Новыми лауреатами премии по экономике памяти Нобеля (её ошибочно относят к Нобелевским премиям, о чём скажем ниже) стали трое американских экономистов: Дарон Аджемоглу, Джеймс Робинсон и Саймон Джонсон. Обоснование награды: «За исследования формирования институций и их влияния на благосостояние».
Две из этих трёх фамилий известны широкой аудитории. Идеи, за которые они теперь награждены премией, Аджемоглу и Робинсон изложили в своей книге 2012 года. В России она вышла под названием «Почему одни страны богатые, а другие бедные», а в оригинале – «Why Nations Fail» («Почему страны терпят неудачу»). Авторы противопоставляют два типа институций: экстрактивный, то есть нацеленный на отстранение большей части общества от принятия политических решений и распределения доходов, и инклюзивный, то есть направленный на включение как можно более широких масс в политическую и экономическую жизнь. Главный посыл книги не очень-то замысловат: богатые страны обязаны своим успехом инклюзивным институциям, а бедные страны обязаны своей бедностью, соответственно, институциям экстрактивным.
Своими соображениями об этих идеях и об этой премии с читателями «АН» поделился Андрей ПЕСОЦКИЙ, кандидат экономических наук.
- В своём завещании Альфред Нобель означил вручение пяти премий: по физике, химии, медицине, литературе и премию мира. Что же касается премии по экономике памяти Нобеля, то она не является его наследием и не имеет отношения ни к Нобелевскому фонду, ни к пятёрке Нобелевских комитетов – её вручает центробанк Швеции. Доктор юриспруденции Петер Нобель, родственник Альфреда Нобеля, отзывается о ней крайне негативно: «Эту премию следует критиковать по двум причинам. Во-первых, это сбивающее с толку вторжение в понятие «Нобелевская премия» и во всё, что оно значит. Во-вторых, премия банка односторонне награждает западные экономические исследования и создание теорий. Завещание Альфреда Нобеля не являлось причудой, оно было продумано. Его письма свидетельствуют о том, что он не любил экономистов».
– Да, известный факт, что сам Нобель премию по экономике не учреждал. Это не совсем Нобелевская премия, а премия, учреждённая Банком Швеции в память Альфреда Нобеля. Тем не менее в мировом сообществе она вполне утвердилась. Ангажирована ли она? Безусловно. Во-первых, в большинстве случаев Нобелевку по экономике получают американские учёные. Нет ни одного представителя Китая среди лауреатов, что уже симптоматично. «Китайское чудо», как ни крути, было, но учёные-китайцы не известны миру. Во многом потому, что «поляну» держат американцы, задавая тренд, где лишним места нет.
Во-вторых, обычно это поклонники рыночной глобализации (говоря более научным языком, сторонники неоклассического синтеза или приверженцы близких к нему течений). Подчас премия достаётся совсем уж одиозным персонажам. Яркий пример – возглавлявший американскую Федеральную резервную систему Бен Бернанке, автор термина «вертолётные деньги», который словом и делом продвигал всё большее печатание необеспеченного товарами американского доллара.
– Экономическая наука рассматривается частично как гуманитарная и частично как точная. Насколько соответствуют премированные экономические исследования (и, в частности, исследования Аджемоглу – Джонсона – Робинсона) критериям точных наук? С чем правильнее сравнить эту премию по экономике – с премиями по физике, химии и медицине или же с премией по литературе и премией мира?
– Нечто среднее. Будем честны, экономика не является наукой в той же мере, как химия или физика, где есть эксперимент и результаты. В экономике не выходит проводить опыты в том виде, как это делается в физике: не на людях же их проводить! Так что экономическая наука – это скорее осмысление происходящих процессов. Есть в ней и от математики, и от литературы, потому что от субъективного взгляда автора зависит очень много. И от премии мира в этой награде тоже что-то есть – подчёркивание определённого символизма, продвижение повестки. Например, в 2018 году Нобелевку по экономике дали Уильяму Нордхаусу со следующей формулировкой: «За интеграцию изменения климата в долгосрочный макроэкономический анализ», – а в прошлом году её получила Клаудия Голдин («За улучшение нашего понимания результатов женского рынка труда»).
– Каково преобладающее отношение к книге «Why Nations Fail» в российской экономической науке?
– Российская экономическая мысль находится в закупоренном состоянии, фактически автономном от мира. У нас «Why Nations Fail» никто толком не прочитал и не отрефлексировал. В свою очередь, миру не известны как учёные ни Сергей Глазьев, ни Сергей Гуриев*.
Главная идея «Why Nations Fail», грубо говоря, заключается в том, что развитие социума происходит через участие граждан, суды, местное самоуправление. Такая повестка не очень-то на слуху в России. У нас один экономист расскажет, что родине нужен автократ-модернизатор типа Петра I, другой поведает о мировом правительстве, а третий, сбежавший, о том, что главное – «сменить тиранию на демократию».
– А в чём принципиальное отличие «Why Nations Fail» от призывов «сменить тиранию на демократию»?
– Отличия в том, что авторы видят необходимым не просто провести некий переворот с формальным утверждением демократических принципов, а более основательную работу по созданию инклюзивных институтов. К таким процессам, как падение СССР, Аджемоглу и Робинсон относятся предельно скептически, отмечая, что на постсоветских просторах в отколовшихся друг от друга республиках (например, в Узбекистане) зачастую к власти пришли правители, далёкие от вовлечения народа в управление страной. И применительно к ельцинской России они подчёркивают: не получилось процветания, потому что не произошло разделения властей, не образовались независимый суд и неподконтрольная муниципальная власть.
– Самым спорным местом «Why Nations Fail» является Китай, не так ли?
– Феномен Китая вообще опровергает воззрения институционалистов. Там нет выборов в европейском понимании, присутствует доминирование коммунистической партии, зачищается медиапространство от неугодного контента, «прессуют» нацменьшинства (уйгуров, тибетцев). И тем не менее Китай лидирует, например, по количеству патентов в сфере искусственного интеллекта, значительно обгоняя США. Получается, что и без народовластия может достигаться успех во многих областях. В свою очередь, институционалисты обычно оправдываются следующим образом: мол, да, в краткосрочной и среднесрочной перспективе высокие темпы экономического роста в авторитарных государствах возможны, однако в перспективе, дескать, всё равно побеждают страны с «хорошими», «нетоксичными» институтами.
– Андрей, вы известны тем, что призываете к национализации крупного бизнеса в России, – стало быть, совсем не очарованы инклюзивными институтами?
– Я скептически отношусь к тезисам, согласно которым инклюзивные институты могут всё исправить. Скажем, на уровне местного самоуправления следовало бы давать максимальный простор для участия народа. Люди должны и умеют сами решать, как сажать деревья во дворе или вывозить мусор. Однако для более масштабных, стратегических задач народовластие подходит куда хуже. Например, граждане не проголосовали бы за советский космический проект или постройку БАМа по той простой причине, что для обывателя такие мегапроекты означают снижение уровня жизни здесь и сейчас. А выгоды на будущий период усреднённый человек просчитывать не будет.
В то же время авторы «Why Nations Fail» не акцентируют внимание на кооперативах, на коллективной собственности, хотя это и есть инклюзивные институции. Непосредственное участие граждан в управлении экономикой.
– Получается, в глазах лауреатов хорошо не то, что инклюзивно, а то, что популярно на Западе. Давайте подытожим: нужно ли вообще стремиться к тому, чтобы объяснить международное экономическое неравенство какой-то одной теорией? Их ведь много: географическая, этнокультурная, теория невежества элит…
– Трудно сказать, можно ли объяснить международное неравенство одной гипотезой, но стремиться нужно. Это фундаментальная проблема человечества. Учёные должны пытаться её решить, должны объяснять глобальные диспропорции в развитии стран. И предлагать меры для исправления ситуации.
Один из важных выводов «Why Nations Fail» заключается в том, что элиты можно лишь заставить силой создавать институты, иначе озабочены они будут лишь собственным обогащением. И сами не исправятся никак. Однако, обожая буржуазные революции в истории, авторы не замечают, насколько толпа обезумела в постмодерне, – и весьма наивно верят в широкие массы. К тому же мы видим, что революции последних десятилетий скорее напоминают элитные перевороты, устроенные Западом.
* Признан в РФ физлицом, выполняющим функции иноагента.