Вызвала ли новая картина Никиты Михалкова «Солнечный удар», показанная 4 ноября по каналу «Россия», всплеск «народного единства», сказать трудно. Несомненно только одно: это произведение редкого в наши дни «авторского кинематографа», где принципиально важна личность автора. Сегодня знаменитый кинорежиссёр в гостях у читателей «АН».
Сравнивай с теми, кто живёт хуже
– Для меня идеология вашего нового фильма была полностью перекрыта потоком чувств. Он чрезвычайно чувственный и переносит нас из абсолютного счастья к абсолютному несчастью…
– Про чувства в картине я не буду рассказывать, они есть, и я надеюсь, что зрители их воспримут. Я учил моих детей, а меня учила мама – никогда не суди о своей жизни, сравнивая её с жизнью тех, кто, как тебе кажется, живёт лучше тебя. Тебе никогда ничего не будет хватать. То есть – сравнивай с теми, кто живёт хуже. Огромное количество проблем отпадёт. Это не имеет отношения к идеологии, это имеет отношение к состраданию, вере, ощущению себя в мире и мира в себе.
А чувственный импульс фильма – один день, сумасшедший день, невероятная ночь, жара, 1907 год, Россия, Волга.
– И Россия-то обычная: маленькие города, резвый пароходик, детишки, дамочки… Империя взята в быту, в простоте будней. Это мир, где всё на своих местах. Где нет измученных, голодных, истребляющих друг друга людей. Всё в порядке… А почему герой вспоминает именно этот день?
– А вот я не знаю. И Бунин на это не отвечает. И у меня был такой день… Он пролетел – и нет его. Но в эти минуты Господь кинул уголёк какой-то тебе в глубину, в самую твою сущность, и этот уголёк не даёт тебе покоя. Это удивительная штука. Можно ли её проанализировать?
– Мужчина и женщина, их вечная история – показана у вас деликатно и поэтически. Вы вообще не сторонник откровенной эротики на экране? Считаете, что это внутреннее переживание человека и его картинками не передашь? Или бывают случаи, когда откровенность необходима?
– Эротика, чувственность, сексуальность – не в гениталиях. Можно обладать женщиной, не трогая её, находясь через стол от неё. Можно довести человека до абсолютного ощущения, что он изнасилован, не прикасаясь к нему. Эта внутренняя энергия не требует хватания за сосцы и разрывания одежд. Когда мы слышим жаркое дыхание, стоны, скрип кровати – это одно. А когда мы видим, что идёт соитие, но слышно только, как покачиваются серёжки в ушах, как они чуть-чуть позванивают, – это совсем другое. Перевёрнутые кровати и бельё на полу – это не сложно, снимать порнографию – не сложно. Нужно иметь двух или трёх людей – или сколько нужно по сценарию, которые могут заниматься этим бесстыдно, без комплексов перед камерой, и режиссёра, который без чувств будет на это смотреть. Для этого не нужно ничего, кроме тех, кто готов это таинство за деньги совершать на людях.
Но, скажем, в «Последнем императоре» Бертолуччи есть сцена акта любовного под шёлковым жёлтым покрывалом – и это намного более чувственно и эротично, чем если бы это было открыто и мы увидели всё, что мы и так знаем. Отражение сильнее луча. Невидимое влечёт больше, чем видимое. Когда героиня в моём фильме раздевается за кадром, мы только слышим, догадываемся: вот это шнурки щёлкнули, а это пуговки, а это крючочки, а это само платье шёлковое, а потом только она входит в кадр – это…
Идеальный эмигрант
– …Это художественность. В «Солнечном ударе» есть привычная и полюбившаяся многим «михалковщина»: река, поля, холмы зелёные, мальчик бежит… Короче, «маменька приехала». Вы, коренной московский житель, постоянно воспроизводите этот пейзаж с обязательной рекой. Что это – «пейзаж души»?
– Я был бы, наверное, замечательным эмигрантом. Я вспоминаю, как мы ехали с композитором Эдуардом Артемьевым на машине, был закат, поля, далеко лес, пригорок и река таким изгибом сияющим. Я остановил машину, тогда ещё можно было ездить выпимши, мы были немножко выпимши. Мы вылезли из машины, встали и оба заплакали. Это не прощание с родиной, это не «Тёмные аллеи» – нет. Вот просто – ай!! Вот это «Господи! Неужели!». Должен сказать, что, наверное, это более общее ощущение, нежели только чувство родины. Однажды я такое же испытал по дороге из Лос-Анджелеса в Сан-Франциско, мы выехали на берег, на крутую скалу – океан и закат. И такая пыль океанская. Ай!! Это ощущение красоты надмирной, ощущение восторга от Божественного мира, когда в душе звучит «внутренний оркестр»…
– Но вы же не просто это переживаете, вы ещё и заражаете других своими чувствами. Автор берёт на себя такую смелость – предъявить своё мироощущение. Вы всегда отличаете, автор ли перед вами настоящий или это имитация?
– Я отличаю всегда. Фуфло может быть выдано за настоящее, ведь мы живём во время подмен. И какое-то время оно будет выглядеть как настоящее, но потом всё равно будет видно, что это фуфло. А настоящее, как бы его ни гнобили, ни унижали и ни называли фуфлом, всё равно останется настоящим.
Кожу от дерматина отличить нетрудно. Если знаешь, что такое кожа.
– Вот именно. Только если сам знаешь. Вы сколько читали, сколько смотрели, сколько работали, сами не замечая, как в вас оттачивается и совершенствуется эстетическое чувство. А придёт эдакий блогер и фыркнет – аффтар, многа букаф…
– Людей проверяет несчастье. Людей испытывают простыми вещами. Их мало: жизнь, смерть, болезнь, дети, безнадёжность, война. Они совсем банальные-пребанальные. Сколько смеялись над фразой «Лишь бы не было войны», которой заканчивается моя картина «Пять вечеров». А сейчас мы подошли вплотную к рубежу войны, и что говорят люди совсем разных взглядов, которых это коснулось? Не важно, кто – силовики, ополченцы. Только дайте жить! Я хочу кормить детей, хочу просыпаться каждое утро! Совсем простые вещи.
Ведь что такое счастье? Счастье – рано утром по своей воле прыгнуть в холодную реку. Иметь желание и возможность. Всё! Когда у тебя нет желания, а ты прыгаешь, значит, тебя загоняют. Когда у тебя нет возможности, а ты хочешь – значит, ты несвободен. И у меня возникает простой вопрос – неужели же для того чтобы ценить и беречь жизнь, обыкновенную жизнь, нужно свалиться в кошмарный кровавый ужас, с потерями, с нищетой, с безумием? Неужели только это может заставить людей хоть на какой-то период времени ощутить истину?! Получить осязаемое наслаждение от того, что сидишь в тепле и разговариваешь у себя дома, а не в темнице, не в подвале…
Доступная элитарность
– Непросты взаимоотношения кино и культуры. С одной стороны, если сильно уйти в авторство, то у тебя резко уменьшится зритель, который, конечно, любит простые и понятные вещи. А с другой стороны, смотришь кино, и такое впечатление, что не было никаких веков развития человечества, такой примитив торжествует…
– Я думаю, что просто всё стало слишком доступно.
Когда тебя попросят тоненьким карандашиком нарисовать кисть руки или стопу, ты не сможешь этого сделать, если не умеешь. Только накалякать-намалякать, обмазать стопу чернилами и наступить на бумагу. А кино нынче реально снимать на телефон – и движется, и экран есть, можно увеличить и смонтировать, и музыку наложить – вот и кино. Каждый может. Но чем доступнее становятся эти возможности, тем элитарнее становится это искусство. Это удивительный парадокс. Доступность подняла в результате настоящее кино на недосягаемую высоту. В том числе и доступность информации. Мы же в своё время во ВГИКе смотрели иностранное кино по капельке, мы ездили к восьми утра посмотреть «Железного человека» или «Мать Иоанна от ангелов». Сейчас то, КАК, намного опередило то, ЧТО. Информация о формах – она вся перед тобой. Но, как бы то ни было, щёлканье мышкой не может заменить вот этого звука (листает книгу). Это опять метафизическая штука – запах книги. Да, информацию ты можешь получить, но вместе с этим ты лишаешься возможности вдыхать этот запах. Ты можешь спокойно и легко играть формами, но если внутри нет импульса, чтобы содержанию найти форму, всё теряет свой смысл. Почему мы видим такое количество якобы мастерских, но абсолютно никаких картин.
– Вы как кинорежиссёр в разных временах побывали, и на Гражданской войне были, и на Отечественной, и в XIX веке. А где вам было уютнее всего?
– С Александром III.
– В«Сибирском цирюльнике». Такая идеальная там у вас была Россия.
– В этой идеальной России мне комфортно. Я её чувствую. Чехова я тоже чувствую, но всё-таки Россия «Сибирского цирюльника» более наивна, чем чеховская. Уютно мне не потому, что я был царём, – я там и юнкер, и дядька-воспитатель, я в этом мире везде.