Ольга Головина с молодости человек активный, энергичный и даже азартный. Во время войны она служила в разведке, но никогда не думала о страхе — не до этого было...
«Детский сад» по дороге на фронт
- Ольга Васильевна, что Вы испытали, когда узнали о войне? Шок?
Да, я этого не ждала. Первое, что подумалось: «Как это война?! Какая война?» А потом, конечно, всплеск патриотических чувств. Мы с подружкой сразу решили идти на фронт. Но вскоре опомнились: она только что вышла замуж и ждала ребенка, а у меня тяжело болел папа, у него был рак легких. Ему оставалось совсем недолго, и я не могла в такой момент бросить маму одну.
- Женщине было просто попасть на войну?
- Не сказала бы. У меня получилось так. До 1942 года я работала делопроизводителем в домоуправлении, потом ушла в радиокомитет. На друзей не переставали приходить похоронки, и во мне крепло желание отомстить за них, защитить своих близких. Пошла и записалась на радиокурсы. Позже к нам из Горького (сейчас Нижний Новгород) приехал офицер, набирающий ребят в радиоучилище. Он объяснил, что после обучения берут в партизаны, в разведку, в штаб армии. Я мгновенно загорелась этой идеей и записалась.
Уезжать нужно было на третий день. Не знала, как сказать об этом маме. На работе меня начали отговаривать: «Война скоро закончится. Куда ты, зачем?!» А мама отреагировала на удивление мужественно: «Что ж делать, раз ты так решила». И я уехала…
Училище называлось 40-й отдельный радиобатальон. Как говорили девчонки, «ББ» - бабий батальон. Там лишь в одной роте были ребята, а в двух других только девушки. С дисциплиной у нас с подругой было не очень: то и дело «боролись за справедливость» и получили за время обучения 76 нарядов вне очереди! Перед распределением комбат сказал, что мы останемся в батальоне. А мы ему: «Да что вы, товарищ полковник! Мы ж вам прямо здесь партизанщину откроем!»
Меня и еще девять человек направили на 4-й Украинский фронт. Нам не терпелось скорее прибыть. Добирались кое-как, на перекладных, в вагонах с углем. Явились к командиру части все грязные, чумазые. Он, как нас увидел, за голову схватился: «Господи, детский сад прислали!»
Спецзадания «дорогой Наталочки»
- Что радист должен был уметь?
- На ключе работать. Нам давали маленький, очень компактный аппарат - «Северок» - и ключ. Давали шифр. В определенные часы мы связывались с Центром и пересылали зашифрованные морзянкой сведения. В ответ звучало: «Спасибо! Следующая передача тогда-то».
Сразу по прибытии в часть мы взяли новые имена или клички. Я была там Наташей. Нам запрещали общаться друг с другом, хотя мы все вместе учились и вместе приехали. Когда нас разместили в огромном селе, всех поселили по отдельности и назначили старших (руководителей групп). Днем мы занимались морзянкой и шифровкой, чтобы не забыть радиодело, а вечерами, признаюсь, у нас был своего рода клуб. Собирались, в основном, у меня. Мой старший, Петр, превосходно пел и играл на гитаре. Потом Петра у меня забрали и назначили надо мной Василия. Ему было лет под тридцать. Старшие всегда опытней своих напарников. Они знали немецкий и владели большей информацией.
Однажды командир части стал разъяснять, что работа наша очень опасная: в плен попасть можем, под пытки, под расстрел... Сказал: «Признайтесь, кто боится. Это не позор! Чувство страха присуще каждому человеку». И радист Володя Миловидов говорит: «Не могу, боюсь!» Многие из нас уже ходили на задание, а он ни разу. Потом ему все-таки дали двоих напарников: Сашу, скромного такого, и Павлика, самоуверенного до невозможности. Их послали в оккупированный Крым, и они пропали...
После освобождения Крыма командование части послало группу на их розыски. Оказалось, на ребят донесли. Немцы схватили их и стали допрашивать. Павлик раскололся сразу и выдал многое. Его просто расстреляли. А скромный Саша и трусящий Володя умерли под пытками, так ничего и не рассказав. Их тела нашли в колодце, с сорванными ногтями и отрезанными ушами.
- Как же можно было не сойти с ума от всего этого?!
- Молодые были, отчаянные. И большие патриоты. Когда мы только ехали в часть, поезд надолго остановился в Харькове. Вокзал был разрушен. Мы вышли на парапет и увидели напротив фонарный столб, к которому привязан ребенок. На нем живого места не было! Всего изрешетили пулями! Когда воочию это увидели, страх отступил: его вытеснили жуткая ненависть и желание мстить, мстить и мстить!
- Расскажите, пожалуйста, про задания, которые выполняли.
- Мой старший работал в немецкой комендатуре в Одессе. Там появлялись знакомства всякие. Как их поддержать? Конечно, пригласить в гости. Я представлялась его женой, Натальей. Приходили офицеры, некоторые дарили свои фотографии мне на память, с надписью «Дорогой Наталочке». Однажды они пришлись кстати. Сосед донес на меня в комендатуру, а старший в это время был на задании. Когда повели на допрос, я быстро схватила со стула сумку с этими фото. Немецкий офицер начал предъявлять мне обвинения, размахнулся и как дал по физиономии! Я хотела рукой от него закрыться, сумка выпала, из нее высыпались фотографии. Он поднял их: «О! Откуда ты этих людей знаешь?» Отвечаю: «Это друзья моего мужа». И он меня отпустил.
В 1944-м нас послали в Венгрию. Группа состояла из шести человек — четверых венгров, двое из которых в военной венгерской форме, и двоих русских, меня и Вадима. Качество документов оставляло желать лучшего. Но самым удручающим оказалось то, что мы неудачно приземлились - на склоне горы. Один из наших повредил ногу и не мог двигаться дальше. Мы пытались тащить его за собой, но он, понимая, что задерживает группу, силой вырвался и покатился вниз с горы...
Мы не могли найти вещмешок, а в нем питание, одежда, запасные батареи к «Северку». Послали одного на поиски. И, представляете, оказалось, мешок упал прямо перед комендатурой! Рядом находилась немецкая воинская часть. Фашисты тут же отправили карательный отряд на поиски советских партизан.
Мы стали карабкаться наверх. Сил не было. Вдруг услышали какой-то шум, залегли в густом кустарнике. Ференц и Хорвуд из нашей группы, переодетые в венгерскую форму, сели на виду и притворились, что переобуваются. Я потихоньку вынула пистолет, гранату придвинула. Думала: немца убью, а потом себя подорву. Но Бог хранил! Они прошли метрах в пятидесяти от нас, переговорили с Ференцем и Хорвудом и направились дальше.
Когда все затихло, мы продолжили подъем на гору. До вечера отсиживались в кустарнике. А как стемнело, решили идти к лесничему. Еда наша осталась в потерянном вещмешке, грызли плитку шоколада впятером. Дождь лил как из ведра. Там, по пути к избушке лесничего, меня впервые пронзило чувство жуткого, какого-то животного страха. Бил такой сильный озноб! Я говорила: «Господи, успокоюсь ли я когда-нибудь?!»
Лесничий принял нас хорошо. Он сказал, что недавно здесь проходил карательный отряд, и обещал показать нам безопасную дорогу. Мы обсохли, отдохнули. А на следующий день была такая теплынь! Мы поднялись на другую гору и взглянули с нее на залитый солнцем Будапешт, на красавец Дунай. Мы не спали две с половиной ночи и решили позволить себе вздремнуть. Ференц отправился посмотреть, далеко ли ушел отряд, и не вернулся...
Из оставшихся четверых двое легли спать. Это счастье выпало мне и радисту Вадиму. Мы договорились сменить наших товарищей на сторожевом посту через два часа. Проснулась я от пинка в спину: связали, скрутили, ударили по лицу. Все мои ребята к тому моменту уже были связаны. Нас спустили вниз, с горы, там тоже комендатура. Помню, как поставили к стенке, — расстреливать. Я сразу вспомнила маму, себя маленькую... Но потом пришел немецкий офицер, сказал, что русских партизан надо сначала пытать, а потом вешать, и моя смерть отсрочилась. Я попала в Будапешт, в гестапо.
На допросах
- Как в гестапо допрашивали?
- «Хорошо»: палками били, дубинками, под дых давали, губу мне разбили всю. Самое страшное, когда бьют дубинками по пяткам. Такое впечатление, что по мозгам!
Но я все-таки везучая! Я знала, что мой «Северок» пропал. И начала рассказывать легенду: наша группа прислана сюда агитировать местное население за Советский Союз. Мы разъясняем, что советские солдаты мирным жителям зла не причинят.
На допросе мне предлагали работать на фашистов. Но я сказала, что не буду, да и не смогу, потому что нас спешно готовили к отправке в Венгрию и свой шифр я даже не успела выучить наизусть: он остался в аппарате. Хотите — посмотрите, проверьте! Поскольку моего «Северка» у них не было, от меня отстали.
Я пробыла в гестапо около полутора недель. Меня охранял венгр. Видимо, нормальный был человек. Он даже разговаривал со мной! Стучит как-то в окошечко: «Немецкий? Английский? Польский?» Я ему: «Давай по-польски, пойму!»
Он спрашивает: «А правда, у вас на медведя с рогатиной ходят?» - «Конечно! А что ты удивляешься? Это вид спорта такой! Жители бегают с рогатинами, а тем временем по Европе шагают наши войска. Может быть, они тоже с рогатинами? Или, может, с косами и вилами? Вот и думай!»
Однажды он сказал, что советские войска прорвались в Будапешт. Я посмотрела в свое окошко, маленькое, как форточка, и такая радость меня охватила! Но никто не гремел запорами, не спешил меня освобождать... Оказалось, это прорвалась в город наша танковая разведка. А потом отошла. Меня отправили в подземную тюрьму, в г. Комаром, а потом в женский концлагерь Равенсбрюк.
Торт из мармелада
- Я читала, что в Равенсбрюке проводились медицинские эксперименты над людьми...
- Да, мы их «кроликами» звали. Одной русской девушке вырезали руку вместе с плечевым суставом. Думаю, и так понятно, что она скончалась... Цыганок стерилизовали. Привезли их целый вагон, пообещали условия лучше, питание. А потом сделали операции и повыкидывали на улицу. Они еле ползли к баракам, оставляя за собой полосы крови.
Я в Равенсбрюке развозила еду по баракам. Восемь человек грузили на огромную телегу в два яруса бочки с брюквенным супом и кофе. На второй день я схватила бочонок и поняла, что не могу поднять его вверх. Говорю подруге Зое: «Не могу, нет сил...» Она мне: «Поднимай...!» Я делаю усилие, пальцы разжимаются и... кипяток выливается Зое на ногу! Вскрикни она тогда, меня бы тут же убили. Но она промолчала. И терпела, пока мы не развезли по тридцати двум баракам еду! А когда пришла в свой барак, стала снимать чулок, и кожа поползла вместе с ним. Мне было так плохо, так стыдно! И знаете, что она сказала? «Ничего, дело житейское. Ты извини, что я на тебя с криком...»
И руки у нее золотые были, ловкие! Получаем хлеб в пекарне, надзирательницы пересчитывают. Развозим по баракам — несколько буханок лишних! Их отдавали больным и детям. И с кофе так же!
Под конец 1944-го в лагерь привезли советских детей, все малютки — до шести лет. Их должны были уничтожить. Группа из нескольких советских женщин отправилась к лагерфюреру просить, чтобы детей отдали им. Он орал: «Дуры, идиотки! Да вы сами скоро сдохнете! Посмотрите, на кого вы похожи! Заезженные клячи...» Дети не были поставлены на паек. А наши девушки отвечали: «Пока в лагере жива хоть одна советская женщина, детям найдется еда». Он отдал их. И мы ухаживали за детьми как могли. Даже организовали им Новый год!
Мария Петрушина по прозвищу Москва и Лида Назарова по прозвищу Пушкин под Новый год под охраной ушли за территорию лагеря устранять какие-то неполадки с канализацией. И умудрились пронести обратно в лагерь малюсенькую елочку! И это при том, что их обыскивали! Мы украсили ее кусочками разных старых тряпок, а из хлеба, маргарина и мармелада сделали детям праздничный торт. После освобождения из лагеря всех этих деток усыновили наши девчонки.
- В Равенсбрюке была целая система надзирателей. Вы до сих пор чувствуете к ним ненависть или она стерлась с годами?
- Знаете, у меня к ним ненависти нет. Я думаю о них с ужасом каким-то. Ведь это же не люди, они ненормальные! Была у нас старшая надзирательница Доротея Бинц — красавица с белокурыми роскошными волосами, с хорошей фигурой, лет двадцати трех. Она едет на велосипеде и видит: заключенная идет, как зомби, и падает. И Доротея аж расцветает от удовольствия! Р-раз...и переехала ее велосипедом, а потом еще раз и еще. Эту надзирательницу судили на Нюрнбергском процессе.
- Ольга Васильевна, когда Вы выбрались из Равенсбрюка?
- Когда наши войска стали подходить к Берлину. Лагерь находился в 90 километрах от фашистской столицы. Нас выгнали из него при отступлении. Советские войска наступали гитлеровцам на пятки. Надзирательницы просили у нас, бывших заключенных, гражданскую одежду, но, конечно, не получали ее. На вторую ночь мы бежали.
Отсиживаемся в лесочке и видим, идет по дороге лейтенантик: военная форма наша, походка наша, все наше! Женщины как выбегут ему навстречу! Рукав оторвали, пуговицы, даже сапоги заблестели у лейтенанта — обтрогали его всего. До чего же хотелось прикоснуться к нему, такому родному, к «кусочку» Родины. А он как заголосит: «Бабоньки, милые! Я всю войну с 41-го прошел! Не губите, оставьте меня жить!» А тут солдаты подошли, ему «на подмогу» бросились, смеяться начали... Вот таким было мое освобождение!
Потом по пути нам попался военторг - продукты, одежду для солдат вез. Некоторые при нем остались: рабочих рук не хватало. Аргументы были в точку: «Как вы такие изморенные, с трясущимися руками, назад-то поедете, родителям покажетесь?» Я вернулась домой 30 апреля 1946-го. Там меня ждала мама.