Кризис западной цивилизации сегодня в значительной степени вызван «левым поворотом». Популярные политики всё больше озабочены не процветанием и экономическим ростом, а неравенством и привилегиями. Не тем, как больше зарабатывать, а как больше перераспределять. Не перспективами человечества, а немедленным финансированием в долг сомнительных левацких затей. За истеричным требованием компенсаций от агрессивных групп всевозможных обиженных уже мало кто понимает, как серьёзные общественные науки представляют себе «правильное», «хорошее» государственное устройство и наилучшие законы. И остались ли ещё здоровые идеалы, к которым сознательные граждане могут стремиться?

Мудрость предков

Как было бы здорово выключить телевизор, закрыть Интернет, снизойти в библиотеку и там, среди толстых пыльных томов без картинок, отыскать подлинную мудрость. Говорят, древние греки всё на свете понимали, а Платон, самый башковитый из них, специально для нас написал «Государство». Там и описано, как должно выглядеть совершенное общество.

Правда, при знакомстве с текстом может показаться, что его написал не Платон, а Гитлер. Древнегреческий мыслитель, на котором долгое время базировалась средневековая католическая философия, решил разделить граждан на три класса: простых людей, воинов и стражей, которым принадлежит наследственная власть. Никакой демократии не подразумевается, равно как и социальных лифтов. Справедливость состоит в том, что каждый выполняет свою собственную работу и не вмешивается в чужие дела. Менять род деятельности, судя по всему, нельзя. Но если в Древнем Египте или королевстве инков ремеслом человека являлась работа его отца, то в государстве Платона ни один человек папы не имеет.

Брак здесь радикально преобразован. На некоторых празднествах невест и женихов должны соединять якобы по жребию. Но на самом деле правители будут манипулировать результатом, исходя из евгенических принципов, чтобы лучшие производители имели больше всего детей. Любовь? У Платона таких слов не встретишь. Все дети будут после рождения отбираться у своих родителей так, чтобы никто из них не мог отследить кто чей. Хотя это во многом перестраховка. Ведь идеалом отношений у Платона является мужская дружба. А у друзей ведь всё общее, включая женщин и детей. Поскольку ребёнок не знает, кто его биологические родители, он должен называть «отцом» каждого мужчину, который по возрасту подходит на эту роль. Это также относится к «матери», «брату», «сестре».

Образование Платон предлагал делить на две части – музыку и гимнастику. «Музыка» означает всё, что входит в область муз, – это скорее то, что мы называем «культурой». Она должна быть предназначена для превращения обычных людей в благородных посредством поведения, производящего глубокое впечатление.

Нобелевский лауреат Бертран Рассел так объясняет нам мысли Платона: «Должна существовать строгая цензура над литературой, которую молодёжь могла читать с самого раннего возраста, и над музыкой, которую ей позволялось слушать. Матери и няни должны рассказывать детям только разрешённые рассказы. Чтение Гомера и Гесиода не следует допускать в силу ряда причин». В частности, у Гомера и Гесиода некоторые вещи рассчитаны на то, чтобы вызвать у читателей страх смерти, тогда как воспитание должно заставить молодёжь желать умереть в сражении. К тому же соблюдение приличий требует, чтобы никогда не было громкого смеха, а Гомер говорит о «неистощимом смехе благословенных богов».

В театральных пьесах, если вообще их можно допустить, не должны выводиться другие характеры, кроме безупречных мужчин-героев хорошего происхождения. Невозможность этого столь очевидна, что Платон решает изгнать всех драматургов из своего государства. Тот же подход к музыке: лидийские и ионийские гармонии следует запретить, потому что они выражают печаль и расслабляют.

Для наделённых властью стражей и воинов Платон предлагает ввести радикальный коммунизм: они должны жить в небольших домах и есть простую пищу в общих столовых, не иметь частной собственности и не прикасаться к золоту и серебру. Основная мысль состоит в том, чтобы свести к минимуму частнособственнические чувства и тем самым воспитать «дух общественности». Очевидно, что Платон вдохновлялся порядками Спарты, которая победила его родные Афины в Пелопоннесской войне. Но это не оправдывает вопиющей глупости всей его государственной логики. Даже не зная примеров церковных государств средневековой Европы, французских якобинцев или советской номенклатуры, трудно настолько не понимать природы человека, привыкающего к власти.

Однако мечты Платона так и остались теорией. А в далёком от Афин Китае современник Платона Шан Ян на схожих принципах изобрёл легизм, который долгие годы был философско-политическим обоснованием царской власти. В истории Поднебесной легизм и конфуцианство регулярно сменяли друг друга как сталинизм и «оттепель», а Шан Ян до сих пор считается в стране мудрецом и «эффективным менеджером».

План Шан Яна был нацелен прежде всего на централизацию управления, рост производства зерна и увеличение военной мощи государства. «Паразитами» объявлялись все остальные «отвлекающие» занятия: игры, застолья, торговля, изучение наук, музыка, культ предков, ритуал, литература. Всё царство Цинь было разделено на 31 уезд во главе с назначенными правителем губернаторами, а знати и чиновникам официально запретили заниматься личными делами и преследовать корыстные цели. Понятно, головы летели налево-направо. По настоянию Шан Яна даже принц Цянь лишился носа за то, что надел какую-то не ту одежду в будний день.

Многопоколенческие семьи подвергались принудительному разделению, а если подросшие дети не успевали вовремя свалить из отчего дома, налог с семьи брали в удвоенном размере. Зато вводилась классическая круговая порука, при которой соседи, объединённые в «пятёрки» и «десятки», несут ответственность за действия друг друга. Эта же система применялась и в армии, а в деревне она (известная как баоцзячжиду) просуществовала в разных вариантах до XX века.

В пику русской или европейской традиции народных собраний народ по Шан Яну не имеет никакого права обсуждать законы, издаваемые правителем. Сказали всей округе собраться и переселиться за 500 км – значит, так и нужно сделать. Главное понятие в легизме – «Единое», означающее заготовку зерна и войну. А как лучше осуществлять «Единое», должен решать один-единственный божественный мозг. Шан Ян прямо указывал, что главная сила государства – в ослаблении народа, осуществляемом умелым применением наград и наказаний. Причём на десять наказаний достаточно одного поощрения, иначе люди перестанут бояться и начнут склоняться к «паразитам».

Не факт, что жить в таком мире захотели бы самые оголтелые сталинисты. Тем не менее представления об оптимально устроенном обществе на протяжении веков упрямо крутились вокруг той или иной разновидности лагерного барака.

Минус свобода

Шарль Фурье видел свой фаланстер как специально устроенное здание, способное сочетать в себе черты как городской, так и сельской жизни. Центр отведён для отдыха и интеллектуального труда – тут столовые, библиотеки, студии. В одном из крыльев фаланстера размещаются мастерские и детские комнаты – всё, что производит шум. А в другом крыле – гостиница с тихими холлами для встреч с гостями. Фаланстер неоднократно и без особого успеха пытались воплощать в реальности и во Франции, и в Румынии. Для россиян показателен пример помещика-философа Михаила Петрашевского, который в 1847 г. построил фаланстер по Фурье для своих крепостных крестьян, которые через год его сожгли. Кстати, приобщение к идеям Петрашевского дорого обошлось будущему писателю Фёдору Достоевскому.

«Отец современной науки» Рене Декарт ставил проблему того же типа, что и Шан Ян: может ли человек, если хорошо подумает, всё в мире понять? И отвечает утвердительно: мыслю, значит, существую. С точки зрения Декарта, лучшая форма правления – просвещённый авторитаризм. Ведь если у нас есть разум, то в одной умной голове он будет иметь меньше помех, чем в сотнях или тысячах голов, заражённых предрассудками.

Политический философ Томас Гоббс обосновал в XVII веке идею спасительного Левиафана, без которого людишки непременно скатываются к войне всех против всех. И только государство, взойдя на небывалые ранее высоты, может навести порядок, руководствуясь разумом и обуздывая разрушительные страсти. Однако на выходе снова получился барак.

Как рассказывали «АН», в Париже основываются Общий госпиталь и его филиалы по всей Франции. Никакого отношения в медицине они не имеют – это бессрочная и бессудная тюрьма для «умалишённых». Кого таковыми считали, мы знаем из регистрационных книг того времени: «закоренелый жалобщик», «величайший из сутяг», «человек весьма злобный и сварливый», «большой лжец». Ещё недавно подавать нищим считалось верхом христианской добродетели. И вот их уже отлавливают по всей Европе, поскольку нищета теперь рассматривается как прегрешение, разрушающее правильное общество.

Общеевропейским явлением стала унификация внешнего вида. В 1626 г. баварский курфюрст Максимилиан ввёл регламент о ношении одежды для всех классов: крестьян, мелкой буржуазии, ремесленников, придворных чиновников, дворян, аристократии. Его примеру последовали десятки больших и малых государств. Повсеместная борьба развернулась с длинными волосами и бородами, в которых далеко не один Пётр I видел пережиток иррациональности.

В 1607 г. генерал ордена иезуитов Клаудио Аквавива сформировал особую провинцию своего ордена в Парагвае (колонии в Южной Америке) с целью найти новые гармоничные формы существования общества. Под контролем иезуитов находилось 30 больших поселений, где святые отцы должны были на основе разума привлекать индейцев к христианству, крестить их, приучать к труду и отваживать от вредных языческих привычек.

По факту «государство в Парагвае» стало огромным трудовым лагерем. В нём не было ни свободы, ни рынка, ни частной собственности. Индейцы-гуаранис сообща работали на полях и в мастерских под присмотром отцов-иезуитов, а за труд получали из общака продукты, необходимые для скромной жизни. Почему-то продвинутые церковники считали рациональным не создавать для подопечных стимулы к развитию, а превращать их в дрессированные машины. Кончилось всё провалом, но это мало кого вразумило. Знаменитые философы от Руссо до Ницше грезили то «общественными договорами», то «сверхчеловеками». А приводило это то к революционной резне, то к нацистской диктатуре.

К счастью для Европы, всё это не помешало процветанию. Величайшая находка Запада оказалась в том, что свободные люди изобретательны, а самый эффективный менеджер должен поменьше им мешать. Каждая страна своим путём доходила до того, что свободный рынок, демократия и верховенство права гораздо удачнее создают «хорошее общество», чем тираны, вдохновлённые идеями Платона, Шан Яна или Фурье. В 1990-е оптимизм по поводу перспектив западной цивилизации заставил социолога Фрэнсиса Фукуяму заговорить о «конце истории». В том смысле, что войны, бедность и неравенство, конечно, никуда не исчезнут, но оправдавший себя рецепт борьбы с ними найден раз и навсегда. Как же так получилось, что спустя 30 лет Запад стал похож на больного человека, которого с этим рецептом едва носят ноги?

Всё здесь и сейчас

Звоночек прозвенел для Запада ещё раньше – в 1968 году. Нельзя сказать, что на него не обратили внимание, коли уж об истоках тех событий написан и отснят внушительный корпус работ. Но последующие экономические и технологические успехи вкупе с окончанием холодной войны вскружили Западу голову – и он решил, что благополучно пережил последствия 1968-го. Не тут-то было!

Первая мировая война открыла ворота в большую политику коммунистам и фашистам. Например, для гитлеровского идеолога Альфреда Розенберга раса была единственной силой, способной противостоять основным факторам распада: индивидуализму и универсализму. Но после Нюрнбергского трибунала способы самопонимания человечества через классы, сообщества, народ и церковь снова обессмыслились. В моду входит «тепло действий», которое мы создаём сами в холодной Вселенной.

Люди уходят от религии как института с совместным богопочитанием к самодельной духовности вне формальных структур. Нью-эйдж стал шведским столом духовных замен христианству: тут дзен-буддизм, астрология, мистика, психология. Тут можно признавать 10 заповедей, но не признавать первородного греха, отказываться есть мясо животных, но призывать к уничтожению кубинских коммунистов. А новым Ватиканом стал калифорнийский институт Эсален, где пять тысяч учащихся искали себя при помощи новейших находок психологов. Для этого все средства годились: оскорбление, насилие, секс.

Психологи под руководством доктора Уильяма Коулсона вовлекли в исследование на тему самооценки 615 католических монахинь. В течение года половина из них отказалась от пострига. Женщины не хотели больше подчиняться ничьим указаниям, кроме велений внутреннего «я». Миллионы «детей цветов» последовали за главным смыслом своего времени – пытались перестать заморачиваться. Смысл так и формулировали: «Перестаньте думать!» Считалось, что наш разум работает как охранник, не позволяя важнейшим идеям проникать в сознание и увидеть хрустальный корабль Джима Моррисона. Поэтому употреблять наркотики означало быть передовым человеком – обмануть «охранника», принять перемены и построить внутри себя новый мир.

В мае 1968 г. Париж неожиданно ощетинился баррикадами. Студенты с красными флагами потребовали даже не политических, а академических и сексуальных свобод. С точки зрения логики всё это выглядит детскими капризами. Двадцать послевоенных лет были для западных демократий успешными во всех смыслах. Французская экономика демонстрировала самые высокие темпы роста в своей истории – по 10–15% ежегодно. ФРГ буквально восстала из руин: промышленное производство увеличилось с 1948 по 1964 г. в 6 раз. Деньги в кои-то веки шли не на милитаризацию. С распадом колониальных империй в странах Европы началось создание «государства всеобщего благосостояния» с бесплатным здравоохранением и развитой социалкой. На страны «Большой семёрки» приходилось три четверти частных автомобилей мира, а полная занятость населения стала само собой разумеющейся. Казалось бы, детишки должны до гроба кланяться в ноги своим отцам, отвоевавшим и построившим для них общество невиданного изобилия. Но детишки писали на стенах Сорбонны: «Нельзя влюбиться в прирост промышленного производства!»

Один из лидеров американских «новых левых» Джерри Рубин писал в 1968-м: «Выполните наши требования, и мы тут же выдвинем дюжину новых. Мы выдвигаем именно такие требования, которые заведомо не могут быть выполнены истеблишментом. Если же наши требования не выполняются, мы кричим, орём, исполнившись праведного гнева. Цель не имеет никакого значения. Тактика, реальные действия – вот что важно». «Наша критика нацелена на всякое общество, где человек пассивен», – вторил ему лидер парижских студентов Даниэль Кон-Бендит.

Специалисты старались объяснять явление рационально. Социолог Рональд Инглхарт писал о ценностях выживания и ценностях развития. Экономическая нестабильность, мол, выводит на первый план культурные традиции, внутригрупповую солидарность, тоску по сильному лидеру. А когда всё хорошо, рождается запрос на справедливость, терпимость к «чужим», открытость к изменениям, разнообразию и новым идеям.

1968 г. породил новую моду на марксистскую теорию в формах, которые изумили бы самого Маркса. Классовыми врагами стали те, кто виноват в предрассудках и подавлении сексуальности. Протест и секс стали неразделимы, а на стенах домов писали: «Чем больше я трахаюсь, тем больше хочу делать революцию». Семья – репрессивная структура, а человека нужно принудить быть свободным, потому что никто не откажется сам от благ общества потребления во имя идеи свободы. Символом и иконой антиавторитарного движения оказался Мао Цзэдун, который любил цитировать легиста Шан Яна и превратил Китай в культурную пустыню, где нет ни литературы, ни прессы, ни театра, ни других «паразитов». Равно как и Хо Ши Мин: людям запомнилось его неповиновение США, а в особенностях его политики мало кто разбирался. По той же причине над демонстрациями буржуазных недорослей реяли портреты создателя трудовых армий Льва Троцкого и террориста Эрнесто Че Гевары – они были «против» и «бросали вызов».

«АН» регулярно рассказывают, как Запад до неузнаваемости преобразился под влиянием деятелей родом из 1968 года. Как в нём вышли на первый план социалистические идеи, убивающие дух предприимчивости. Как неконтролируемые волны миграции изменили европейскую культуру и взорвали благополучную криминогенную ситуацию. Как агрессивные группы расовых, сексуальных и гендерных меньшинств стали определять политическую повестку. Как за малейшее отступление от диктуемых ими догм человек может подвергнуться гонениям, именуемым «культурой отмены». Как учёные, предприниматели, артисты пытаются шагать в ногу, словно им снова грозят костры инквизиции. Нет смысла снова развивать эти темы. Но стоит задаться вопросом, что же всё-таки делать.

Не всё так однозначно

Сто лет назад вопрос о том, что считать «хорошим обществом», на Западе даже не стоял. И так понятно, что технический прогресс, свобода и хороший инвестиционный климат позволяют людям больше зарабатывать, дольше жить, вкладываться в образование детей, жертвовать на благотворительность – и мир в целом становится лучше. А сегодня наблюдается опасный разнобой между тем, что происходит в обществе и в общественных науках.

Социолог Элла Панеях говорит, что системы представительства, которые человечество разработало в доинтернетную эру, перестают людей устраивать: «У нас пропадает иллюзия, что решения принимают люди, которые намного умнее и компетентнее нас. Двести лет назад если кухарка тоже хотела участвовать в управлении государством, у неё не было физической возможности, не было медиа, при помощи которых она могла транслировать своё мнение». А сегодня разрыв между народом и элитой сильно сократился – и это стало проблемой.

В социальных науках произошёл ступор больших теорий. Произошло разочарование в серьёзных обобщениях, в макромоделях. Всё меньше доверия сравнениям, в которых есть качественный элемент, когда мы говорим, что одно «лучше» другого, и моделям, в которых есть представление о том, что раньше называли прогрессом. Есть запрос общества на прогресс «без дураков», на более справедливое, более доброе, более принимающее и комфортное общество. Призывы стать «добрее», создать среду, в которой удобно передвигаться инвалидам, в которой на работе никого не обижают, часто подаются как рост количества доброты в обществе. Но ради этого рациональным считается выгнать того, кто создаёт дискомфорт всем остальным. А у этой «доброты» давно знакомые признаки: еретики, костры, инквизиторы.

Политики уже не пытаются привести всех к общему знаменателю, родившемуся много лет назад в умных головах Платона, Руссо или Маркса. Рамка дозволенного заранее определена всеми и никем: например, опасно не восхищаться трансгендерами или призывать вернуть нелегальных мигрантов в родные края. По идее учёные должны стремиться понять, куда объективно движется общество. Но они уже не совсем учёные, когда стремятся не попасть под «культуру отмены».

В прошлом биография великого человека описывала, какой этот индивид особенный и как общество ему или ей сопротивляется. Сегодня каждый второй считает себя великим человеком, готовым высказываться по любому вопросу. Какое-либо мнение превалирует не потому, что оно более компетентное, а потому что смутным образом превратилось в соцсетях в мейнстрим.

Писатель Сергей Довлатов глубоко проник в тему хорошего общества: ему, мол, угодно, чтобы все были доброжелательны, скромны и любезны. Проблема в том, что ненасильственного способа достижения этой великой цели со времён Платона так никто и не предложил.

Кто в ответе за всё?

В умных исследованиях часто встречается мысль, что главные качества, которые отличают хорошее общество от плохого, – гибкость и разнообразие. Поскольку государство – не лучший институт решения проблем постмодерна.

Есть много вещей, с которыми 100 лет назад лучше справлялись государства. А сейчас те же вещи лучше делает общество. Например, заботой о детях-сиротах весь ХХ век занималось государство. Но в ХХI веке люди активно доказывают, что справляются с этой задачей лучше. Массовое государственное образование было очень хорошим делом, когда ради всеобщей грамотности требовалось добиться, чтобы все дети ходили в школу. Но со временем все, кто может себе позволить частное образование, ушли из казённых школ, совершенно не соответствующих современным запросам. Та же история с медициной или транспортом. Как же решать подобные проблемы, если в массовом сознании государство должно тем или иным образом закрутить гайки?