Иркутские истории. Под присмотром

«То, что мещанину Дружинину Николаю Андреевичу нет положенных избирателю 25 лет, выяснилось на другое же утро. Результаты выборов были кассированы губернатором, и гласный Сивков в открытом письме предложил городскому голове Сукачёву просить губернского прокурора о возбуждении дела. Дружинин получил максимальное наказание, то есть семидневный арест и штраф 30 руб. Повторные выборы, отнесённые аж на февраль следующего, 1889, года, так же осложнились кассациями, в том числе по обвинениям в подкупе и допущении к выборам уголовных преступников». Вот это контроль и правила! И никаких цифровых тебе технологий! «Иркутские истории», Валентина Рекунова.

Правый ус отклеился и предательски завернулся

На 7 декабря 1888 года были назначены выборы в городскую думу, и уже перед самым голосованием в зале появился молодой человек с усами. Управский служащий Чупалов насторожился: «Очень уж правильные и красивые — как накладные. Видно, не достиг ещё избирательных лет, а хочет показаться постарше. Надо паспорт спросить».

Но гласный думы Сивков его остановил:

— ДОлжно действовать в рамках закона, а Городовое положение предполагает доверие к избирателю. Параграф 33-й указывает: «О возрасте, равно как об условиях, лишающих права голоса, никаких особых удостоверений не требуется». Но перед самым голосованием зачитаем статью Уложения о наказаниях, и каждый избиратель своей подписью удостоверит, что предупреждён.

— Ясно, что после обман раскроется, но тогда ведь и выборы будут опротестованы, придётся нам всё начинать сначала.

— А мы вот что: спросим усатого, знает ли он о цензе. Возрастном.

— Я отлично осведомлён; как-никак третий год уже обладаю избирательным правом! — не смутился подозреваемый. Но при этом правый ус у него чуть отклеился и предательски завернулся. — Можете и на паспорт взглянуть… у меня на квартире.

То, что мещанину Дружинину Николаю Андреевичу нет положенных избирателю 25 лет, выяснилось на другое же утро. Результаты выборов были кассированы губернатором, и гласный Сивков в открытом письме предложил городскому голове Сукачёву просить губернского прокурора о возбуждении дела. Дружинин получил максимальное наказание, то есть семидневный арест и штраф 30 руб.

Повторные выборы, отнесённые аж на февраль следующего, 1889, года, так же осложнились кассациями, в том числе по обвинениям в подкупе и допущении к выборам уголовных преступников.

— Эх, надо было мне тогда, в декабре, рискнуть и «нечаянно» оторвать Дружинину ус! — сокрушался Чупалов. — Теперь же неизвестно, когда мы закончим с этими выборами!

Справочно

Из газеты «Восточное обозрение» от 07.12.1897: «На истекающее четырёхлетие было выбрано 64 гласных, но к концу его осталось около сорока, так как 20 чел. отказалось, а 7 умерло. Только 12 гласных посетили более ¾ всех заседаний, 17 гласных посетили более половины заседаний, а остальные — менее половины. Нет ни одного гласного, который посетил бы все заседания, но есть такие, которые не были ни на одном заседании. Таким образом, мы видим, что наших гласных нельзя обвинить в особой внимательности к городским делам».

Абсентеизм на законном основании

На выборы в городскую думу иркутская пресса всегда реагировала одинаково: писала, как плохо распознают избиратели никчёмных и даже вредных для городского хозяйства людей. Заметки хроникёров нередко обретали фельетонный характер. «Гласные схватились за шапки и разбежались как школьники», — язвил хроникёр «Сибири», описывая заседание думы от 29 апреля 1886 года. Некоторым оправданием послужило известие о пожаре и твёрдое обещание «собраться завтра же». Но до кворума сильно не дотянули — и сердитый корреспондент опять прыснул ядом: «Заседание думы по обыкновению не состоялось». Действительно: из-за прогулов сорвались заседания 7 января, 4 и 17 февраля. И после проходили лишь часть повестки, потому что городские отцы «хватались за шапки», обещали «сойтись в ближайшие дни», но достигали кворума только с третьей-четвёртой попытки. У городского головы для решения срочных дел был лишь один рычажок: заседание, созванное через семь и более дней после несостоявшегося, считалось законным и при отсутствии кворума.

Статус гласного имел свою привлекательность: он облегчал получение откупов и подрядов. Но вечерние, часто до полуночи заседания и работа в комиссиях привлекали немногих, а абсентеизм имел под собой вполне законное основание: по Городовому положению 1870 г. посещение заседаний считалось лишь жестом доброй воли. И такая норма просуществовала до 1890 г., когда было принято новое Городовое положение. Оно, кстати, многих разочаровало большей зависимостью от административных властей. Вольная пресса писала о «поражении гласных в правах» и «узаконенном диктате губернаторов».

Справочно

До 1870 г. в губернских городах существовало общественное управление по типу волостного. Городское общество делилось на 3 сословия: купцы, мещане и цеховые; при этом чиновники и казаки в расчёт не брались. Несколько раз в год сословные общества направляли своих представителей на общее собрание. Городской голова был и судьёй, и банкиром, и ходатаем перед начальством; мирил, выручал из беды, давал ссуды, разбирал семейные дела, наказывал (иногда собственными руками). Его рабочее окружение называлось думой, хотя по характеру более походило на управу.

Пятью министерствами навалились, но всё-таки отступили

Городской голова был в отъезде, но начальник края Горемыкин отыскал его заместителя Петра Яковлевича Гаряева — и с места в карьер:

— Управление строительством железной дороги ожидает приток рабочих в Иркутск, и большой. Значит, подрядчики озаботятся закупом хлеба, да с расчётом до следующего урожая — и ценник подскочит! Управа откроет свои склады и предпримет должную интервенцию, но при этом останется без запаса — а вдруг в нём снова будет нужда ещё до нового урожая? Коротко говоря, считаю, что хлеба следует прикупить. И готов дать тридцать пять тысяч заимообразно.

Гаряев внёс хлебный вопрос в повестку ближайшего заседания, но гласные забаллотировали предложение генерал-губернатора и даже не поблагодарили его за заботу. В их рассуждениях о «неоправданности тревог» и «преждевременности шагов» было столько высокомерия и апломба, что Пётр Яковлевич ездил к Горемыкину извиняться:

— Тут сказалось и накопившееся раздражение против губернского по городским делам присутствия. Оно, уж простите за грубое слово, забодало нас бесчисленными придирками. Вот почему в любом жесте администраций думе видятся козни.

— Но ведь у вас есть право на обжалование в Сенат…

— Да, он нередко берёт нашу сторону, но почты месяцами идут, и так же медленно движется очередь на рассмотрение, так что и выигрыш часто теряет смысл. Но главный раздражитель и источник конфликта — Трапезниковский капитал. Вам ведь известно, что город его унаследовал вместе с обязательством перед министерством просвещения, и мы исполним его, видит Бог, но беда в том, что столичным хочется забрать всё, и они «водят руками» иркутского губернатора.

— Эк вы хватили, однако!

— А в этом нетрудно убедиться, просматривая бумаги губернского по городским делам присутствия.

В 1896 г. министерство народного просвещения официально, через начальника губернии, объявило, что будет ходатайствовать об изменении воли завещателя Иннокентия Никаноровича Трапезникова, с тем чтобы остающийся капитал был изъят у иркутского самоуправления. Самым циничным в этом заявлении было признание министерства, что город полностью выполнил перед ним все свои обязательства. А местная администрация стала действовать так, словно иск уже принят и удовлетворён: в 1896 губернское по городским делам присутствие не утвердило выдаваемые из Трапезниковского капитала субсидии Иркутскому промышленному училищу, Благотворительному обществу, ВСОИРГО; в 1898 зарезало пенсию много лет отработавшему городскому служащему, пособия учителям и студентам.

Ещё до публикации о притязаниях министерства народного просвещения в Иркутск направили правительственную комиссию из представителей пяти министерств для ревизии Трапезниковского капитала. Напор был такой, что начальник края Горемыкин счёл обязанностью ввести господ проверяющих в рамки и даже составил для них методичку. Столичные не выказали ни малейшего недовольства, напротив, благодарили генерал-губернатора за участие, но действовали они по какой-то совсем иной методичке. Более года продолжалась эта ревизия, и постепенно страсти так накалились, что в заседаниях думы стали звучать оскорбительные для проверяющих выражения. А хроникёры «Восточного обозрения» их исправно фиксировали и доносили до читателя.

Кончилось тем, что комиссия отбыла в Петербург с обвинительным заключением, но без каких-либо пояснений от думы, хоть, казалось бы, их невозможно было проигнорировать. Бывший городской голова Сукачёв приехал в Иркутск и уговаривал гласных нанять специальных людей для сбора необходимых документов — он понимал, что по каждой необоснованной цифре будет выставлен счёт от минпроса. Однако городские отцы посчитали, что лучше выплатить 300 тыс. руб., чем потратить одну-три тысячи «неизвестно на кого».

По совету ещё одного умного человека было всё-таки решено просить теперь уже бывшего генерал-губернатора Горемыкина раздобыть заключение правительственной комиссии, чтобы было от чего оттолкнуться адвокату. Так и действовали: Горемыкин, Сукачёв и присяжный поверенный Потехин — в столице, а остальные — на месте. В феврале 1900-го городской голова Жарников получил от них коротенькую телеграмму: «Сенат взял сторону города!»

Все пять министерств были вынуждены поднять белые флаги. Последним сдалось министерство народного просвещения, запросившее у министерства юстиции, отчего всё пошло не по писаному. Но то уже вышло из игры и признало: «Иркутское городское общественное управление имеет бесспорное право по выполнении завещательных распоряжений давать капиталам всякого рода назначения на пользу бедных граждан Иркутска и Иркутской губернии по своему усмотрению».

Вроде бы чужие, а наши!

Пока члены комитета раскланивались и рассаживались, председательствующий Лавров успел просмотреть несколько бумаг. А начал шутливо:

— До службы в Сибири моя весна начиналась с прилёта ласточек — теперь же она приходит с первыми партиями переселенцев, — и сразу к делу. — У наших подопечных нынешнею весной большая потеря лошадей. И не падёж тут причиной, а заурядное воровство.

— Да сколько нам можно пускать деньги на ветер? — не сдержался казначей Сивков. — Допустим, мы и на этот раз найдём средства, но нет же ведь никаких гарантий, что опять не явятся конокрады. Пока у переселенцев нет своего, пусть небольшого, но защищённого пастбища, толку не будет. Давайте заарендуем Дьячий остров?

— Вы как будто не первый год живёте, Николай Павлович, — откуда же такие наивности? — усмехнулся Шостакович. — Неужто вам неизвестно, что у острова Дьячего уже есть арендатор — господин Нечаев. А он у нас кто? А он у нас «уважаемый Степан Степанович», старейший управский служащий. Лет с тринадцати, кажется, состоял при голове Катышевцеве, а теперь городскую кассу ведёт, и честно, заметьте. А ещё он — герой пожара 1879 года — спасал (и спас! ) ценные документы. Так неужто вы думаете, что этакого важного старикана ущемят в пользу переселенцев, не досмотревших за лошадьми?

— Я, Болеслав Петрович, исхожу из того, что выбирать нам не из чего, — улыбнулся Сивков, никак не показывая, что задет ироничной интонацией Шостаковича. — Надо пробовать, тем более что городской голова Сукачёв — член нашего комитета. Да, он редко приходит к нам на заседания, но вполне разделяет наш взгляд на переселенческую политику.

— Всё так, но Владимир Платонович не станет оказывать на гласных давление, если они нас не поддержат, — заметил Ошурков Василий Александрович.

— Разве кто-то из нас предполагал такое давление? — всем корпусом развернулся к нему Михайлов Константин Прокопьевич. — Сколько я понимаю, расчёт был на то, что в присутствии Сукачёва Нечаев не станет настаивать на своём. Просто постесняется. Нужно лишь, чтобы в момент рассмотрения Владимир Платонович не оказался в отъезде.

Градус дискуссии явно требовал понижения — и Лавров картинно оттянул воротник сорочки:

— Простите великодушно: что-то воздуха не хватает сегодня. Предлагаю небольшой перерыв!

Второму лицу губернии (а Лавров управлял Иркутской казённой палатой) не полагалось спешных решений, даже и в таких небольших делах. И, пока коллеги по комитету гуляли по коридору, Иван Лаврович всё обдумал. Кассира Нечаева он помнил по 1879 году, когда только-только определился на службу. Многие тогда были в панике, но многие же энергично спасали то, что можно было спасти. И Лавров вывозил архивы госбанка и казначейства, ощущая странное спокойствие и не менее странную убеждённость, что и бумаги будут целы, и сам он останется жив.

Через два года его с повышением перевели в Енисейск, но обгорелый, страшный Иркутск крепко держал его — и Лавров вернулся. А Степана Степановича Нечаева и представить нельзя в другом месте: он к Иркутску «пригорел». И уже потому с ним стоит лично поговорить, объясниться.

…На заседание думы члены Переселенческого комитета прибыли в полном составе, расположились на трёх скамьях: впереди председатель Лавров, а по обе стороны от него Михайлов и Шостакович. В следующем ряду: Ошурков, Сивков и Лаврентьев (тот, который Феодорит Иванович). Венчали «корону» несравненные Анна Никитична Стронская и Афанасия Александровна Ошуркова. Все вели себя крайне сдержанно, даже шёпотом не переговаривались — но отчего-то гласные оглядывались на них, будто что-то сверяли.

В начале заседания представитель управы заявил, что замена арендатора Нечаева нежелательна, тем более что Переселенческий комитет денег за аренду не предлагает. Голова управу не поддержал, а Нечаев и вовсе самоустранился. Гласные ещё раз оглядели Переселенческий комитет — и проголосовали за передачу ему острова Дьячий на всё лето 1895 года. Безвозмездно.

Лавров и компания приняли это как должное.

Реставрация иллюстраций: Александр Прейс