Здание Театра имени Ленинского комсомола, с 1990 года – просто Театра Ленком, в центре старой Москвы давно стало местом магнетического притяжения, точкой высочайшей энергетики и постоянной загадки.
Прекрасное здание, которому исполнилось всего 109, изначально строилось для Московского купеческого клуба в модном тогда стиле модерн. В окаянном 1917 году в нём квартировал Дом анархии, а через год случилась другая крайность – здесь поселился Коммунистический университет им. Я. Свердлова. Поначалу в нём показывали кино, а в 1929 году поставил первый спектакль Театр рабочей молодёжи – знаменитый ТРАМ. Но уже в 1938 году он плавно трансформировался в знакомый во всём театральном мире бренд «Театр Ленинского комсомола».
До 1951 года им руководил Иван Берсенев, с 1963 года – Анатолий Эфрос, а с 1973 года – бессменно Марк Анатольевич ЗАХАРОВ. После спектаклей он принимает гостей в своём погружённом во мрак, окрашенном тёмно-зелёной матовой краской огромном кабинете. Да и весь театр изнутри пребывает в приглушённых тонах. Говорят, когда поздно вечером хозяин кабинета уезжает домой, в здании бывшего Купеческого клуба по ночам собираются астральные сущности тех, кто населял его прошедшие 109 лет.
Впрочем, это известное свойство почти всех старых московских домов. Но проверить это трудно – Марк Анатольевич пригласил к себе в гости Татьяну МОСКВИНУ и Андрея УГЛАНОВА днём, в 15:00, на следующий день после премьеры спектакля «День опричника». Кто задавал вопрос, будет сразу ясно.
- Марк Анатольевич, поздравляю вас с премьерой! Это произведение, я думаю, привлечёт внимание. Мой первый вопрос: что вас привлекает и что отталкивает в прозе Сорокина?
– Ничего не отталкивает. Я полюбил прозу Владимира Георгиевича Сорокина основательно, серьёзно, как люблю Гоголя. Думаю, он продолжатель гоголевской традиции. Он касается таких тем, которые вдруг стали злободневными и важными для творческой интеллигенции. Как вам известно, недавно всех всколыхнуло выступление Константина Райкина на съезде театральных деятелей с призывом противостоять попыткам государственной цензуры. Возможно, оно было очень эмоциональным, настроенческим. Потому что такой цензуры, из-под которой я лично, как и моё поколение, вышли, такого идеологического пресса и вмешательства в каждое движение режиссёра и театра уже не существует. Но появились некие самодеятельные «бандитские формирования», которые считают, что они вершители судеб вместе с героем нашего времени – Хирургом.
– Только что он предложил изменить герб России – на орлов в колосьях.
– Это феноменально. Я встречал его в Кремле на приёме: весь увешан железками, скрипит кожей и производит экзотическое впечатление. Даже не поленился поехать на открытие памятника Ивану Грозному в город Орёл, что характерно и знаменательно.
Про спектакль я думаю, что Сорокин у нас получился. Мы выкупили право на сценическую версию его романа. Главный цензор внутри каждого режиссёра, осмысленного и соображающего, понимает, что написанное им на бумаге не всегда можно произносить в русском театре со сцены. Поэтому мы сократили количество опасных слов, которые считаются то ли ненормативной лексикой, то ли околоненормативной, но нежелательной. Одним словом – не смогли пройти мимо некоего отрезвляющего момента. Думаю, что у людей, которые сегодня ставят памятники Сталину и продолжают идеализировать некоторые недостойные события нашей истории, когда-нибудь тоже случится подобное отрезвление.
Главный герой спектакля Комяга – тот самый опричник, про которого, собственно, складывается весь рассказ Сорокина. Пользуясь стилизацией Сорокина, его лексикой, речевыми оборотами, стилистикой, мы выстроили линию действия так, что этот человек начинает терзаться сомнениями. У него происходит внутренний конфликт, и медленно накапливается желание не жить во лжи. Как говорил Солженицын, «не творить зло, которое предначертано вроде бы твоей профессией».
Да, это наша фантазия. Первый вариант я показывал подробно, и с ним знакомился Владимир Сорокин. Он одобрил и сказал, что это право театра – домыслить, доделать, додумать. Такую фантасмагорию театра он допускает. Мы же без этого, я во всяком случае, обойтись не могли. Честно вам скажу, как близким и дорогим мне людям: во мне бушует дурной романтизм, за что бы я ни взялся.
– Совесть и любовь?
– Да! Всё чего-то хочется. Недаром же наши предки – купцы-театралы смотрели здесь «Грозу», плакали, а потом требовали показать им водевиль, чтобы осталось какое-то доброе послевкусие. Мы фантазировали на эту тему и нашли финал, который кажется правильным и интересным. Нам удалось выстроить любовную романтическую линию из того материала, который предложил Сорокин в романе «Теллурия».
– Ну, конечно, Марк Анатольевич. Главное, что осталось от Сорокина, – это утопическое допущение, что Россия всё же построила Великую западную стену. Стране уже много лет, и вот она свалилась наконец в то, что некоторые считают самобытностью.
– Да.
– Я помню прекрасно постановку «Юнона и Авось» ещё в советское время. Был порыв, надежда на то, что Россия в мире себя покажет, что будет союз с Америкой. Америка представлялась, конечно, не такой, как сегодня. Мы же болели Америкой, надеялись на неё. Сейчас мир покатился на саночках с горы, и мы имеем то, что имеем. Скажите, тенденции мнимой самобытности насколько опасны и как им противодействовать, хотя бы в культуре?
– Они очень опасны. Это движение очень сильно в нашем обществе. Огромная страна, инерция большая. Как огромный авианосец, страна медленно разворачивается. Назрели тенденции, которые меня очень печалят. Такое ощущение, что наши политические аналитики, которые ежедневно выступают по телевидению, хотят убедить нас в том, что есть планета, которая погрязла в разврате и педофилии, и остался лишь один островок… Я не про Остров свободы Кубу.
Это достаточно печально. Получается, мы единственная надежда Земли, планеты, а может быть, и всей Солнечной системы. Ни Австралия, подлая, глупая; ни Новая Зеландия. Особенно бесит совершенно погрязшая в исторических заблуждениях Германия. Но… Я могу сказать, пользуясь режиссёрской демагогией, что при наших допусках там вполне могли бы появиться бульвары имени Геринга вместе с его статуей. Потому что он – родоначальник космической эры. Его «Фау‑2» – это без пяти минут спутник Земли.
А «великий» пропагандист Геббельс? Хромой, убогий, которого жалко, но как он был безумно талантлив! Очень интересовался российским социализмом, внёс большую, так сказать, долю в науку пропаганды и первый понял, что такое телевидение, кинопрокат. И у него перед немцами много заслуг. Но почему-то эти 12 лет фашизма они вычеркнули из своей истории. Да, их продолжают изучать, снимают документальные фильмы. Я часто бываю в Германии, и там действительно идут фильмы, связанные с тем периодом. Но восхваления, прославления, каких-то памятников, цветов к подножию несуществующих монументов там не наблюдается.
Почему? Я приглядывался к немцам: они не производят впечатления, что умнее нас настолько, что хоть вешайся от досады. Они не умнее, они такие же люди.
– Значит, тенденция сегодня у нас такая – что мы герои. Весь мир погряз во зле, а мы герои. Но это болезненное состояние.
– Болезненное, конечно.
– Человек, естественно, может считать, что он умнее всех, но он должен как-то стесняться, не выпячивать это.
– Нормальный человек, конечно, должен. Но вот группа, собравшаяся на открытии памятника Ивану Грозному, я думаю, не стеснялась. И один из местных чиновников даже сказал удивительную вещь. Мол, Иван Грозный сына-то не убивал, он повёз его к доктору в Петербург (которого ещё и в помине не было). По дороге сын приболел и помер. Такие тенденции в какой-то степени и подвластны Сорокину. И самое замечательное, что он над этим смеётся. Да, у него эпатажная проза, но она начинена юмором – очень злым, весёлым и остроумным, непредсказуемым.
– Мы встретились с вами сразу после оглашения Послания Президента Федеральному собранию. Владимир Владимирович начал со слов о близости исторической даты – 100-летия Октябрьской революции. И нужно что-то сделать, чтобы примирить наконец белых с красными. Для этого даже готовится специальный закон. Он будет называться «О российской нации». Скажите, а есть ли кого с кем примирять, время-то давнее?
– Примирение может состояться при, так сказать, присутствии политической воли и каких-то смелых движений нашего государственного руководства. Кое-что наш президент уже сделал, за что я ему благодарен. По-иному мы стали относиться к Деникину, даже Колчаку. Мы с уважением относимся к патриотам Белого движения, понимаем, что в братоубийственной бойне в общем-то виноваты все, обе стороны. Эта тенденция меня радует и обнадёживает, но необходимо сделать и резкие движения. Под ними, если сформулировать примитивно, я подразумеваю то, что надо всё-таки простить Ленина, простить по-христиански и по-человечески похоронить. Освободить православную столицу Москву и её главную площадь от языческого капища, где лежат гробы таких людей, как Суслов, Черненко, Брежнев. Всё это в общем недостойно цивилизованного и развитого общества. Росточки этих соображений, которые я сейчас высказал, заложены у Сорокина в его юморе, в его очищающем смехе, как у Гоголя. И он питал нас этим во время работы.
Если человек всё-таки существо, обладающее великим космическим даром, мозгом, то он должен меняться. Меня иногда раздражает, когда человек говорит: «Я как 70 лет назад думал, так я и сейчас думаю!» Стало быть, ничего не изменилось, никакой коррекции он не произвёл. К сожалению, я эту коррекцию произвёл чуть позже, чем хотелось бы. С другой стороны, если бы я не читал Автурханова, не читал серьёзные исследования про Владимира Ильича Ленина, про Сталина и про партизанское движение в Приморье, я бы никогда не поставил «Разгром», после которого решено было, что я возглавлю Театр Ленком.
– Вы искренне увлекались идеей коммунизма?
– Нет, но считал это чем-то неизбежным. В своё время один человек из муниципального чиновничьего ряда сказал мне: «Ты и дальше хочешь быть режиссёром у Плучека в Театре сатиры или хочешь получить свой театр?» Ну, конечно, я хотел иметь своё дело. «Вот бумага, пиши заявление о вступлении в партию». И только потом меня начали мучить подозрения, а может ли что-то измениться, оздоровиться? Сможем ли мы медленно, с трудом, но перебраться в какое-то другое пространство, где будут иные ценности, иные моральные, нравственные нормы? Тогда, в 50-е годы, это казалось невозможным.
– У Ольги Славниковой есть роман «2017». Коллизия его в том, что грядёт 2017-й год и люди стали доставать костюмы, чтобы отметить разными празднествами юбилей. Но, вытащив старые костюмы, старое оружие и переодевшись в белых и красных, они вдруг всерьёз заразились прошлым и превратились в белых и красных. И вновь раскол. Скажите, стоит нам ждать появления новых белых и новых красных, возможности их нового гражданского противостояния, если не войны?
– В гражданскую войну я не верю, хотя теоретически угроза, вероятно, существует. Я думаю, что Бог нас помилует и мы до этой дикости не дойдём. Первым, кто сделал шаг к уничтожению братоубийственных настроений, был тот самый ненавистный в СССР испанский генералиссимус Франко, который поставил общий памятник и тем и другим. В своё время, когда я общался с Ельциным, я эту идею как-то продвигал. Может быть, неумело, потому что он сказал: «Ну что же нам теперь, министерство пропаганды создавать, как у Геббельса?» А я ответил тогда, что если не думать об этом, могут победить нежелательные, существующие в народе силы и нежелательные процессы.
– Во многих спектаклях Ленкома всё чаще присутствует царь. Но если даже в вашем режиссёрском сознании – вольно или невольно – постоянно присутствует царь, то Россия, возможно, просто им беременна? Как ни назови нашего руководителя: хоть императором-царём, генсеком или президентом, хоть кем, он всё равно правит всю жизнь.
– Вот и у Сорокина есть трагическая фраза, когда князь Урусов говорит: «Государь-батюшка, оставайтесь с нами пожизненно». Вообще у Сорокина осталось много интересного, что в наш спектакль не вошло. Он человек замечательный, остроумный. У него есть такое выражение: если человек 12 лет подряд играет на скрипке, то автоматически становится евреем.
– Это Сорокин к тому, что если 12 лет управлять страной, то автоматически становишься царём?
– Ну, конечно, и уже с каким-то наследственным правом передачи власти.
Мы развиваемся по очень сложной траектории, более сложной, чем нам бы хотелось. В спектакле есть эпизод, когда Бате, главному опричнику, сообщают, что в общество заброшен пасквиль на царя. И он воспринимает это как войну, но с неожиданной стороны: «Мы же не готовы к этому!» Вот я и думаю, что 100-летие революции застало нас врасплох. Мы к этому не готовы. Как оно будет праздноваться, я не представляю. Не завидую людям, которые занимаются пропагандой, в том числе и главным редакторам газет. Они должны будут каким-то образом это освещать. Но вот что вспомнилось по этому случаю. У вас в газете была замечательная статья на двух полосах про тело Ленина, о том, что есть запасное тело… Мне это показалось полезным. Давно, правда, это было.
– Марк Анатольевич, сегодня у власти не какие-то необразованные, вульгарные люди из деревни – все с дипломами, лощёные и полированные, по сути говоря, интеллигенция.
– Увы, их не пускают в Академию наук, жалко.
– Или почти интеллигенция. Казалось бы, от них можно ожидать внимания и разумной политики именно в сфере образования, культуры, науки. Так нет же – сплошная метаморфоза! Отчего люди при власти так преображаются?
– Это химеры нашей ментальности. Может быть, вообще есть какой-то биологический порок в нашем русском характере, несмотря на нашу широту и добрые качества. Когда мне подарили мигалку на автомобиль, я ведь её не растоптал, не выбросил в ужасе – зачем мне мигалка? Я ездил с этой мигалкой, пересекал осевую линию. Был у меня и такой случай: мы жили в одном доме вместе с Аллой Пугачёвой. Её фанатки, какие-то наглые «отморозки»-девчонки 15–16 лет, очень меня доставали. Когда я шёл в свой подъезд, спрашивали: «Ну что новенького в театре будет?» Они были в каком-то наркотическом одурении. И я как-то подумал: всех бы их расстрелять. А потом ужаснулся: как это у меня, либерала, свободолюбивого человека, который причисляет себя пусть к осколкам, но интеллигенции, возникла такая мысль? Мысль ведь материальна, она может и сформироваться. Такой вот сеанс самопознания, как завещал нам Бердяев. Заниматься этим очень полезно.
– Что случилось с телевидением? Какие лица, темы? Вы сами когда-то были «человеком из телевизора», рассказывали о кинематографе. Что сейчас думаете хотя бы об освещении культуры?
– Очень безрадостные и печальные ощущения. Правда, была у нас встреча с Сергеем Кириенко. Сказали ему, что хорошо бы какой-нибудь сигнал сверху был, потому что мы послушны только сигналам сверху. Согласитесь – всё-таки нельзя мочой обрызгивать экспонаты в галерее, нельзя врываться в театры, подкладывать голову свиньи ко МХАТу. Он сказал, что постарается что-то сделать.
Мне кажется, что-то ему удалось, а может быть, не только ему. Но эти усилия пока недостаточные для того, чтобы нам прийти, не знаю, как это у вас прозвучит в газете, к некоему очищающему «Нюрнбергскому процессу». Нам надо что-то сделать, чтобы окончательно поставить, так сказать, государственную точку в потоке восхваления тех персонажей, которые не кажутся нам героями. Потому что после Ивана Грозного можно поставить памятник и Малюте Скуратову. Это же ближайший его сподвижник, который очень много сделал для опричнины. Его нельзя недооценивать.
– Вы говорите про «сигналы сверху». А не стоит ли посылать настойчивые сигналы снизу, чтобы наверху сканировалась хоть какая-то картина подлинных общественных настроений?
– Некоторые сигналы существуют, но это связано с очень большим риском. Есть какая-то невидимая грань, которую нужно перейти. Это на невысоком уровне всё просто. В принципе мне ничего не стоит обвинить господина Угланова или товарища Угланова: «Вы знаете, у вас вялотекущая шизофрения». И вы должны будете доказать, что у вас её нет.
– Я, пожалуй что, и соглашусь. Зачем спорить с вами… Вы же человека видите насквозь.
– Кстати, вы в своих передовых статьях и подаёте сигналы снизу. Я начал читать «Аргументы недели» несколько лет назад и продолжаю по сей день.
– Марк Анатольевич, глобальные, тектонические плиты мы с вами обсудили. Где-то год назад я прочитал вашу книгу о театре.
– Это героизм!
– Мне, человеку, далёкому от искусства, я технарь всё-таки, запомнилось, как вы написали про то, что были крупным специалистом по умению скатываться с лестницы кувырком. Это большой талант. Сегодня так могут делать или нет?
– Сегодня лучше делают. Причём, когда в «Юнону и Авось» влилось новое поколение артистов, они стали лучше двигаться, стали интереснее существовать пластически, потому что теперь в образовательном процессе уделяется больше внимания владению своим телом.
– Ну владеть телом – это одно, а скатиться с крутой лестницы и при этом…
– Остаться живым! Знаете, после окончания актёрского факультета ГИТИСа, когда ни один московский театр мною не заинтересовался, кроме Объединения «Цирк на сцене», меня это очень травмировало. Вот я и скатывался с лестницы и получал некоторое моральное удовлетворение.
– Причём без последствий.
– Лестница была не очень длинная, но всё-таки это впечатляло.
– Ещё я помню ваши советы начинающим актёрам. Вернее, не советы, а несколько обязательных условий для того, чтобы состояться и остаться в профессии. Одно из них – актёром можно стать, «если не спиться», потому что с актёром, как только он становится мало-мальски известным, все хотят выпить. Так вот, если он это минует, то действительно надолго может стать востребованным и интересным. А сегодня у молодых актёров есть пороки, которые могут их возвысить или, наоборот, сделать профессию закрытой на долгие годы, а то и навсегда?
– Это беда нашей ментальности, может быть, нашего характера – чрезмерное употребление алкоголя. Она касается в общем-то всех, не только артистов. В своей педагогической деятельности я вначале говорил: «Знайте, вы все талантливые, милые люди, но помните, что 3 или 4% присутствующих здесь не сумеют отрегулировать свои взаимоотношения с алкогольными напитками». Я так мягко формулировал этот вопрос. А когда возглавил Театр Ленинского комсомола, то в первые месяцы мне показалось, что я теряю контроль: на сцене пахло спиртным. Потом я объяснил всем, что независимо от напитков – джин ли это с тоником или без тоника, или это текила, водка – любой запах на сцене, по нашему внутреннему распорядку и этическим нормам, которые я буду внедрять со всей жестокостью, на которую способен, есть уголовное преступление в рамках театра. Через какое-то время мне удалось эту ситуацию переломить.
– Это заметно. Если посмотреть на то, что делают на сцене актёры в вашем театре, то быть при этом на «ты» с алкоголем, конечно, невозможно.
– Я с вами не соглашусь и скажу – возможно. Но недолго. На моих глазах примерно три человека, очень талантливых, так и ушли в небытие. Пришлось с ними расстаться. Это наша тяжкая ноша.
Есть в нашей профессии, в некоторых театрах, я это знаю, такое представление: если роль хорошо освоил и выпил 30 граммов коньяка, будешь лучше.
– Кураж.
– Да. Кураж. Потом, правда, надо перейти на 40, потом на 50 граммов. Потом граница отодвигается ещё дальше.
– Марк Анатольевич, по отношению к театру 60–90-х годов прошлого века было совершено, мне кажется, преступление, то есть ничего не сняли на киноплёнку. Не сняли самые знаменитые постановки Эфроса. Товстоногова – буквально крохи. У многих театров вообще ничего не осталось, какие-то слепые, размытые фотографии. Сняты ли ваши знаменитые спектакли 70-х годов? Сейчас хоть вы держите под контролем эту тему, чтобы спектакли оставались для истории в хорошей съёмке?
– «Тиля» не разрешили снимать. Хороший спектакль «Три девушки в голубом» был под запретом. Ничего не осталось, к сожалению. «Юнону и Авось» снял 4-й канал BBC.
– Сегодня есть телевизионные версии ваших спектаклей?
– Есть. Но я очень не люблю их и мучаюсь, когда это происходит. Исчезает то таинство театра, ради которого мы собираемся, когда энергия, идущая со сцены, встречает энергетику зрителей, и происходит чудо взаимодействия, счастливые мгновения. Что такое счастье? Иногда испытываю радость, когда вдруг аплодируют на фразы, которые придумал я. Такие приступы режиссёрского тщеславия.
– Вернёмся напоследок к премьере. Писатель Владимир Сорокин в своей книге описывает в гротескной форме жестокий мир недалёкого будущего. Все его герои почти сплошь отрицательны. Но одно исключение – когда вам как режиссёру не понятно, хороший у вас герой или плохой, эту роль вы обычно даёте Виктору Ракову или Александре Захаровой. Вот и здесь – только в финале спектакля появляется ясность: их непонятную сущность, в первую очередь героя Ракова, меняют любовь и совесть. А героиня Александры Захаровой вообще становится олицетворением Любви. То есть театр по-прежнему без темы любви и совести невозможен?
– Театр просто не может существовать без любви. И без какого-то внутреннего облагораживания героев, их чувственного развития. У всякого спектакля есть обязательные стадии – сначала зрителю должно быть любопытно…
– В своей книге вы об этом написали: «Нужно выдержать 7 минут, чтобы заинтересовать зрителя».
– Этот феномен американцы исследовали по линии кинематографа: на 7-й минуте, как ни монтируй, у зрителя возникает вопрос «зря я пошёл или не зря?». В театре это тоже есть, но мы такими глупостями не занимаемся. Хотя это и не глупости.
У режиссёра-постановщика есть кредит доверия: сначала зритель думает, ладно – что угодно! Потом должно возникнуть любопытство, а после любопытства – сопереживание. А уже после сопереживания к действующему лицу или лицам должна возникнуть любовь. Любовь обязательна, тогда есть спектакль!