Любимое русское дело, хотя какое дело, скорее, игра: пока гром не грянул, сидеть и считать наши вечные проблемы, заодно выясняя, кто же во всём виноват. Всё-таки власть? Или народ не тот? Или заграница...
Первая, самая главная наша беда называется «денег нет»
Хитрость в том, что они на самом деле имеются, но их всё равно нет. В то самое время, когда бессчётные миллионы копятся и в государственных карманах, и в тайных кошельках, и в заграничных оазисах красивой жизни, – Россия страдает от хронического, запущенного недофинансирования.
Деньги зарабатывают, но не вкладывают. Про деньги думают, что им вредно, им больно, когда их тратят, что лучше им где-нибудь полежать, подождать идеального дня. И получается так, что страна – как голодный человек под окном, что она просит и просит: протяните к нам газ! поднимите мне пенсию! нужен срочный ремонт! тут всё течёт, и разваливается, и горит, сделайте что-нибудь! – и, в счастливых случаях, делают, наконец, но ведь нужно же намного больше... Нужно щедрее. Нужно везде.
Вторая большая беда, родственная первой, – это централизация
Это несчастье по имени «Москва». Но не тот город, где многие родились, и не все его Сретенки-Покровки, а тот бездонный пылесос, что вместо пыли десятилетиями поглощает деньги и людей, а взамен выдаёт пустоту и депрессивное, обречённое пространство, откуда «все уехали». То непробиваемое устройство нашей жизни, когда всё решается только здесь, когда одна столица – перетягивает на себя столько, что никакому Лондону и Берлину не снилось.
И каждый раз, когда я устало смотрю на разноцветные фонарики, которыми с такой беспечной расточительностью – миллиард в печку, не жалко! – усыпан какой-нибудь бульвар или модный магазинный переулок, я думаю: сколько же будет, если разменять это жутковатое веселье на бюджет городов Рязанской области? Сколько бы их уместилось, несчастных, в одном переулке...
Третья наша беда – это начальство
Сложносочинённые, воспитанные столетиями семейного, сословного и военного уклада, подлинные русские начальники погибли в большом огне столетней давности. Сменившие их "парвеню", малограмотные и жестокие карьеристы советской казармы, шли по головам и знали только один метод обращения с реальностью – силу, страх, штурм.
А теперь вырос уже третий тип: даже и близко не такой вдумчивый и культурный, как "добезцаря", хотя и не по пояс в крови, как в страшном XX веке, но – грустно безликий, холодный. Эти люди-калькуляторы, люди-бухгалтерские отчеты – словно бы лишены способности разговаривать на повседневном русском языке, у них какой-то другой, свой. Тот, где «человеческий капитал», «инновации» и «эффективные стратегии».
Их, конечно, можно терпеть. Но верить им, выбирать их, связывать с ними надежды на лучшее – невозможно.
Четвёртая беда, вроде бы фоновая, привычная – это многоэтажки
Россия, уже полвека при всех властях упорно застраиваемая уродливыми и однотипными коробками, – получает вместе с ними нечто худшее, чем просто безрадостная картина этих бетонных сараев до горизонта. Она получает депрессию и пассивность как настроение, заданное пейзажем.
Архитектура – это ведь не просто красота или безобразие, квадратные метры, мимо которых идёшь – и хочется то остановиться, а то, напротив, зажмуриться и ускориться. Это целостное представление о жизни. И та жизнь, которую предлагают нам многоэтажки, сводится к тому, что человек – это муравей. От одного муравья ничего не зависит. Его задача – выскочить из автобуса, пробежать к дому, вызвать лифт на восемнадцатый этаж, закрыть за собой дверь, и только там начинается его собственный дом...
Пятая наша беда – это пустота на месте нации
Родина, выйдя из советского чистилища, застряла в болоте исторической неопределённости. Кто эти люди, живущие здесь? Они советские? Уже нет. Они «постсоветские»? Плохо звучит. Они российские? Казённый термин, похожий на шаткую декорацию. Они имперские? Это теперь ругательство, да и если империя, то чья? Они русские? Т-с-с, а то на нас обидятся, скажут – «нельзя», «национализм»...
И если 14 прочих республик быстро устроили себе национальные государства – плохо ли, хорошо, это зависит от денег и ума, – то в России вместо подобной общности так и стоит что-то временное, условное, колченогое, словно бы странная бывшая «РСФСР», бюрократическая сущность без титульного народа, всё длится и длится, и никак ей не стать чем-то определённым, не стать собой.
И надо снять, наконец, древнее ленинское табу, и выговорить запретное: русский народ. Рус-ский. Не страшно же?
Шестая беда – как будто бы трудноуловимая, но поистине роковая, – это неспособность благополучно меняться
Редко-редко, в счастливые дни русской истории, страна вдруг примеряла новое, и даже лучше скроенное платье, и делала это мирно и добровольно, в жанре перемен сверху. Так было при Александре Освободителе, так было при Никите Хрущёве. Но это везение, а закономерность – другая.
Чаще случалось так, что государство до последнего тянуло, отчаянно упиралось, цеплялось за плинтус, за щель в полу, лишь бы ни в коем случае не сдвинуться даже на миллиметр, чтобы ещё что-нибудь запретить, сделать вид, что вокруг него не идёт время, остановить его, проклятое, посадить под арест по административной статье с вечным продлением, – а потом разом рушилось, и тут уже всё менялось в один момент, и совсем не всегда – к лучшему...
И, наконец, наша седьмая беда - русское сиротство
Прежняя Россия была – родной дом. Царь был - родной отец. И с тех пор – уже больше ста лет – родина пребывает в состоянии какого-то отчаянного сиротства, сначала дисциплинированного, в строгом советском интернате, а потом и нынешнего, открытого всем ветрам.
Русский человек всем хорош – он умён, смел, цивилизован, практичен и не лишён милосердия, – но есть в нём ужасная недолюбленность. Этакий комплекс сироты, когда нехватка внимания извне – превращается в дефицит любви к себе, и уже непонятно, откуда что, и что с этим делать. И вся Россия, все эти брошенные, беспризорные пространства, где среди заросших полей медленно распадается какой-то тёмный сарай, – она жестоко страдает от невнимания.
Так что нам здесь много чего не хватает – и денег, и честного начальства, и малоэтажного уюта, и аккуратных, мягких перемен. Но больше всего нужно ощущение дома. Дома и любви.