Невозможное прощание. Памяти Рудольфа Фурманова

После тяжёлой продолжительной болезни из жизни ушёл Рудольф Давыдович Фурманов (1938–2021) – основатель и руководитель Театра имени Андрея Миронова (Санкт-Петербург), друг нашей газеты. После гражданской панихиды в театре и отпевания в Никольском морском соборе тело Фурманова было предано земле на Большеохтинском кладбище. Дух же Фурманова, несомненно, остался в его театре, с семьёй, друзьями и любимыми артистами – никуда он уйти не мог, и проститься с ним невозможно.

Раз увидев – не забудешь: Фурманов обладал повышенной личностной выразительностью, его как будто включили в жизнь на другой, нежели у большинства людей, скорости. Вот как если бы в поток грузового транспорта влетел гоночный автомобиль. Первую половину жизни он провёл как Рудик Фурман, будучи тем, кого в старину называли «антрепренёр», в Италии – «импресарио», а в СССР – «администратор», – он возил артистов, представляющих интерес для публики, по разным концертным площадкам (включая заводы, дома отдыха и военные части). И делал это, естественно, к вящему благу артистов и собственному процветанию. Такие люди, умеющие «договариваться», в советскую старину были на вес золота. Отсюда, из поездок с артистами по городам и весям, когда Рудик Фурманов не только хлопотал о выступлениях, но и сам в них участвовал как артист, исправно «подающий реплики» знаменитостям, произошли богатые связи нашего антрепренёра практически со всем артистическим миром страны.

Личные связи! Как известно, в России ничего по закону, всё от людей. Когда на вручение актёрской премии «Фигаро», которая была учреждена Фурмановым в 2010 году, в маленький зал Театра имени Андрея Миронова на площади Льва Толстого прибывали десятки народных артистов (в их числе Доронина, Табаков, Яковлев, Гафт, Чурсина, Караченцов, Басилашвили, Крючкова и многие, многие другие) – это был личный ресурс Фурманова. Наработанный ещё в советские времена и не растраченный, а сохранённый. Много вариантов иной судьбы могло бы быть у советского концертного администратора (эмиграция, тюрьма, переквалификация, растворение в безвестности). Но он ничего не растерял – а только приобрёл и приумножил, и в этом его сила и тайна. Им двигало нечто большее, чем желание самому хорошо жить и дать жить другим. Тоже неплохо, знаете ли, но у Рудольфа Давыдовича был заветный огонь, дикая страсть, неуёмная мечта. Этот огонь, эта страсть и мечта – русский театр.

Он часто игрывал в кино, сначала в эпизодах, потом и в крупных ролях (вроде знаменитого монстра Филарета в «Агенте национальной безопасности») и делал это с явным удовольствием, но как будто между делом, немножко развлекаясь – отвлекаясь от главного, от театра. Он родом оттуда, из зрительного зала 50-70-х годов прошлого века, когда театр потрясал сердца, кружил голову, питал незабываемыми впечатлениями. Но и полвека спустя Рудольф Давыдович мог рассказывать, дрожа от восторга, как Николай Симонов играл Протасова в «Живом трупе». В своём театре он инициировал постановки тех пьес, что видел когда-то на русской сцене. Воспоминания о былом имели для него силу галлюцинаций, он жадно берёг всё, что их воскрешало. Особенно любовь к главному артисту своей жизни, к Андрею Миронову – тут дело доходило до неких спиритических сеансов, когда дух Миронова буквально вызывался на сцену театра, и уж разумеется, все родственники и партнёры Миронова были окружены священным поклонением. В Рудольфе, ловком живчике-хлопотуне, смешном человеке, умело обыгрывавшем свою эксцентрическую внешность, прекрасно, как кот Матроскин, знающем, с какой стороны надо есть бутерброд, жили страсть и мечта невообразимой силы. Он был реально сложен, то бишь из многого сложен, из разных материалов и этажей, Рудольф Давыдович Фурманов.

Имелся целый этаж под именем «власть». На него наш герой взбегал быстро и легко, общаясь абсолютно со всеми начальниками, поскольку никакого другого выхода у профессионального театра нет и не предвидится. На этом пункте петербургская интеллигенция, конечно, делала не просто кислое лицо (это у неё изначально), а усиленно кислое лицо. А поскольку в театр она, как правило, не ходит вообще, а сидит дома, перечитывая, надо понимать, Бродского и Мандельштама, то, ради чего хлопочет и бьётся Рудольф Давыдович, ей было неведомо. А бился он за своё дело – и дело такое, что за него стоило биться. Тут у нас другой «этаж» – собирание наличных творческих сил и величин, и здесь шло постоянное искание таких сил и величин. На сцене Театра имени Миронова артисты царили и процветали каждодневно. Но ведь по-разному можно процветать, и здесь замечу, что в фурмановском театре меня привлёк прежде всего творческий путь, «движение вверх». Ведь поначалу (с 1988 года) то была антреприза, двигающаяся хаотично, случайными тропами, с преобладанием коммерческого расчёта. Но постепенно театр изменился, вырос, стал серьёзным и ответственным, в него пришли и проявили себя незаурядные режиссёры: Влад Фурман, Юрий Цуркану, Антон Яковлев, вырос в режиссёра артист театра Евгений Баранов, а для встряски театрального организма, перебивки инерции Фурманов пробовал привлечь и «новаторов» вроде Жолдака и Богомолова. (Расчёт оказался правильным: на запах Жолдака в театр даже соизволили прибыть театроведы из самой Москвы.) Он постоянно что-то вычислял и соображал, Рудольф Давыдович, он строил театр из подручных материалов, а никакой строитель не надевает на работу белые перчатки. Но у него была сверхзадача, высокая страсть, сделавшая его деятельность – Дорогой. Творческим путём. Настоящим Преодолением.

Это известно: если в России какое-то дело процветает, значит, там бьётся, в корчах и муках, один человек. Так уж заведено. Но корчи и муки Фурманова были артистичные, весёлые, они ему нравились. Чаще всего если он сам не был занят в спектакле, то следил за сценой из-за кулис или в верхней ложе, уж на всех премьерах обязательно. Часто бывал в других театрах, но, как правило, без особого удовольствия – когда-то он видел на сценах «академических» театров такое, что нынешние опусы могли привести его разве в недоумение. Но! Была цель – высмотреть артиста, чтобы потом его сцапать и увести к себе. В самых безнадёжных, замороченных творениях современного театра есть вероятность отыскать в навозной куче жемчужное зерно, чем Рудольф Давыдович и занимался.

Даже не представляю, каким чудом завелась в Ленинграде-Петербурге подобная энергетическая воронка, атомная станция, творческое торнадо. Жизнь не просто исполнена, но исполнена с блеском (вот только не вышло младшую дочь Елизавету подрастить, ей всего семнадцать). Ответственность за Театр имени Миронова ложится, так надо понимать, на сына Рудольфа Давыдовича Влада Фурмана, чрезвычайно интересного режиссёра, но он, конечно, человек иного поколения и совсем другой складки.

Такого, как Рудольф Фурманов, больше нет и быть не может. Его любили и ненавидели, восхищались им и унижали его, ценили и презирали – но он упрямо шёл своим уникальным путём, ни на кого не похожий Арлекин русского театра, преданный ему до гробовой доски.

И ведь знаешь, что этот день с его треклятой доской наступит, но всё не веришь. Уходя, измученный болезнями, обколотый гормонами, Фурманов был не похож на самого себя разительно. Плоть без души – ничто. А дух – нет, его чтут и помнят. Рудольфа Давыдовича Фурманова будут помнить долго-долго. Кто много возлюбил, тому много прощается, говорится в одной старой книге.

Он именно что «возлюбил много» – и не потерял своей любви. Рудик вырастил из неё свой сад.