На фестивале «Балтийский дом» (СПб) довелось мне посмотреть недавнюю премьеру Театра имени Моссовета (Москва) – «Вишнёвый сад» Чехова в постановке А. Кончаловского. Это третий чеховский спектакль кинорежиссёра, уже осуществившего на моссоветовской сцене «Дядю Ваню» и «Три сестры». Цель постановки очевидна – вернуть публике «спокойного», «культурного» Чехова, без режиссёрского экстрима, без вульгарного вмешательства в ткань пьесы. Получилось? Это вопрос…
С одной стороны, мы (публика) уже, так сказать, падшие. Отравленные мы. Красивое и спокойное раскрашивание классического текста многих зрителей усыпляет, не раздражает больные нервы, почти не воспринимающие «слабые сигналы». С другой стороны, значительная часть публики хочет именно покоя: добротных декораций и костюмов, ладной игры актёров и вообще примет того, что, идучи на спектакль, недурно бы приодеться и взять с собою сменную обувь. Все эти приметы высококультурного предприятия алчущий покоя зритель найдёт в постановке Кончаловского.
Действие происходит на деревянном помосте, несколько удалённом от авансцены. Это «нейтральное» пространство словно бы вежливо отделяет публику от происходящего, действующие лица не толкутся перед зрителем, выкрикивая текст, – они будто «за стеклом», милые сновидения, приятные призраки. На помосте расставлена аутентичная мебель, все персонажи одеты по моде начала века, в костюмах нет ни одной кричащей краски – взяты бледные, мягкие оттенки (художник по костюмам – Тамара Эшба). Не надо вытягивать жилы из пьесы для мнимой актуализации, дескать, «это про нас». Это не про нас. Мы тут решительно ни при чём. Это – про Чехова.
Несколько раз спускается экран, и на нём мы видим фотографии Антона Павловича и цитаты из его писем, которые возникают прямо на глазах, сопровождённые скрипом пера, будто призрак Чехова пишет лично для нас. Чехов, создавая «Вишнёвый сад», умирал. Брошенный семьёй, которую всю жизнь содержал (некому было даже сготовить для больного диетическую еду), оставленный женой ради карьеры в театре, он сам и был прекрасным и обречённым «садом». Но у Чехова было удивительное свойство, свойство подлинного мужества – он спокойно, бестрепетно принимал трагизм жизни. Не спорил, не возмущался, писем Богу не писал и отчёта у него не требовал.
Думаю, что это свойство, конечно, привлекло режиссёра Кончаловского. Отсюда – быстрые, стремительные ритмы его постановки, действительно присущие скорее комедии, чем драме (где всё-таки героям надо «пострадать», то есть выйти на авансцену и загрузить зрителя). Текст звучит почти без купюр, однако действие четырёхактной пьесы укладывается в два с половиной часа. Лишённые психологического объёма герои говорят и двигаются легко-легко, будто перед нами своего рода музыкальная пьеса – и не для оркестра, а для фортепьяно.
Оркестр-то на сцене есть, тот самый «еврейский оркестр», который пригласили на вечер в имение Раневской, в день продажи вишнёвого сада. За ним кавалькадой в конце третьего акта пройдут все персонажи, и последним – отчаянно ликующий новый владелец сада – купец Лопахин (замечательный артист Виталий Кищенко). Но сильной разницы в исполнении у актёров нет, взят общий тон, рельеф характеров изящно сглажен. Не так уж велика разница, скажем, между болезным Петей Трофимовым (Е. Ратьков) и нелепым конторщиком Епиходовым (А. Бобровский) – оба чудики, оба несчастны. В воспоминаниях драматурга Е. Шварца есть место, где он описывает, как юношей, ещё до революции 1917 года, попал наконец в Художественный театр, на «Вишнёвый сад» как раз, и не очень-то был увлечён. И вдруг один актёр его потряс, он играл Епиходова так великолепно, что Шварц изумился – вот, оказывается, как можно играть маленькую роль. То был Михаил Чехов. В спектакле Кончаловского подобных «отделений от коллектива» не предусмотрено. Вполне мог бы, к примеру, крупно взять на себя внимание публики Александр Домогаров (Гаев). Но и от него добился Кончаловский примерного поведения в ансамбле – персонаж элегантно очерчен, совершенно понятен (капризный, инфантильный барин-болтунишка) и ничем не нарушает равновесия «бала призраков».
Собственно, никаких претензий к «Вишнёвому саду» Кончаловского высказать невозможно – он в своей логике, в своей стилистике безупречен. У него нет драматической силы. Но ведь это – элегия, культурный сон, откуда же взяться-то ей, драматической силе? Я понимаю, вы хотите спросить меня про Юлию Высоцкую (Раневская) в коронной для русского репертуара роли. Высоцкая ведёт свою партию так же спокойно и мило, как все остальные. Она нервна (дрожат руки), но и ею трагизм жизни умело и элегантно преодолён. Я ожидала увидеть в этой роли Наталью Вдовину (чудесную актрису, которую почему-то упорно игнорируют критики), она уже сыграла в чеховских постановках Кончаловского Елену Андреевну («Дядя Ваня») и Наташу («Три сестры»). Но Кончаловский пошёл закономерным путём – путём знаменитого режиссёра Питера Брука (Брук назвал свою постановку «Вишнёвого сада» – «подарок жене»). Тут что-либо возразить трудно, театр строится на личных энергиях и пристрастиях, и к тому же Высоцкая – незаурядная актриса. Это не вполне её роль? Что ж, даже в культурном и бережном к автору театре главная фигура в нём тем не менее – режиссёр.
Закономерность такого «Вишнёвого сада» очевидна: имея столько концепций и трактовок пьесы, театр даже обязан иметь постановку, лишённую обычных для современности резкостей, с непотревоженным авторским текстом. Но вот добавляет ли просмотр этого спектакля что-либо к простому чтению пьесы? Опять-таки вопрос, и ответить на него я не могу. Пьесу так заездили, что ещё одну постановку «Вишнёвого сада», пусть как угодно культурную, я не вынесу. Это – последняя. Надо заметить, далеко не самая худшая. Во всяком случае наполненная подлинной нежностью к автору. Тому, кто умирал, создавая свою пьесу – и отправляясь вместе с нею в бессмертие, в которое, кстати, верил.