Тамаз Гачечиладзе: «Я сердцем никогда не лгу»

Продолжение, начало здесь

В театре считается, что дирижер — оркестра симфонического волшебный режиссер. Тогда кто же такой этот режиссер, какой он бывает?

Жан Кокто уверял современников, что режиссеры бывают трех видов: умные, изобретательные и большинство. Соответственно, можно смело сказать, что челябинец Тамаз Гачечиладзе предельно индивидуален и явно не относится к большинству, что он действительно изобретателен и умен… Степень его изобретательности и ума решил уточнить наш корреспондент.

— Тамаз Малхазович, вы как-то раз заявили, что при всей вашей скромности делаете достаточно нескромные вещи… Говорят, что вы принимаете участие в написании сценариев ваших спектаклей, адаптируете известные литературные произведения под нашу жизнь…

— Да. Расскажу вам один секрет: то, что мы сейчас делаем в восьмом сезоне Chel_teatr — не знаю, откуда у меня возникла эта мысль, но как-то возникла, и думаю, что не случайно, наверное. Так вот, я проверил наш сценарий на антиплагиате, и его заключение, что 98% — эксклюзив. Шесть цитат на весь сценарий. Все остальное — авторское.

Творчество требует смелости

— Как интересно. То есть вас можно называть не только режиссером, но и сценаристом?

— Ну, да. Хотя я не считаю себя профессиональным сценаристом. Я все-таки пытаюсь инсценировать что-то. И чаще всего мне приходится именно инсценировать — какие-то уже существующие прозаические произведения, — добавляя туда, драматические переходы от одного к другому… Ну, в общем, добавляя драматургии.

— И к чему же у вас большая склонность? Каких авторов берете в переделку?

— К лени у меня основная склонность. К лени (смеется).

— И это понятно. Лень — свойство любого разумного человека. Ленивый человек — это обычно человек, который не хочет делать то, что ему делать не нравится. Вот и вы…

— Ладно, расскажу вам, кого мы делали… Мы делали (я надеюсь, что меня простит боженька и автор), мы брали Антона Павловича Чехова. А с профессионалами я, в своем нынешнем состоянии, уже не решился бы поставить Чехова…

— Наверное «Душечку», где он раскрыл потаенную женскую сущность?

— Повторю, что ни в коем случае не стал бы сейчас ставить Чехова. Он очень крутой автор, для меня. Я пока не дорос до него.

— Да, Антон Павлович, ведь все же на любителя. Мне кажется, что он временами как-то уж слишком жестковат.

— Он прекрасен. Чехов прекрасен во всех своих проявлениях, он удивительно актуален, потрясающе чувствует менталитет русского человека…

— Мне временами кажется, что у Антона Павловича болит живот…

— У него не живот болит, а сердце — за каждого человека в отдельности…

— И он каждый раз разочаровывается в этом человеке…

— На самом деле нет. Не скажу, что он разочаровывается в человеке — в ком-то конкретном или во всех вместе взятых. Мне кажется, что все-таки, если ты любишь человека, то не разочаруешься в нем.

Идеи витают в воздухе…

— Сколько вам лет, Тамаз Малхазович?

— Сорок шестой мне идет.

— Хорошо выглядите. И оптимизм не растратили. Я почему спросил вас про возраст — обычно к этим годам человек уже набивает себе шишек…

— У меня очень много шишек. И именно эти шишки не позволяют мне иначе мыслить… Вопрос же в том, что не существует людей, которые бы не падали — существуют люди, которые не умеют вставать, — это да. И они остаются валяться…

— Я сейчас даже не про это, а про то, как жить в этом мире, когда опереться не на кого. Сблизиться не с кем… «Людишки — пишущая тварь», как верно подметил Александр Грибоедов. Вот и мы с вами — все что-то пишем и пишем…

— Согласен.

— С кем дружить, кого любить… Получается, что только самого себя…

— Вот у меня этот вопрос вообще не стоит, потому что я в этом отношении абсолютно счастливый человек: у меня прекрасная семья, прекрасные друзья.

— Тамаз Малхазович, я передам вашей жене эту вашу высокую оценку. Ей будет приятно слышать…

— Владимир Васильевич, ну, вот, действительно, я очень люблю свою семью: у меня просто потрясающая жена, потрясающие дети… Я очень люблю свою тещу с тестем… Я очень люблю свою сестру и свою маму, что естественно.

— Сексуальный психолог Яраслава Слива предостерегает, что существует опасность перекормить своей любовью. Даже здесь, в таком особом чувстве как любовь, надо сидеть, нахохлившись и все дозировать, просчитывать, чтобы не перекормить своих любимых, чтобы вас не послали с вашей любовью куда подальше…

— Я полагаю, что если об этом все время думать, то рано или поздно все именно так и произойдет.

— И я так тоже думаю.

— А если думать, что все будет прекрасно, то…

— То ты умрешь счастливым…

— То ты умрешь счастливым… Вообще, все поддается расчету…

— Кроме…

— Кроме любви, конечно…

У любви и творчества много общего

— Ну, вы, Тамаз, — романтик в душе. Как, впрочем, и я. И нам хочется хорошей красивой жизни. В первую очередь.

— Да, это одна из тех идей, которую я пропагандирую.

— В театре?

— И не только. Вообще по жизни. Да.

— Поэтому в вашем театре так много женщин?

— В том числе. Но у меня сейчас… Я могу сказать, что мы наконец-то выходим на тот уровень, когда нам начинают доверять мужчины. И это очень круто на самом деле, потому, что у нас в труппе в прошлом сезоне было пять мужчин, а в этом сезоне четверо представителей сильного пола. И это очень серьезно. Вопрос же не в том, что мужчины не хотят играть в театре, вопрос в том, что стены железобетонные, по которым мы все движемся по жизни, у мужчин выстроены плотнее и намного серьезнее, чем у женщин.

— Ну, это, наверное, связано с поведением женщин, которые нас окружают, ведь если у нас не будет стен, то они нас просто изничтожат… Это защитная реакция такая…

Окончание следует