370-летие Переяславских соглашений 1654 г. старались особо не вспоминать в обеих странах. На Украине от них отмахиваются как от чего-то малозначительного: дескать, один из множества скороспелых военных союзов, фактически распавшийся через считаные годы. А по-настоящему нынешние украинские территории вошли в состав Российской империи только при Екатерине II. В России же стараются избегать прилипших к Раде с советской школьной программы штампов о вечном союзе двух братских народов, поскольку сегодня положено считать, что русские и украинцы – это один народ. Тем не менее Рада была событием важнейшим. Даже не столько сама по себе, сколько как спусковой крючок для последующих судьбоносных событий. Ностальгия по СССР, которой по сей день многие больны, связана с ощущением определённости.


Союз разрушимый

К середине XVII столетия юго-восток современной России был Диким полем. Здесь сходились рубежи Российского царства, Речи Посполитой и Крымского ханства. На этой территории без твёрдой государственной власти искали убежища беглые люди из разных мест, называвшие себя казаками, или запорожцами (то есть живущими за порогами Днепра). И русские, и поляки частенько нанимали казаков для превентивных ударов по степнякам, но нередко и сами становились мишенью для запорожских набегов. Ведь именно от крепостного гнёта в обеих монархиях народ и бежал за днепровские пороги.

Тогда Москва и Вильно попробовали от сдельной оплаты перейти к регулярной. Составлялись реестры «официальных» казаков, получавших жалованье из казны. Но это проблемы не решало: если северные запорожцы были в целом рады служить коронам, то южная Запорожская Сечь оставалась разбойничьей вольницей, воспетой в «Тарасе Бульбе».

В общем, стабильностью и не пахло. Многочисленные казачьи мятежи далеко не всегда направлялись болью за гонения на православных в Речи Посполитой. Например, во главе мощного запорожского восстания в 1591–1593 гг. был некий Кшиштоф Косинский, судя по имени, – поляк и католик. А подавили волнения магнаты Острожские, лояльные полякам, но при этом православные. У казаков в XVII веке было вообще неважно с самоидентификацией, поскольку их территория лежала между тремя мирами: католическим, православным и мусульманским.

В советской историографии было принято проводить прямую взаимосвязь между Брестской унией 1596 г. и Переяславской радой. Дескать, католики-поляки ущемили православное население, поставив Киевскую митрополию в подчинение папе римскому, вот казаки и решили перейти к единоверцам. Однако между двумя событиями минуло почти 60 лет. За это время Русское царство после пресечения династии Рюриковичей погрузилось в Смуту и само чуть не оказалось под контролем польской короны. А наёмники-запорожцы составляли значительную часть в армиях обеих воюющих сторон. Пограбить единоверцев они тоже не брезговали.

Религиозные разногласия не помешали казачьему войску гетмана Петра Сагайдачного в 1621 г. в союзе с коронными войсками спасти Речь Посполитую от очередного турецкого вторжения с юга. А в 1632–1634 гг. гетман Тимофей Орендаренко воевал с русскими на стороне поляков за Смоленск. В 1620-е годы запорожцы добились пересмотра многих положений Брестской унии, в том числе и восстановления каноничной православной церкви. Правда, стать шляхтичами казацкой элите так и не удалось. Наоборот, среди реестровых казаков отменили выборность гетманов и других офицеров.

В 1648 г. хрупкое равновесие нарушило новое казачье восстание, которое возглавил Богдан Хмельницкий, чьим именем сегодня назван не один десяток улиц в российских городах. Хотя большую часть жизни он верно служил Речи Посполитой и много воевал против русских, пока польский аристократ Даниэль Чаплинский не отнял у него хутор и не засёк до смерти его сына казака. Попытки привлечь шляхтича к ответу кончились тюрьмой, откуда для Хмельницкого был прямой путь на Сечь.

Став там гетманом, он заключил союз с крымскими татарами против поляков, которых дважды побили при Корсуне и под Жёлтыми Водами. После этого народная война охватила всё Поднепровье: жгли усадьбы и костёлы, громили поляков и евреев. До земель с преимущественно православным населением дошли порядки Речи Посполитой: в крепостные записывали всех свободных крестьян, проживших на барской земле более 10 лет, а шляхтич мог судить их вплоть до смертной казни.

Вероятно, Хмельницкий рассчитывал потрепать поляков в местных сражениях, продав им мир в обмен на уступки и амнистию, – так поступали все его предшественники. Но тут как раз закончилась Тридцатилетняя война, высосавшая все силы из государств Центральной Европы. Мало того что у Речи Посполитой освободилась сильная армия, так ещё и тысячи безработных наёмников стало возможным нанять за копейки. В итоге сейм занял бескомпромиссную позицию. «Будем воевать до тех пор, пока вся земля не покраснеет от казацкой крови», – сказал полководец Николай Потоцкий.

Крымские татары тут же кинули Хмельницкого, пойдя на сепаратный мир с поляками, а сам гетман оказался на горячей сковородке. Ведь мало того что военные перспективы были невесёлые, так ещё и казаки не раз и не два в прошлом сдавали предводителя восстания, чтобы купить себе прощение.

Не то чтобы Хмельницкий сразу бросился в объятия Москвы. Он вёл переговоры со многими, а союз с Османской империей поначалу выглядел куда перспективнее: турки почти не лезли в религиозные и политические дела своих вассалов. Но чего-то у них там не задалось, а Москва, подавив Соляной бунт 1648 г., стала активнее вести себя во внешних делах. В июле 1653 г. царь Алексей Михайлович издаёт указ: «Войско Запорожское с городами их и с землями принять под свою государскую высокую руку. И чтоб не отпустить их в подданство турскому салтану и крымскому хану». А через полгода состоялась знаменитая Переяславская рада, знакомая каждому школьнику по написанной при Сталине картине Михаила Хмелько.

Хотя в реальности всё было, скорее всего, не столь торжественно. Похоже, казацкая знать пыталась понизить статус мероприятия, решив договариваться не в древнем Киеве, а в полковом Переяславе. Дескать, не такой уж и вечный этот союз. Принимавший присягу московский боярин Василий Бутурлин отказался давать от имени царя какие-либо обещания казакам, как это делали обычно польские короли: «Того в образец ставить непристойно, потому что те короли неправедные и не самодержцы, на чём присягают, на том и в правде своей никогда не стоят». Договорённости висели на волоске, но Хмельницкий, посовещавшись с соратниками, решил всё-таки не отменять присягу.

В 1654–1656 гг. союзники с переменным успехом воевали против Речи Посполитой, пока осенью 1656 г. Алексей Михайлович не заключил с поляками мир. Советоваться с гетманом Хмельницким у него и мысли не было - он же царь, а казаки его подданные. Но те посчитали, что их кинули. Летом 1657 г. Хмельницкий скончался, а гетманская булава перешла к Ивану Выговскому, который взял курс к воссоединению с Речью Посполитой на новых условиях.

Тем не менее населённые запорожцами территории уже никогда не выходили из российского влияния. В конкуренции с поляками Москва сделала не просто ход конём – она перевернула всю доску. Днепровским казакам предложили не соображения сиюминутной выгоды, а решение важнейшей экзистенциальной проблемы на века.

Символ веры

К середине XVII века Российское царство вряд ли можно было назвать богатой державой. Импульсы развития от начавшейся в северной Италии коммерческой революции с трудом доходили даже до Речи Посполитой, не говоря уже о России. Очаги внешней торговли в Пскове и Новгороде уничтожил Иван Грозный, а опричнина и Смута основательно придушили хозяйственное развитие. Все ведущие европейские армии в XVII веке были наёмными, а Россия от безденежья была обречена на поместную систему формирования войска. Царь даёт боярину в пользование землю с крестьянами, а тот является на зов вместе с боевыми холопами «конно, людно и оружно». Ещё до рождения Петра эта система исчерпала себя: малоподвижная армия сбивалась в «гуляй-город» из щитов и не могла победить столь же архаичных поляков. А в 1634 и 1659 гг. и вовсе капитулировала вместе с главнокомандующими.

Отец Петра Великого царь Алексей Михайлович, прозванный Тишайшим, вряд ли уступит в хитрости горбачёвскому министру финансов Валентину Павлову. В 1653 г. он приравнял серебряный рубль к медному, хотя рыночное соотношение цен серебра и меди составляло в то время 62:1. Поскольку серебряных рудников в России в XVII веке не имелось, из Европы завозили иоахимсталеры, которые перечеканивали в рубли на Московском денежном дворе. На этой операции царь тоже плутовал: русские ефимки выходили более чем на четверть легче.

В общем, к 1653 г. сложилась привычная картина: надо воевать с поляками, а денег нет. Можно было дать гражданам землю, а городам «магдебургское право», амнистировать беглых рабов и объявить выборы в Думу – тогда народная активность могла бы наполнить казну по европейским лекалам. Но царь с боярами придумали вариант попроще: из фунта меди, которому цена 12 копеек, «рубили» монет на 10 рублей. Всего меди начеканили на 4 млн – два государственных бюджета.

Уже к лету 1662 г. в городах начались волнения: получил солдат зарплату медью, а на базаре торгуют только за серебро. Кто бы мог подумать! Когда к царю в Коломенское потянулся народ с вилами, он пообещал тут же наказать саботажников – и с перепугу казнил 200 спекулянтов. В итоге царь же и «навёл порядок», обменяв медные деньги на серебряные из расчёта 1:100!

В общем, ещё за пару лет до Переяславской рады стало понятно, что польские владения к югу и западу от Москвы крайне важны для формирующейся империи, а Киев стоит Казани и Астрахани, вместе взятых. Москва не могла предложить населению этих территорий ни денег, ни особых прав, которыми в XIX веке российский престол наделил Финляндию и Прибалтику. Зато Москва смогла предложить нечто большее – правильную веру.

При этом ещё несколько лет назад Москва не очень-то соответствовала «православным стандартам», идущим из Византии. Хотя Константинополь давно пал перед мусульманами, для значительной доли православных в Восточной Европе он оставался важнейшим символом веры. Как пишет историк Дмитрий Травин, православные жители Речи Посполитой находились в непосредственном подчинении константинопольского патриарха и не желали выходить из-под его юрисдикции. Москва же по отдельным пунктам с греческим православием разошлась. В частности, по вопросу о том, как следует креститься – двумя перстами или тремя. Писать имя «Исус» (с одним «и») или «Иисус» (с двумя). Допускать или не допускать в церкви во время богослужения многоголосие (когда пели в два-три, а то и более голосов), при котором мало что можно понять.

Травин формулирует: «Невозможно было претендовать на то, чтобы стать авторитетом для всех православных земель и начать втягивать их в свою орбиту влияния, однако самим сильно отклоняться от греческих православных канонов. Соответственно, перед Русским государством вставал выбор: либо сохранять собственную специфическую версию православия, но испытывать серьёзные трудности при распространении своего влияния в мире греческой веры, либо осуществить церковную реформу для того, чтобы самим стать по вере истинными греками. Важность идейного фактора в деле борьбы за души бывших подданных польской короны усиливалась тем, что значительная часть казаков после «воссоединения» быстро разочаровалась в московских порядках, стеснивших их привычные вольности. Наметилось стремление уйти из-под диктата Москвы».

Но имперские амбиции России возросли именно после Переяславской рады. В Москве осознали, что Киев, Чернигов, Переяславль, Полоцк, Витебск, Минск открывали перед ней широкие перспективы развития в качестве Третьего Рима. Знаменитому тезису инока Филофея исполнилось уже более ста лет, он по-настоящему пророс в головах российских элит. Чем мы не новый Константинополь? Что мешает нам стать центром притяжения для всех православных Европы? Русское государство окрепло, расширилось на восток, преодолело смуты и стало достаточно серьёзной силой в военном отношении. А Речь Посполитую внутренняя смута, наоборот, ослабила, и в войне на истощение она оказалась слабее.

О формировании национального государства в середине XVII века не могло быть и речи. Православных жителей Речи Посполитой влекло к Москве именно религиозное единство, а не национальное. И поскольку ни вольностей, ни богатств Москва своим новым подданным предоставлять не стремилась, требовалось иметь хотя бы качественное православие, не вызывавшее сомнений у людей, сформировавшихся под воздействием греческой веры.

Ход перстом

Церковная реформа, известная как Раскол, началась за несколько лет до Переяславской рады. Патриарх Никон занялся внесением изменений в богослужебные книги и некоторые обряды в целях их унификации с «классическими» греческими. Царь Алексей Михайлович реформу всячески поддерживал, равно как и ряд греческих православных иерархов. Противники реформы, продолжавшие креститься двумя перстами, были названы старообрядцами, объявлены еретиками и преданы анафеме.

Так бывает: цели объединения близких по крови народов соседствовали с ужасающим внутренним расколом. Старообрядцев травят, как собак, в лесах полыхают «гари». Царская армия четыре года штурмует Соловецкий монастырь и вешает на его стенах 500 православных монахов, держащихся прежнего канона. Разумеется, не все готовы умирать за веру: многие горожане на людях крестятся «кукишем», а дома двумя перстами. Количество старообрядческих сект (согласий) не поддаётся учёту. В стране, по сути, нет аристократии, которая могла бы организовать фронду. Социальная структура верхов имеет мало общего с западным вассалитетом – бояре «вручают себя» государю как хозяину.

Тома написаны о том, что Россия, дескать, замедлилась в развитии, потому что не прошла через горнило Реформации. И в ней не сформировалось пресловутой «протестантской этики», свободной буржуазии и прочих успешных институтов. Но европейский бюргер, только что пережившей Тридцатилетнюю войну, упал бы в обморок от мнения ряда современных историков, что протестантизм якобы чем-то лучше, «успешнее» других конфессий: вся Центральная Европа лежала в руинах, по дорогам бегали банды безработных наёмников, торговля замерла. В России даже во времена Раскола ситуация была гораздо более благополучная. Православие в любой редакции куда меньше католичества акцентировалось на том, что богатство есть грех, а предприниматель должен без конца каяться за свой успех.

Также распространено мнение, будто Реформация и Раскол были схожими по сути явлениями, раз касались широких преобразований в религиозной сфере. Но так можно поставить знак равенства между промышленной революцией и сексуальной. Реформация была связана с духовным предпринимательством: культом харизматичных проповедников, гастролировавших по городам европейских княжеств и транслировавших собственный взгляд на христианскую веру. А также с противостоянием городов и церкви, развитием международной торговли, индивидуализацией веры. Реформация шла «снизу», а Раскол – «сверху». Но в этом нет ничего обидного для России: наоборот, если бы не расширение державы и её постепенный дрейф в сторону европейских центров развития, церковная реформа была бы не так актуальна для Третьего Рима.

При всех ужасах, сопровождавших Раскол, петровские преобразования без них вряд ли стали бы возможными. Петра постигла бы судьба всех восточных владык, пытавшихся сделать у себя «как на Западе», когда их страна элементарно не имела крючков для крепления подобной сбруи. А, вернув жирный кусок бывших земель Киевской Руси от Речи Посполитой, Россия получила необходимые для роста элементы питания. Насколько это отразилось на жизненном уровне населения этих земель – вопрос дискуссионный. Поэтому Переяславскую раду то проклинают, то превозносят на протяжении почти четырёх веков.

Секты старой волны

Нельзя сказать, что духовное предпринимательство и разнообразие религиозной жизни в XVII веке существовали только на просвещённом Западе. В России дело вовсе не сводилось к противостоянию старообрядцев и никониан.


«Еретические» движения, критиковавшие церковь, концентрировались преимущественно в северо-западных городах, торговавших с Ганзой по Балтике. Они богатели на импорте-экспорте и формировали развитую бюргерскую культуру, входившую постепенно в противоречие с традиционной крестьянской культурой. По словам историка Бориса Рыбакова, социальная пестрота города, вечевые собрания, грамотность – всё это отличало горожан от жителей сёл и весей, занятых своими полями и стадами: «Обилие церквей и духовенства в городах давало возможность постоянного общения и восприятия новых идей».

Один из первых известных в истории примеров русских городских проповедников, рассорившихся с официальной церковью, – это Авраамий Смоленский, живший на рубеже XII–XIII веков. Кто-то считал его пророком, а кто-то – еретиком, достойным костра: «Инии глаголють: «Заточити!» а инии – «К стене ту пригвоздити и зажеши!», а друзии – «Потопити». Тем не менее в XVI веке Авраамий даже был канонизирован.

Во второй половине XIV века в Новгороде и Пскове распространяется ересь стригольников, много вещавших о неправедности духовенства и возможности обходиться без посредников в общении с Богом. То есть как самые обычные протестанты. Примерно через столетие вошла в моду ересь жидовствующих, которую принёс из Киева проповедник Схария-жидовин. Со временем жидовствующие стали важной политической фракцией в окружении Ивана III. Однако эта группировка проиграла аппаратную схватку второй жене государя Софье Палеолог. Тем не менее этот случай напоминает европейские примеры, когда политики поддерживали протестантизм, чтобы получить идеологическое обо- снование своих претензий на власть.