В 1933 г. нацисты пришли к власти в Германии. Казалось бы, нет в истории более изученной темы, если судить по объёмам научных публикаций, художественной литературы и документальных кинолент. Но если суммировать всё сказанное-написанное, то получается, что Германия была разорена и унижена Версальским миром и Великой депрессией, а бывший ефрейтор Шикльгрубер этим воспользовался: охмурил страну миражом арийской сверхдержавы и столкнул в пучину чудовищного варварства. Всё, что в этой истории звучит хотя бы слегка позитивно, табуировано и тут же включает сигнал тревоги. Однако нацистскую катастрофу нельзя понять без осознания того, почему немцы стали поклоняться своему лидеру, как богу. А значит, есть риск проморгать рождение нового фюрера из какого-нибудь харизматичного политика во вполне цивилизованной стране.

Свои среди чужих

Один из самых известных мифов о новейшей истории Германии гласит, что после окончания Второй мировой войны немцы в ужасе отказались от своего имперского прошлого и стали убеждёнными демократами, испытывающими комплекс вины за холокост. Но факты другие. Значительная часть населения ФРГ и в 1950‑х считала Гитлера выдающимся лидером, а период 1933–1939 гг. – лучшим в истории страны.

Американский социолог Сол Падовер в 1945 г. изучал настроения западных немцев: «Мы не нашли ни одного нациста – все выполняли приказ. Гитлера обвиняют не в том, что он начал войну, а в том, что не выиграл и не дал народу то, что обещал: работу, покой и порядок, господство над миром». Историк Николай Эппле в книге «Неудобное прошлое» ссылается на опрос, который в 1949 г. провёл Алленсбахский институт. Большинство жителей Западной Германии относились к нацистскому режиму нейтрально: не стали бы называть преследования евреев «убийствами» и уж точно не считают, что ответственность за них несёт вся нация. Ещё через пару лет более половины граждан недовольно отметили, что ФРГ выплатила Израилю слишком щедрые компенсации.

Это сегодня Карл Ясперс считается классическим философом, разработавшим в том числе и тему коллективной вины немцев. А после войны студенты срывали лекции Ясперса в Гейдельбергском университете: его обвиняли в том, что он пляшет под дудку победителей и предал национальные интересы. Крупнейший спец по истории Третьего рейха Норберт Фрай пишет, что на рубеже 1940–1950‑х годов политики, церковные деятели и общественники ФРГ развернули кампанию с требованием немедленно помиловать и отпустить военных преступников из английских, французских и американских военных тюрем.

Доходило до абсурда: «жертвами произвола и террора» называли эсэсовцев, которых судили во Франции за резню 642 гражданских в Орадуре! Когда ФРГ отказала французам в выдаче 44 подозреваемых, западногерманская пресса писала, что все эти расследования и наказания мешают настоящему примирению народов. А когда речь зашла о создании вооружённых сил ФРГ как части совместной обороны Запада, «консенсус» был таким: ни один немецкий солдат не наденет униформу, пока его боевые товарищи несправедливо сидят за решёткой.

Фрай приводит характерный пример: в 1952 г. в небольшом западногерманском городке местный политик опознал на улице бывшего нациста, бежавшего из английской тюрьмы, и сообщил в органы. Горожане едва не разгромили дом заявителя, называя его «доносчиком» и «предателем», и заставили уехать. Пресса была полностью на стороне задержанного преступника, а полиция, по сути, позволила ему бежать из-под стражи.

– Отношение к людям с нацистским прошлым при правительстве Конрада Аденауэра было весьма мягким, – пишет историк Николай Власов из Санкт-Петербургского государственного университета. – Главный вопрос – не что делали люди до 1945 года, а можно ли их интегрировать в новую систему. После 1949 года был быстро принят ряд законов, позволявших чиновникам, ранее уволенным за нацистское прошлое, вернуться на службу. Более того, им выплачивалась компенсация за само увольнение. Аденауэр в 1950 году открыто заявил, что невозможно сформировать внешнеполитическое ведомство, не прибегая к услугам старых кадров, и что пора перестать «вынюхивать нацистов».

К тому времени в стране официально было осуждено чуть больше 5 тыс. бывших нацистов, хотя на момент окончания войны в НСДАП числилось 8, 5 млн человек. А националистические взгляды были распространены настолько широко, что основные политические партии оказались вынуждены учитывать их в своей риторике и деятельности. Сам Аденауэр в преддверии выборов 1953 г. демонстративно встречался с освобождёнными незадолго до этого генералами вермахта. Военнослужащие СС, которых к концу войны насчитывалось 1, 5 млн человек, были признаны «просто солдатами».

При всём этом консенсус в рамках политической элиты заключался в открытом признании преступлений Третьего рейха. Как пишет Норберт Фрай, «отбеливали» конкретных людей и коллективы, но не режим как таковой. Получалась парадоксальная картина «нацизма без нацистов – преступления без преступников». Но с теми, кто открыто не желал интегрироваться и тосковал по прошлому, не церемонились: когда в 1950 г. депутат парламента Хедлер произнёс речь с одобрением нацистской расовой политики, его мгновенно лишили иммунитета и посадили на девять месяцев. Параллельно формировался образ деятелей немецкого Сопротивления как национальных героев и патриотов.

Но о каком-либо реальном «перевоспитании» и речи не шло. Общенациональная дискуссия о вине и ответственности началась лишь в 1960-е годы. Но когда в 1970 г. канцлер ФРГ Вилли Брандт опустился на колени перед памятником евреям, уничтоженным в Варшаве, почти половина немцев сочли его жест излишним. Даже сегодня 58% граждан Германии считают, что под темой холокоста пора подвести черту. Четверть немцев и 57% австрийцев считают, что при Гитлере не всё было плохо, а сам он был «сверхчеловеком», которого сейчас не хватает.

Мы пойдём своим путём

В свете изложенного возникает пучок вопросов. Если многие немцы не спешили меняться спустя десятилетия после смерти Гитлера, то, может быть, они и до его прихода к власти болели «комплексом сверхдержавы»? Ведь успешный лидер обычно не перевоспитывает сограждан, а выстраивает свою политику на запросах, исходящих от большинства. Какую роль сыграла жажда реванша за поражение в Первой мировой? Есть ли в германской культуре что-то особенно воинственное, заставившее страну развязать две мировые бойни? Или тут уникальный комплекс обстоятельств, который никогда и нигде не может повториться?

Сильное государство у немцев стало проклёвываться только в XVIII веке, когда Пруссия выступила «собирателем земель». Однако прусский путь развития, опиравшийся на огромную армию, помещиков-юнкеров и крепостное право, определил к началу XIX века серьёзное отставание немцев от передовых Англии и Франции. Неудивительно, что после разгрома пруссаков Наполеоном родился Sonderweg – классическая концепция «особого пути», согласно которой Германия не догоняла «передовиков», а противопоставляла себя им в стиле «мы бедные, но духовные». Тут немцы не уникальны: на «особый путь» ту или иную страну толкает чаще всего фрустрация – чувство национального унижения от военного поражения или потери части территорий.

Именно в этом нужно искать первую неправильно застёгнутую пуговицу. «Мы самая культурная, доблестная и способная нация. Поэтому все соседи боятся нашего объединения и возрождения, всюду вставляя нам палки в колёса. Но когда-нибудь сильный вождь поведёт нас в бой, и мы победим, потому что наша сила в единстве, а они, вырожденцы, каждый за себя» – примерно так размышляли многие немцы половину XIX века в ожидании Бисмарка.

Историк Николай Власов отмечает потрясающую вещь: в стране Шиллера и Гёте взгляды на природу германского народа противостояли идеям Просвещения! Немецкая культура искала свой фундамент в рыцарском духе Средневековья, а французское преклонение перед разумом казалось ей пошлым. Вульгарным считался и британский либерализм, где каждый человек действует в своих интересах на фоне поощряющих конкуренцию законов. Не случайно первые социалисты, включая Маркса и Энгельса, были немцами, а пенсионную систему изобрели в Германии.

Как пишет экономист Дмитрий Травин, когда Бисмарк разбил датчан, австрийцев и французов, объединив страну во Второй рейх, именно уплаченные Францией в 1870-е годы огромные контрибуции стали отправной точкой будущей катастрофы. У государства появились деньги на пенсии, инфраструктуру, инвестиции. Вроде бы радоваться надо, но госзаказ всегда является палкой о двух концах.

Либеральные идеи, на основе которых германская промышленность успешно развивалась 20 лет до Бисмарка, начинают вытесняться этатистскими. Независимых предпринимателей становится всё меньше, а трестов и ассоциаций производителей всё больше. Все требуют льгот и казённых денег. Политические партии бессильны, потому что бизнесу проще «откатить» принимающему решение чиновнику, чем добиваться удобных законов. От переизбытка государственных денег на рынке растут цены, а производительность труда снижается. В 1874 г. Германия, бывшая «кормилицей Европы», впервые сама импортирует зерно из России. Начинается милитаризация экономики.

Самомнение немцев нашло выражение в колониальной политике. Если французы в колониях строили школы и дороги, всячески стараясь приобщать африканцев к благам цивилизации, то в германской Юго-Западной Африке чернокожим запрещали ездить верхом, они не могли ходить по тротуарам, пользоваться велосипедами или пойти в библиотеку. В колониальных судах показания немца приравнивались к показаниям семи африканцев. А отсюда уже один шаг до расового превосходства.

К тому времени немцы расселились по всей Европе, а значит, все эти земли Берлину не «чужие». Гитлер вовсе не изобретал нацизм – он просто подставил паруса доминирующим в его эпоху ветрам. Он оказался особенно востребован, когда народ только и говорил о предательстве: Германия четыре года воевала на чужой территории, не проиграла ни одного крупного сражения, но в итоге сдалась и теперь уже сама платила французам непомерные контрибуции.

Тоска по империи вылилась в лютое неприятие Веймарской республики. В гиперинфляции и безработице оказался виноват не развязавший войну кайзер Вильгельм II, а деятели Веймара, пытавшиеся, подчас успешно, этот бардак разгрести. Конечно, поддержка нацистов не была абсолютной. Но запрос на «сильную руку» не может не вырасти, когда ко всем проблемам прибавилась ещё и Великая депрессия, а две тысячи станков днём и ночью печатают ничем не обеспеченные деньги. Цены в магазинах пишут мелом, потому что курс марки меняется несколько раз в день. Гитлер оказался в нужное время в нужном месте.

Альянс стали и ржи

Гитлера часто выставляют оголтелым маньяком. Возможно, он и стал таким к концу Второй мировой. Но в 1930-е он стремился нравиться образованному среднему классу. Вопреки стереотипу до начала войны он почти не произносил антисемитских речей, а возрастающее давление на евреев представлял перегибами на местах. Зато речи о расовом превосходстве тогда были мейнстримом, который пошёл даже не от немцев.

В 1863 г. в Ньюкасле доктор Джеймс Хант на встрече Британской ассоциации содействия распространению науки заявил, что «негры» являются отдельным видом человека, средним между обезьяной и «европейским человеком». В 1911 г. профессор математики Карл Пирсон возглавил первую кафедру евгеники в Лондонском университетском колледже. Пирсон категорически приветствовал мировую войну: «Национальное развитие зависит от расовой пригодности, и высшим испытанием этой пригодности является война». Евгенические идеалы разделяли Бернард Шоу, Герберт Уэллс, Генри Форд. Уинстон Черчилль в 1937 г. отказывался признавать жертвами индейцев Америки или аборигенов Австралии: «Я не признаю, что этим людям нанесён ущерб тем, что более сильная раса, лучшая раса, более мудрая раса – назовём это так – пришла и заняла их место».

Другое дело, что Черчилль как политик попал в совсем другое уравнение. Над Британской империей никогда не заходило солнце благодаря конкуренции, свободной торговле, верховенству права, при котором имело смысл порождать и внедрять инновации. Только полоумный мог предложить англичанам заменить это всё расовой чистотой, единством нации и собиранием земель.

А Гитлер, наоборот, боялся повторить судьбу Лео фон Каприви – преемника Бисмарка на посту канцлера, что пытался внедрять либерально-демократические идеи и оказался в полной изоляции. Для популярности в Германии требовалось совсем другое. Какая свобода торговли? Во времена гиперинфляции иностранцы за копейки скупали собственность. Значит, они и виноваты в наших бедах, которые сами организовали. Гитлер защищает германский рынок от импорта высокими тарифами, а после 1937 г. вводит монополию государства на внешнеэкономическую деятельность.

Пресловутый рост немецкой экономики кое-как соответствовал рыночным принципам в 1934–1937 гг., когда Гитлер поставил у руля экономического блока банкира Ялмара Шахта. Но после чиновник окончательно воцаряется над предпринимателем, а главным ресурсом становится доступ к телу. Показатели роста достигаются за счёт военного госзаказа. Парадокс: ВВП круто растёт, а в Берлине закрывается 10 тыс. магазинов за два года. С 1936 г. вводятся фиксированные цены на основные категории товаров. Рейхспопечители устанавливают, какие зарплаты должны платить частники в соответствии с тарифной сеткой. Парней от 18 до 25 лет могут запросто отправить строить оборонительную «линию Зигфрида» за спасибо.

Гитлер фактически национализирует те частные предприятия, которые нацисты считают важными для оборонки. Самой большой госкорпорацией рулит Геринг, а «Трудовому фронту» Роберта Лея достаётся «Фольксваген». Отменяя 8-часовой рабочий день, Лей говорит, что этот пережиток тоже был навязан немцам происками Запада и Версальской системой. Почему же германский народ всё это не просто терпел, а боготворил своего фюрера? Ведь исследования свидетельствуют, что Гитлер был почитаем во всех слоях немецкого общества.

Часто говорят, что фюрер решил острейшую проблему безработицы. За казённый счёт обнищавших людей нанимают строить автобаны и копать каналы. Раздувают штаты бюджетных учреждений, строят социальное жильё и детские летние лагеря, вводят оплачиваемые отпуска. Но Гитлер ничего здесь не изобретал. Всеобщую занятость как основу государственной стабильности уже реализовали в сталинском СССР. США при «Новом курсе» Франклина Рузвельта пытаются внедрять те же подходы: расширяют госзаказ, доводят до абсурда налоги, бюрократия глумится над бизнесом. Но Рузвельт и близко не имеет популярности Гитлера.

Можем повторить

Всё просто: Гитлер предъявил народу умопомрачительные победы над врагами. Даже дерзкий поход ландсвера в 1936 г. в демилитаризованную Рейнскую область вызывает восторг нации. Присоединение «немецких» областей Чехословакии в 1938-м – это уже эйфория. А теперь представьте, какие эмоции должен был вызвать аншлюс Австрии. Вена столетиями была блестящей столицей империи, на которую немецкие княжества посматривали с завистью и восторгом. А теперь она без единого выстрела вливается в рейх.

Историки отмечают, что, когда Бисмарк объединил Германию, её народ ещё долго ощущал себя баварцами, саксонцами и вестфальцами. Окончательное формирование нации происходит именно при Гитлере. И когда она уже бурлит и клокочет от счастья, Гитлер за пару месяцев кладёт к её ногам Польшу. В 1914–1918 гг. Германия вела на западе изнурительную окопную войну с англо-французами, когда линия фронта почти не двигалась. В мае 1940-го Франция разгромлена одномоментно. Она не просто возвращает Эльзас и Лотарингию – взят Париж, и вермахт марширует под Триумфальной аркой. Нидерланды, Бельгия, Дания, Норвегия тоже сопротивляются очень недолго. Если после аншлюса с немецкой нацией случилась эйфория, то что она должна ощущать два года спустя?

Вряд ли массы в состоянии такого сноса башни способны понять всю опасность своего положения. Настроенная на войну экономика не может обеспечить им повышения уровня жизни, сколько ещё стран ни захватывай. А фюрер уже «подсел» на военный триумф как способ поддержания своей легитимности. Да и система тоже. Чтобы насытить рынок недорогими потребительскими товарами, требовалось отказаться от государственного контроля за экономикой – а этого нацистская верхушка совсем не хотела. Более того, мозги некогда рационального фюрера тоже едут от свалившихся на него славы и власти.

В 1930-е Гитлер не уставал напоминать соратникам, что война на два фронта – это худшая стратегия для Германии. Но в 1941 г. напал на СССР, не имея ни зимнего обмундирования для армии, ни морозостойкого дизельного топлива. Ему было известно, что наступающий вермахт будет архисложно снабжать дальше чем на 300 км от границы. Что за годы индустриализации СССР создал могучую тяжёлую промышленность в Сибири и на Урале. И что Союз будет сопротивляться, даже если Красная армия отступила бы за Волгу.

Гитлер пестовал германский народ, словно качественный племенной скот. Но под конец войны довёл его до бессмысленных потерь. Германия год воевала почти без авиации, её города стирались бомбардировками. Последние шансы «зацепиться» для фюрера исчезли в начале 1945‑го – после неудачи контрнаступления в Арденнах на западе и падения Будапешта на востоке. Зачем же было доводить до штурма Берлина, когда каждый день сотнями гибли мальчишки из гитлерюгенда?

Невыученный урок заключается в том, что ни Гитлер, ни его политическая динамика не уникальны. Он не был магом и чародеем, а лишь предложил народу усовершенствованную статусную игру – в принадлежность к великой расе. Чтобы ощущать себя значимым и особенным, человек должен верить, что его должность, корпорация, субкультура или религия уникальны. А принадлежность к арийской нации распрямляет плечи любого лузера. Проблема в том, что без побед и завоеваний эта машина не поедет. Простое повышение доходов населения не даст вождю великой любви. Скорее наоборот: люди захотят ещё больше, в том числе и политических прав.

Мы уже проходили это десятки раз и до Гитлера, и после него. Первый президент Индонезии Сукарно в 1945 г. оказался в похожей ситуации, получив огромную, рыхлую, бедную страну. Как её сплотить? Шансов на быстрый рост доходов людей – ноль. Но Сукарно сорвал овации, вернув в состав Западную Гвинею, начал подбивать клинья к Малайзии и Тимору. И правил ещё 23 года, хотя страна практически не развивалась. В измученной кризисами Аргентине в 1981 г. к власти в результате переворота пришёл генерал Леопольдо Галтьери. Как ему подтвердить свою легитимность? Не прошло и полугода, как Галтьери напал на Фолклендские острова, не имевшие никакой экономической ценности. А его сосед, чилийский диктатор Аугусто Пиночет, наоборот, с темой «расширения пространства» не заигрывал, потому что расширяться ему было некуда, кроме более сильной Аргентины. Зато Пиночет вполне по-гитлеровски подавлял инакомыслие.

А немцы после Гитлера ещё долго не могли взять в толк, что их провели на мякине. И отрезвление наступило не в результате чтения Ясперса, а благодаря экономическому росту. После Гитлера в Германии главным снова стал предприниматель, военные расходы не давили, а приток фольксдойче со всей Восточной Европы создал избыток квалифицированной рабочей силы. И к 1970-м ФРГ обогнала по ВВП своих победителей – Францию и Великобританию. Хотя Гитлер убеждал, будто демократическая модель чужда немцам.

Это породило самоуважение иного качества. Но немцам постепенно надоедает быть толерантными и во всём виноватыми. Их крупнейшие города постепенно превращаются в бантустаны. Они и так везут на себе весь Евросоюз, но спасённые ими греки подрисовывают канцлеру усики, когда требуют новых денег. И многие немцы снова посматривают на портреты предков в мундирах от Хуго Босс.

Бедный, бедный вермахт

Упоение немцев победами в первые годы войны было усилено пониманием, что грозный вермахт возник буквально чудом. Строительство серьёзной армии началось, по сути, в 1936 г., когда Гитлер открыто порвал версальские обязательства.

Но многое ли немцы могли успеть до нападения на СССР в 1941-м? Как пишет историк Адам Туз, вермахт был «бедной армией». На весь рейх имелось чуть более 4 тыс. танков, в том числе лёгких, устаревших и даже вовсе без орудий. Знакомые по фильмам «Тигры» появились только летом 1942 года. Немецкий солдат был вооружён винтовкой (а не скорострельным «шмайссером»), а перемещался пешком или на подводах. Во вторгшейся в СССР армии насчитывалось от 600 до 750 тыс. лошадей, тащивших орудия, боеприпасы и провиант. Проблемы были не только с грузовиками, но и с топливом, которого постоянно не хватало. Но эти трудности, как ни парадоксально, надували самомнение немцев ещё больше: раз мы захватили пол-Европы чуть ли не голыми руками, значит, мы «особенные».