме под цвет светло-карих глаз – красавец. Весь светится от внутренней полноты жизни. Хлопнул по плечу.
– Привет, старик!
А я и в самом деле как старик, хотя мы ровесники. Под мышкой увесистая папка с отвергнутыми стихами. На мне заношенный габардиновый костюм с открытыми одутловатыми карманами, причём совершенно пустыми. И внезапная дикая мысль – какой я походкой иду, вальяжной или не очень? Вальяжная походка была бы сейчас весьма кстати, но она присуща людям солидным, представительным. На какое-то мгновение увидел себя со стороны. Мне кажется, что увидел неудачника, косящего под непризнанного гения. Гений рассеянно внимает говорливому роднику, сверкающему солнечными бликами, и внезапно останавливается как вкопанный. Леонид опять хлопает по плечу.
– Тебе куда?
Мой дом рядом, через дорогу. Я вновь как бы со стороны наблюдаю непризнанного гения, вальяжно поднимающегося по лестнице. Гений входит в свою пустую квартиру и машинально кладёт рукопись на стол. Всё – воображение отключается, одиночество слишком тягостно своей пустынностью.
Леонид подходит к новенькой кофейного цвета «Ладе». И я наконец-то начинаю понимать, что «ноль-шестёрка» – это его личные «Жигули».
– Мне до Нового рынка, – говорю с придыханием, потому что представительность и солидность, свойственные вальяжности, покинули меня.
Я сажусь рядом с Леонидом на переднее сиденье, потому что на заднем лежат цветы. Я не могу представить, где он взял два таких пышных букета тёмных роз. Из приоткрытого бардачка на меня смотрят три головки армянского коньяка. Когда-то доводилось – и мы пивали, хотя и не Ч ́ерчилли. Хороший коньяк, от него никогда не болит голова, одно слово – армянский.
Говорливый родник звенит, сверкает. Оказывается, Леонид только сегодня вернулся из Омска. Там построили новый полиграфический комбинат, и ему предложили место заведующего производством. Уже и трёхкомнатную квартиру дали, в кирпичном доме, рядом с кинотеатром «Маяковский».
Рядом с «Маяковским» – это же центр Омска, там старая областная библиотека и новая недалеко!
Всё, что говорит Леонид, похоже на фантастику. Ему двадцать шесть лет: у него новенькая машина, работа на лучшем полиграфическом комбинате Западной Сибири и трёхкомнатная квартира в центре города. Лично мне такое может только присниться.
Леонид сказал, что слышал, как обсуждали мою рукопись. То есть не обсуждали, директор сказал, что оттепель потому и оттепель, что кратковременна. Скоро такие крещенские морозы ударят, что градусники полопаются.
– Иносказательно выражался, но про твою рукопись прямо сказал: надо вернуть, пусть дорабатывает, предела совершенства нет.
Леонид посмотрел в зеркальце и, притормозив, остановился.
– Новый рынок.
Высадив меня, он немного проехал и вновь остановился. Я увидел двух девушек, подбежавших к нему. Это были очень красивые девушки: стройные, длинноногие и улыбчивые. Уж кто-кто, а я чувствую женскую красоту и сужу о ней со знанием дела.
Девушки, щебеча как птички, сели в машину и, хлопнув дверцами, покатили с Леонидом. Они покатили, а я вальяжной походкой пошёл к остановке.
На перроне трамвая толпились какие-то полураздетые пассажиры. Никто из них никогда не слышал, что на трамвай надо занимать очередь. В битве за транспорт едва не лишился рукописи. Но всё обошлось, даже досталось место возле двери за металлическими стойками.
Итак, предела совершенства нет. Судя по всему, рукопись вернули навсегда. А у него, у Леонида, «Жигули» самой лучшей модели. Впрочем, что «Жигули», у тебя всё равно нет прав. А квартира в центре Омска?! А цветы и коньяк?! А девушки?! Настоящие красавицы. Они даже не взглянули на тебя, хотя ты на глазах у них вылез из машины, которую они ждали. Несправедливо, очень несправедливо. И тут никакая революция не поможет. Допустим, сегодня вы всё экспроприировали у везунчиков и поровну поделили между собой. А завтра им опять повезёт и по лотерейным билетам, и потому что они умнее некоторых. И как же быть с лозунгом «грабь награбленное» – не подходит. То есть подходит для закоренелых грабителей.
Вообще-то я не из тех, кто склонен завидовать. Мой отец говорил – никогда не делай плохого, плохое само выскакивает из-за угла. У Юрия Карловича Олеши есть роман «Зависть». Роман с первых страниц весьма примечателен – объект зависти сидит в туалете, а ему завидуют. Как он, оправляясь, поёт, как смывает содержимое клозета, как дёргает цепочку сливного бачка. Только ступи на эту дорожку – можно раствориться, исчезнуть в зависти.
В общем, я знал, что зависть – плохое чувство, но тут словно затмение нашло. Мало того, что завидовал. Выискивал всякие зацепки, чтобы зависть больнее цепляла, чтобы уже не было никакого выхода. Терзал себя по полной программе, как мазохист какой-нибудь. Возле меня стояла женщина (предлагал ей своё место), вдруг наклонилась и посочувствовала:
– Кости ноют?! Это тепло обманчивое, завтра похолодает.
– То есть могут ударить крещенские морозы?! Ну, не крещенские – по-настоящему зимние?!
Таким нехитрым способом пытался выведать (тоже иносказательно) – прав ли директор, вернув рукопись.
Судя по погоде – не рисковал. Но в этом мире нет никакой логики.
– Вполне, вполне – завтра ударят морозы, – утвердительно кивнув, сказала женщина.
И сразу вокруг все оживились и возмущённо заговорили:
– Вы что несёте, гражданка?! Какие морозы?! Вы что здесь сеете панику?!
Гражданка испугалась, стала оправдываться. Мол, у молодого человека кости ломит – он, бедный, аж стонет.
Боже мой, с каким непередаваемым удовольствием и алчностью все переключились на меня. Нет, не переключились – набросились, как голодные волки.
– Это у него-то, молодого, кости ломит?! Не смешите! Сидит и придуряется, стонет, чтобы с места не согнали?! Знаем, знаем мы, почему у молодых жеребцов кости ломит.
В трамвае засмеялись. Я тоже усмехнулся. Их возмущение и грубые остроты были мне на руку. Выходило, что большинство простого народа убеждено – никаких морозов не будет, а стало быть, издательство напрасно отвергло мои стихи. Странно получилось (иносказательно, конечно), женщина на моей стороне, защищает, а на самом деле – топит. Народ изо всех сил гнобит меня, рвёт на куски, а получается – спасает. Ориентирует, что никаких морозов не будет, не надо меняться – рукопись ещё понадобится. Это с виду ни в чём нет логики – логика есть во всём. Даже в том, в чём нет логики.
– Смотрите, смотрите, как он ухмыляется?!
Общество вновь стало возмущаться. Мне ничего не оставалось – протиснулся к двери. Однако вырваться из объятий трамвая было не так-то просто. На ступеньке споткнулся и вынужденно пробежал несколько метров. И сразу сонм едких реплик – в спину о моей чрезвычайной резвости.
Придя домой, спрятал рукопись и неожиданно почувствовал облегчение: не надо думать, напечатают или нет. Лежит себе в ящике стола и лежит. Не надо ни на что отвлекаться – трудись. Как-то отчётливо представил, что в работе у неизвестного писателя есть весомые преимущества перед писателем известным. О неизвестном никто ничего не знает и не представляет, что он корпит, сочиняет свои нетленки. И никто ему не завидует.
И вот только что я подумал об открывшихся преимуществах – сейчас же вспомнил и о своём «мазохизме», и о Леониде. Решил, что при случае расскажу ему – вместе посмеёмся. Решение успокоило, на душе отлегло, и я позабыл обо всём. И писалось мне тогда необыкновенно хорошо и легко.
Целую неделю никуда не выходил. И ещё бы сидел взаперти, но позвонил редактор альманаха. Сказал, что отпечатан очередной номер, а в нём – мои первые рассказы. Таким способом отреагировал на отвергнутую рукопись. Меня это тронуло, и я пошёл в альманах, в технический отдел, чтобы взять авторский экземпляр.
На улице было тепло, сеял мелкий дождь, словно ветер шумел в листве. Я был счастлив.
Бегом пересёк улицу, пробежался по лестнице, постучал в кабинет, а там две дамы – Рита и Галя. Сидят в плащах, понурые. Я, конечно, обратил внимание на их унылый вид, но особенного значения не придал.
– Хватит кукситься, этот дождь – к удаче. Есть такое поверье: первый весенний дождь – обязательно к счастью.
Они посмотрели – молчаливо и жалостливо, как на больного. Рита выдвинула ящик стола – подала журнал. Дамы явно не хотели разговаривать, а раньше всегда сами вовлекали в разговор. Молча уйти не смог. Сказал – чтобы хоть что-то сказать, мол, недавно видел их коллегу, Леонида. Вот уж повезло парню так повезло, редкий счастливчик, получил квартиру в центре Омска. А какие букеты тёмно-красных роз…
– Не надо! – вскрикнула Рита, а Галя спросила: – Вы что, ничего не знаете?
Они с Ритой только что приехали с кладбища – похоронили Леонида. Они – Леонида?! Весть оглушила – меня будто ударили обухом. Почувствовал в темени треск ломающихся игл.
Леонид умер три дня назад во сне. Умер от инфаркта. Говорить что-либо счёл кощунственным и, не попрощавшись, вышел из кабинета.
Сейчас ты придёшь домой. Уютно устроишься на диване и как ни в чём не бывало начнёшь листать журнал со своими рассказами. А Леонид умер, похоронен. Ты будешь читать рассказы – а его нет, ты больше никогда не сможешь ему позавидовать. И вдруг я словно заглянул в пропасть. Он там, а ты здесь. Хотел бы ты лечь в его могилу? Нет. И ещё раз – нет. И ещё тысячу раз – нет.
Но ты завидовал! Ты примерял его судьбу на себя, она казалась тебе замечательной. Ты не прочь был надеть её на себя как кофейный костюм.
Я был глуп, недооценивал себя. Не понимал, что судьба у каждого своя и чужую судьбу не возьмёшь напрокат. Никогда-никогда не буду завидовать. Все эти разговоры о белой зависти, что она полезна, – глупость. Нет белой зависти. Есть просто зависть. Именно она мешает радоваться чужому успеху. Успеху без оговорок, что белая зависть якобы побуждает к здоровому соревнованию. Посоревнуйтесь с Леонидом – счастливчиком.
Всё это я рассказал старпому. Он долго молчал, хмурился. Ушёл в штурманскую, шелестел морскими картами. Потом вышел и спросил:
– В каком костюме похоронили Леонида? В кофейном или каком-нибудь другом?!
– Какое это имеет значение?! – досадуя, сказал я.
– Очень и очень большое, – возразил мне старпом и погрустнел. – Наверное, он захотел бы в кофейном.