30 января умер Леонид Куравлёв – не просто отличный актёр, но один из тех немногих, кому удалось с исключительной художественной силой воплотить на экране национальный характер и в его слабостях и грехах, и в его неистребимом обаянии.
Ей-богу, никогда не пойму, на кой чёрт мне, зрителю, знать, как сложились отношения Куравлёва с детьми и с одной он женой жил всю жизнь или пошаливал. И когда мы отболеем этой заразой – публично обсуждать частную жизнь? От этого растления умов вреда больше, чем от пандемии! Есть творчество – оно специально и предназначено для обсуждения, этим давайте и займёмся.
В лице Куравлёва, как в русской равнине, – ничего особо примечательного: ни гармоничных черт, как у героев-любовников, ни смешных странностей, как у многих комиков. Но преспокойно выдерживал наш артист роли немалой протяжённости и вызывал радость и восторг. Загадочный случай.
И немца сыграл («17 мгновений весны», «Шерлок Холмс» – серия «ХХ век начинается»), и француза («Ищите женщину»). И англичанина – как, где? А Робинзон Крузо кто, по-вашему? «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо» назывался славный фильм Говорухина. Но если вообразить себе эдакую «таблицу национальных элементов» наподобие менделеевской и там расположить элемент «руссковий» или «русскиний», то главные образы Куравлёва, да и он сам, на 99% состоят из этого «русскиния». Безошибочное чутьё подсказало Василию Шукшину доверить Куравлёву Пашку Колокольникова («Живёт такой парень») – ведь мог бы и сам сыграть, он тоже из этого самого «руссковия» состоял. Но в Шукшине «руссковий» был в другом, что ли, агрегатном состоянии, в нём обреталось слишком много сложности, драматизма, рефлексии, тайной хмури. А нужен был лёгкий, распахнутый, на всё отзывчивый, на всё способный – и на подвиг, и на дурацкие мечты, и на глупое враньё. Чтоб и обжулить мог человека, и подсобить ему, всё с той же лёгкостью («На московском государстве без лукавинки не проживёшь!» – Н. Лесков).
Адаптация «лёгкого варианта» русского характера к историческим обстоятельствам уникальна – недаром как рыбка в воде плещется при дворе царя Ивана воришка Милославский («Иван Васильевич меняет профессию»). Потому что соображалка работает на полную катушку, решения принимаются мгновенно, и вообще жить ему нравится. И воровать тоже нравится. Как сантехнику Афоне («Афоня») нравится пить, гулять и хамить окружающим. Такой вот здоровый аппетит к жизни, без неистовства и безудержа, несёт течение – и хорошо, вздохнём, подмигнём, усмехнёмся и поплывём. Конечно, когда Афоня под тягучее пение усатой ресторанной певицы исполняет некий вдохновенный танец, понятно, что и в нём живут, хотя бы в зачатке, «кони привередливые», и он томим страстными русскими грёзами о каком-то возможном подвиге. Но всё обойдётся и перемелется, и прав режиссёр Данелия, выдержавший свой фильм в тонах комедии, – тогда как по сути это драма о саморастрате и самоистреблении человека.
Однако Данелия, как добрый товарищеский суд, берёт своего героя «на поруки». И зритель, хлебнувший лиха от бесчисленных «афонь» и готовый их съесть живьём, глядя на Леонида Куравлёва, соглашался: «Да, он не безнадёжен!» Идеализация как она есть, в полный рост, но тем и был силён советский кинематограф – искренней, правдоподобной, художественно убедительной идеализацией своих героев. И Куравлёв со своим даром достоверности сражался тут в первых рядах.
Вот в чём сила тех эпизодов «Места встречи», когда Жеглов и Шарапов сталкиваются со своими вроде бы врагами, с «теми, кто мешает нам жить» – Кирпичом – Садальским, Манькой Облигацией – Удовиченко и Копчёным – Куравлёвым? В том, что «враги» оказываются неимоверно прелестными, смешными, оригинальными, у них своя правда – вольной неподконтрольной жизни, и эта жизнь бьёт из них радужным фонтаном, и мораль отступает перед этой мощью. Жеглов не потому победил в словесном поединке Копчёного, что морали ему читал, – нет, он энергетически, интонационно, можно сказать, эстетически победил, оказавшись ещё более остроумным и обаятельным. Мастерство в исполнении этой роли особенно явственно в Куравлёве оттого, что роль-то крошечная и вроде бы идеализировать тут нечего, и тем не менее никакого «праведного гнева» этот вор и бездельник не вызывает. Как не вызывает его и Лёня Шиндин, которого Куравлёв сыграл в фильме «Мы, нижеподписавшиеся», занятый целиком неправедным делом – выбить из приёмной комиссии подписи под актом сдачи непригодной фабрики. Цель плоха, но средства хороши – столько ловкости, ума, проворства и предприимчивости вкладывает шустрый Шиндин в эту аферу, что талантливость натуры заслоняет скверность занятия. Натура! Это многое объясняет.
Натуральность героев Куравлёва стоит как будто вне морального суда, она сама по себе ценность, особенно сейчас, когда развелось столько неестественных, выморочных людей. Тем более у артиста этого имелся врождённый вкус, и он никогда не преувеличивал реакций, не хлопотал лицом, всё ровно так, как надо, в меру. И мастерство у него было какое-то лёгкое, естественное, живое и весёлое. Вот и вышло так, что даже выпивохи и жулики его обрели долгую жизнь в зрительском сердце. Русский человек в его исполнении оказался дико симпатичным и нравился самому себе…
В 90-х годах Куравлёв снялся в двух серьёзных картинах – «Барышня-крестьянка» по Пушкину (режиссёр А. Сахаров) и «Сибирский цирюльник» Михалкова. Оба фильма переносили зрителя в XIX век, как самое надёжное место для того, чтобы русский человек убедительно выглядел симпатичным. Далее, в XXI веке, мы находим Леонида Куравлёва в сериале «Улицы разбитых фонарей», где он играл командующего ментами полковника Ершова. Эти орущие «Идите работайте» кабинетные полковники из сериалов вообще безнадёжные роли, и в органичном Куравлёве сильно чувствовалось раздражение, не персонажа, а его самого. Из-за возраста и авторитета ему стали предлагать солидных людей, военных и прочих начальников. Но это было чуждо артисту, потому что исключало ту божественную лёгкость, которая так живо и естественно вела его в прежние годы. Да и по отношению к русскому человеку кинематограф стал крупно промахиваться – то развенчивал, то возвеличивал его непомерно, то приукрашал мнимыми добродетелями, то приписывал несуществующие пороки и злодейства.
А вот так, чтобы по-простому вроде бы, но проницательно, с добродушием, но глядя острым глазом – кто так умеет?
Вот он умел, Леонид Куравлёв.