Он сомневается в том, что Ленин был германским шпионом. Он категорически против уравнивания коммунизма и фашизма. Сын философа Карла Кантора, замечательный художник Максим КАНТОР, своим недавним романом «Красный свет» расколол читающую публику. Одни восхищаются, другие ненавидят. Одни считают, что Кантор оскорбил «либеральную интеллигенцию», другие с огромным интересом прислушиваются к речам непреклонного социалиста.
- Вы ставите перед собой огромные задачи. Хотите воспитывать, направлять?
– Конечно, невежественного человека можно воспитать. Я хочу рассказать историю страны, как я её понимаю, и увязать её с историей мира. Последние 30–40 лет это у нас утрачено. Сейчас страна напоминает мышь, которая мечется по полю, бросается из края в край, не зная, как и куда выбраться.
– Вы говорите: не может такого быть, чтобы те, кто сжигал евреев, и те, кто их освобождал, были поставлены на одну доску; чтобы один строй был приравнен к другому, и приводите множество доводов. Вообще-то на уровне совести вопрос решается просто, и без такого количества доводов. Но многие люди уже сверстали себе в голове картину мира, и свободные суждения на эту тему их бесят. Такие свободолюбивые вроде бы, а на деле – роботы идеологической программы!
– Вы правы, это главный узел, это оселок всех исторических рассуждений о ХХ веке – сравнение фашизма и коммунизма. В историческом союзе двух демократий, направленном против фашизма, был великий героический момент, но немедленно после победы была поставлена уже другая задача – бороться с коммунизмом. И появилась иная идеологическая концепция, уравнивающая коммунизм и фашизм. Возникло некое представление о «тоталитаризме вообще», которое не исторично, потому что описывает сразу несколько культурных обществ. А их нельзя подверстать под одну крышу – на том основании, что, дескать, и там и там коллектив господствовал над индивидом.
Нет. Коллектив в Японии, Китае, Камбодже, России, Германии господствовал над индивидом по-разному. Однако это сравнение упорно проводилось. Когда в 90-е годы ввели безумный термин «красно-коричневые», это была одна из поразительных бестактностей. Ведь историк – это тот, кто даёт точные определения и разбирает всякое явление и в его полноте, и в его особенности. Вообразите себе врача, который путает чуму с холерой, который говорит – «ну, вообще это болезнь у вас». Никто не говорит, что сталинская Россия была здоровьем, это было больное общество, но оно было больно совсем по-другому, чем была больна гитлеровская Германия. А эти «врачи» приходили в чумной барак и лечили дизентерию на том основании, что температура-то высокая, а дальше приходится много врать, что от дизентерии ещё больше умирают, чем от чумы, и что холера очень похожа на рак… Результатом этого якобы врачевания и явилось наше якобы демократическое общество сегодня. Потому, что в ответ на эту условную фигуру обобщённого «тоталитаризма» появилась такая же обобщённая условная «мыльная» демократия.
Но не может быть «демократии вообще». Демократия связана с культурной историей конкретного общества, конкретного «демоса». Во Франции она иная, чем в Англии. Однако это обобщённое представление о болезнях века как о тоталитарной «чумохолере» родило такое же противное представление о некоей обобщённой «демократии», и это – большая беда. Это представление активно насаждалось, и, если спросить себя – кем, ответ довольно прост. В том, чтобы уравнять фашизм с коммунизмом, заинтересован только один организм на планете. Капитал.
– Не хочет ли капитал избавиться от идей вообще? Жри, путешествуй, выключай голову. Проще управлять…
– У капитализма произошла достаточно элементарная реакция. В своё время Маркс хотел создать общество трудящихся без государства, чтоб труд владел миром и каждый получал сначала по труду, а потом по потребностям, отдавая себя коллективу. А государство, инструмент власти и насилия, должно было постепенно уйти. В ответ на это капитал собрался построить государство без трудящихся! Все союзы трудящихся, их естественную солидарность устраняли всевозможными способами. Внедряется корпоративное сознание. Это локальное сознание, которое свои маленькие интересы и связи ставит выше человеческой солидарности.
– Вы ощущаете, что капитал – некий единый спрут?
– Капитал – замена какого-то иного слова. Есть простые понятия, которые разрушают человеческую душу, – нажива, алчность, жестокость, убийство. Эти понятия очень часто в нашем сознании подменяют словами – инициатива, смелость, дерзание. Говорят: вы не смотрите, что он такой жадный и подлый, он такой инициативный и дерзновенный! Но все дерзания должны быть связаны с добродетелью и состраданием, чего нажива не подразумевает. Развитие человечества в сторону капитализации, при том, что три четверти населения голодают, – это не просто аморально, но – губительно.
– А возможны ли цели и задачи культуры, которые подготавливали бы иное, более справедливое общество?
– Прежде всего надо вернуть те формы творчества, которые были старательно уничтожены постмодернистским сознанием последних 30 лет. Ведь корпоративное общество, о котором я говорю, программно, последовательно устраняло цели и формы искусства, точно так же как устраняло и устраняет целые культурные образования страны. Устраняется цельная форма произведения, убивается, к примеру, форма романа. Меня упрекают – как, зачем вы пишете такие большие романы, а я пишу сознательно, потому что надо вписать дрызготню наших дней в большую историю. Надо писать романы, надо писать картины – картины, а не инсталляции, настоящие картины, с человеческими образами, надо писать историю культуры, историю страны. Надо вернуть человеку человеческий образ вместо этой раздробленности, рассказиков ни о чём, реплик дня. Вместо всего этого пёстрого и пустого – вернуть большую художественную форму. Во всех видах искусства. Традиционную большую художественную форму.
Вне этого ничего не будет. Потому что сознание специально дробят, ослабляют, оно становится клиповым. И делают это если не по какому-то генеральному плану, задуманному в пещере Саурона, то, во всяком случае, очень последовательно. Обладая клиповым сознанием, общество делается беззащитным, и с ним можно сделать что угодно. Это общество маленьких потребителей. Сейчас на всех «фронтах» искусств появился возврат к крупной форме. И есть очень сильная тоска по социализму – об этом говорят даже те люди, от которых никак нельзя было этого ожидать.
– А возможен социализм – но не из-под палки?
– Конечно, это и есть цель.
– И культура должна подготавливать человека к такому обществу?
– Культура должна подготавливать человека к нравственному обществу, к человечному обществу.
– Нас подготавливали-подготавливали, а мы вона где оказались…
– Потому что нам много врали, что мы из одного вранья резво кинулись в другое. Разрушив неудачный казарменный социализм, пришли в казарменный капитализм, который оказался ещё хуже. Сегодня нам говорят о радикальном искусстве, а это никакое не радикальное искусство, это явление абсолютно сервильное, декоративное, обслуживающее богатых. Если нет человечности, все определения – актуальный, радикальный – теряют всякий смысл.
– Вы не состоите ни в каких корпорациях, партиях, кружках? Один в поле воин?
– Я одинокий воин и не представляю ничего и никого, кроме самого себя. Это принципиальная позиция. Я на этом стою. Не думаю, что я смешон, – скорее меня побаиваются.
– Конечно, а вдруг да ваша возьмёт!