«О терроризме написано несметное количество работ. Казалось бы, этот феномен изучен уже вдоль и поперек. И тем не менее в нем есть что-то зловеще-загадочное, как бы иррациональное, до конца непонятное». Со словами известного российского востоковеда Георгия Мирского трудно не согласиться.
Сегодня и для руководства Российской Федерации, и для отечественного экспертного сообщества, да и для рядовых граждан РФ внимательное рассмотрение ритмов террористической активности на Северном Кавказе актуально как никогда.
Тревожная статистика
16 апреля 2009 г. в Чечне был отменен режим контртеррористической операции (КТО). Однако в течение следующих двенадцати месяцев количество террористических атак не только не снизилось, но и возросло. Заметим при этом, что Чечня уже не первый год уступает лидерство в своеобразном «террористическом соревновании» Дагестану (начиная с 2005-го), Ингушетии (с 2007–2008-го). А в прошлом году пропустила вперед и Кабардино-Балкарию.
И, конечно, не стоит забывать, что в прошлом году терроризм, увы, вернулся в российскую столицу. Взрывы в московском метро 29 марта 2010 г. отчетливо показали: северокавказский экстремизм нельзя определять как локальное заболевание, он пускает страшные метастазы по всему телу России. Таким образом, мы уже не можем просто констатировать количественное увеличение числа террористических атак, экстремистских действий и радикальных политических инициатив. Речь идет о масштабном системном явлении.
В данной связи бросается в глаза политическая и идеологическая неготовность (как минимум неполная готовность) российской власти к эффективному ответу на этот страшный вызов. Уже не первый год (начиная с середины 90-х) высшие представители нашего государства характеризуют терроризм как «бандитизм». Отсюда – недопонимание социально-политической природы террористической опасности, сведение действий спецслужб, правоохранительных структур РФ к борьбе с криминалом. Российское руководство стремится максимально упростить идентификацию врага, не утруждая себя сложными терминологическими занятиями (чтобы в голове у рядового гражданина царила полная ясность). Такое отождествление – результат информационной кампании времен первой чеченской войны, когда некоторые восторженные западные журналисты и политологи рассматривали Масхадова и Дудаева как «борцов за свободу и национальную независимость». Отсюда и жесткое противопоставление подобным отзывам. Да бандиты они, а никакие не борцы!
В научной литературе существуют сотни определений терроризма. Многие из них эмоционально окрашены. Однако для большинства исследователей, так или иначе занимающихся изучением данного рода экстремистской деятельности, существует консенсус относительно противоречивой и трудно идентифицируемой дефиниции. Терроризм рассматривается как политический (а не криминальный) акт и политически мотивированное насилие.
«Зеленый коммунизм»
А тем временем на Северном Кавказе уже не первый год происходит «перезагрузка» терроризма как политической (а не криминальной) практики. В настоящее время главным террористическим оппонентом Российского государства будет не защитник «свободной Ичкерии», а участник «кавказского исламистского террористического интернационала». В начале 90-х годов, в период пресловутого «парада суверенитетов», в Северо-Кавказском регионе доминировали этнонационализм и идея этнического самоопределения. Но во второй половине 90-х этнический национализм уступает место лозунгам «чистоты ислама». И не только в Чечне. Во-первых, этническая пестрота Кавказа на практике делает этнонационализм политической утопией (особенно в регионах, где нет сильного численного перевеса одной этногруппы). Во-вторых, он сильно дискредитировал себя при практической реализации в 90-е годы, дал вовсе не те всходы, на которые рассчитывали жители Северо-Кавказского региона. «Успехи» националистов привели или к конфликтам (Чечня, осетино-ингушское противостояние), или к оформлению этнических преференций одних групп над другими (и естественно, дискриминационным схемам). В-третьих, власть в течение первого десятилетия после распада СССР смогла научиться реагировать
на проявления этнического национализма (где-то их удалось подавить, а где-то – встроить в управленческие механизмы).
Как бы то ни было, а после бесланской трагедии основные антироссийские выступления на Северном Кавказе проходят не под лозунгами этнополитического самоопределения, а под знаменем радикального исламизма. Еще 31 октября 2007 г. президент так называемой Чеченской Республики Ичкерия Доку Умаров снял с себя полномочия главы сепаратистского государства и провозгласил новое образование – «Эмират Кавказ».
В сегодняшних условиях именно идеалы «чистого ислама» являются основой протестной антигосударственной деятельности. С помощью них «эмиры» разного калибра довольно успешно мобилизуют экстремистский потенциал.
Но абсолютно неверно представлять себе «Эмират» как жестко структурированную вертикально построенную организацию. Это скорее сеть, состоящая из различных ячеек. Они до поры до времени находятся в спящем состоянии и могут организовать эффективную вылазку, не спрашивая личного согласия Умарова или других «засвеченных» джихадистов. Не всегда ответственность «Эмирата» за тот или иной теракт соответствует действительности (как в случае с Саяно-Шушенской ГЭС). Однако даже если такие заявления являются частью информационного пиара, борьба за «правильную веру» становится востребованным политическим товаром.
Было бы большим упрощенчеством видеть истоки «исламизации» Северного Кавказа исключительно в коварных происках внешних сил. Да, в регионе изрядно потрудились такие известные деятели, как саудовец Абу Омар Ас-Сейф (1968–2005, представитель «Аль-Каиды» на Северном Кавказе) или иорданец Абу Хафс аль-Урдани (1973–2006, связанный с террористической сетью Аль-Заркави), а также другие менее известные выходцы из стран арабского мира, Южной и Центральной Азии. Но, как правило, они не поддерживались своими же правительствами, а у себя на родине даже обвинялись в терроризме и преследовались за это.
Ликвидированный в прошлом году террорист Саид Бурятский в этом плане – показательное явление. Не проповедник из Пакистана или страны арабского Востока, а российский гражданин и результат собственной религиозно-политической эволюции, нашедший в кавказской среде благодатную аудиторию. Заметим, что сегодня эта аудитория знает советские и российские реалии куда хуже, чем Джохар Дудаев с Асланом Масхадовым. Она намного меньше связана с общероссийской социально-культурной средой. Однако к данной оценке «исламского фактора» надо добавить некоторые нюансы. Нередко многие сюжеты внутриреспубликанской административно-бюрократической борьбы маскируются под «ваххабизм», не имея к нему ни малейшего отношения. Таким образом, власти и на региональном, и на федеральном уровнях должны сделать все от них зависящее, чтобы понять реальную политическую динамику региона, не прячась за словами о «бандитах».
Идеология «чистого ислама» обращена к надэтническим универсалистским и эгалитарным ценностям – эдакий «зеленый коммунизм». Для него не имеет значения принадлежность к тейпу, клану или этнической группе. Отсюда и возможности формирования «горизонтальных связей» между активистами из разных кавказских республик. В условиях отсутствия внятной программы российского нацстроительства исламистская идеология стала претендовать на роль интеграционной силы на Кавказе.
Задача Москвы на Северном Кавказе – формирование единой политической нации. Жесткость государственной позиции должна сочетаться с поиском механизмов «мягкой силы», с разделением экстремистских группировок на «умеренных» и «радикалов», с применением переговоров в сочетании с ликвидациями (точечными, а не траловыми).
Российская власть должна отказаться от рассмотрения борьбы за Кавказ как программы социальной реабилитации. Ныне речь идет не столько о деньгах, сколько о серьезном идеологическом противоборстве. И одержит победу в нем тот, у кого будут крепче нервы, сильнее воля, чьи аргументы окажутся убедительными, а идеи и цели более привлекательными.