Продолжение, начало здесь
В театре считается, что дирижер — оркестра симфонического волшебный режиссер. Тогда кто же такой этот режиссер, какой он бывает?
Жан Кокто уверял современников, что режиссеры бывают трех видов: умные, изобретательные и большинство. Соответственно, можно смело сказать, что челябинец Тамаз Гачечиладзе предельно индивидуален и явно не относится к большинству, что он действительно изобретателен и умен… Степень его изобретательности и ума решил уточнить наш корреспондент.
— Тамаз Малхазович, вы как-то раз заявили, что при всей вашей скромности делаете достаточно нескромные вещи… Говорят, что вы принимаете участие в написании сценариев ваших спектаклей, адаптируете известные литературные произведения под нашу жизнь…
— Да. Расскажу вам один секрет: то, что мы сейчас делаем в восьмом сезоне Chel_teatr — не знаю, откуда у меня возникла эта мысль, но как-то возникла, и думаю, что не случайно, наверное. Так вот, я проверил наш сценарий на антиплагиате, и его заключение, что 98% — эксклюзив. Шесть цитат на весь сценарий. Все остальное — авторское.
Творчество требует смелости
— Как интересно. То есть вас можно называть не только режиссером, но и сценаристом?
— Ну, да. Хотя я не считаю себя профессиональным сценаристом. Я все-таки пытаюсь инсценировать что-то. И чаще всего мне приходится именно инсценировать — какие-то уже существующие прозаические произведения, — добавляя туда, драматические переходы от одного к другому… Ну, в общем, добавляя драматургии.
— И к чему же у вас большая склонность? Каких авторов берете в переделку?
— К лени у меня основная склонность. К лени (смеется).
— И это понятно. Лень — свойство любого разумного человека. Ленивый человек — это обычно человек, который не хочет делать то, что ему делать не нравится. Вот и вы…
— Ладно, расскажу вам, кого мы делали… Мы делали (я надеюсь, что меня простит боженька и автор), мы брали Антона Павловича Чехова. А с профессионалами я, в своем нынешнем состоянии, уже не решился бы поставить Чехова…
— Наверное «Душечку», где он раскрыл потаенную женскую сущность?
— Повторю, что ни в коем случае не стал бы сейчас ставить Чехова. Он очень крутой автор, для меня. Я пока не дорос до него.
— Да, Антон Павлович, ведь все же на любителя. Мне кажется, что он временами как-то уж слишком жестковат.
— Он прекрасен. Чехов прекрасен во всех своих проявлениях, он удивительно актуален, потрясающе чувствует менталитет русского человека…
— Мне временами кажется, что у Антона Павловича болит живот…
— У него не живот болит, а сердце — за каждого человека в отдельности…
— И он каждый раз разочаровывается в этом человеке…
— На самом деле нет. Не скажу, что он разочаровывается в человеке — в ком-то конкретном или во всех вместе взятых. Мне кажется, что все-таки, если ты любишь человека, то не разочаруешься в нем.
Идеи витают в воздухе…
— Сколько вам лет, Тамаз Малхазович?
— Сорок шестой мне идет.
— Хорошо выглядите. И оптимизм не растратили. Я почему спросил вас про возраст — обычно к этим годам человек уже набивает себе шишек…
— У меня очень много шишек. И именно эти шишки не позволяют мне иначе мыслить… Вопрос же в том, что не существует людей, которые бы не падали — существуют люди, которые не умеют вставать, — это да. И они остаются валяться…
— Я сейчас даже не про это, а про то, как жить в этом мире, когда опереться не на кого. Сблизиться не с кем… «Людишки — пишущая тварь», как верно подметил Александр Грибоедов. Вот и мы с вами — все что-то пишем и пишем…
— Согласен.
— С кем дружить, кого любить… Получается, что только самого себя…
— Вот у меня этот вопрос вообще не стоит, потому что я в этом отношении абсолютно счастливый человек: у меня прекрасная семья, прекрасные друзья.
— Тамаз Малхазович, я передам вашей жене эту вашу высокую оценку. Ей будет приятно слышать…
— Владимир Васильевич, ну, вот, действительно, я очень люблю свою семью: у меня просто потрясающая жена, потрясающие дети… Я очень люблю свою тещу с тестем… Я очень люблю свою сестру и свою маму, что естественно.
— Сексуальный психолог Яраслава Слива предостерегает, что существует опасность перекормить своей любовью. Даже здесь, в таком особом чувстве как любовь, надо сидеть, нахохлившись и все дозировать, просчитывать, чтобы не перекормить своих любимых, чтобы вас не послали с вашей любовью куда подальше…
— Я полагаю, что если об этом все время думать, то рано или поздно все именно так и произойдет.
— И я так тоже думаю.
— А если думать, что все будет прекрасно, то…
— То ты умрешь счастливым…
— То ты умрешь счастливым… Вообще, все поддается расчету…
— Кроме…
— Кроме любви, конечно…
У любви и творчества много общего
— Ну, вы, Тамаз, — романтик в душе. Как, впрочем, и я. И нам хочется хорошей красивой жизни. В первую очередь.
— Да, это одна из тех идей, которую я пропагандирую.
— В театре?
— И не только. Вообще по жизни. Да.
— Поэтому в вашем театре так много женщин?
— В том числе. Но у меня сейчас… Я могу сказать, что мы наконец-то выходим на тот уровень, когда нам начинают доверять мужчины. И это очень круто на самом деле, потому, что у нас в труппе в прошлом сезоне было пять мужчин, а в этом сезоне четверо представителей сильного пола. И это очень серьезно. Вопрос же не в том, что мужчины не хотят играть в театре, вопрос в том, что стены железобетонные, по которым мы все движемся по жизни, у мужчин выстроены плотнее и намного серьезнее, чем у женщин.
— Ну, это, наверное, связано с поведением женщин, которые нас окружают, ведь если у нас не будет стен, то они нас просто изничтожат… Это защитная реакция такая…
Окончание следует