Европейская часть России пустеет, кажется, вопреки всякой логике. По идее, народ как раз здесь и должен желать устроиться: Москва рядом, Европа тоже недалеко, дешёвая земля в избытке, дорожная сеть неплохая. Однако сельское население Нечерноземья сокращается на 50 тыс. человек ежегодно. С 1970 г. в исконно русских областях людей стало вдвое меньше, а на территории в полторы Франции проживают 7 млн жителей. Конечно, правительственные демографы проблему часто замыливают: составляют бодрые отчёты, включая в статистику по Нечерноземью Москву и Подмосковье. Но это не отменяет реального одичания огромных территорий, когда на сотни километров не остаётся ни одной круглогодично обитаемой деревни. Но есть и хорошие новости. Они связаны с переполнением Москвы, развитием Интернета и советским наследием одновременно.

Возвращение долгов

Официально к Нечерноземью относят четыре экономических района: Северный, Северо-Западный, Центральный и Волго-Вятский. Всего «набегает» 32 областных центра. Именно в Нечерноземье (без учёта Москвы и Петербурга) проживает 32% россиян и производится 38% промышленной продукции. Грубо говоря, Нечерноземье и есть настоящая Россия, где зародилось государство, где находятся все его святыни и основные производственные мощности. Именно земли вокруг Москвы всегда были донором для окраин державы. И умудрялись задавать темп Сибири, Кубани и Уралу – даже со своими скудными почвами и небогатыми месторождениями сырья.

С одной стороны, в нечернозёмных областях открылось больше всего новых производств в постсоветский период. «АН» не раз рассказывали про «калужское экономическое чудо»: только с 2006 по 2013 г. в области открылось 64 новых предприятия, заявленный объём инвестиций превысил 376 млрд рублей. Пришли мировые промышленные гиганты – Volkswagen, Peugeot, Mitsubishi, General Electric, Samsung. Был момент, когда в Калугу вкладывался каждый восьмой доллар иностранных инвестиций, направленных в Россию, а областная экономика росла быстрее китайской. Причём Калуга совершила свой рывок без ресурсной базы, без подачек Москвы, а её соседи с аналогичными стартовыми возможностями остались на прежнем месте.

Потом этот опыт пытались разложить на рецепты. И получились азбучные вещи: взяли кредиты, создали площадки, провели рекламную кампанию. Организовали приемлемые для инвестора условия. Но что принесло «чудо» самой Калужской области? Она испытала мощный приток населения из соседних Брянской и Рязанской губерний, где с работой было туго? Ничего подобного, население самой Калуги сократилось в XXI веке на 10 тыс. жителей. В Людиново, где создали особую экономическую зону промышленно-производственного типа, население ужалось за 20 лет на четверть. Хотя, по идее, сюда должны ехать работники со всей страны, а цены на землю и недвижимость показывать бурный рост.

Проблема в том, что налоговая система у нас устроена так, что Калуга не получила со своих новых заводов прорву денег, которые пустила бы на новые школы, больницы и дороги, чтобы сделать жизнь в провинции привлекательной. Деньги либо ушли в Москву, либо не пришли из Москвы в виде дотаций. И жизнь в калужской глубинке не сильно отличается от деревни в Костромской области, где не очень старый бревенчатый дом площадью 80 кв. метров с участком в 40 соток можно прямо сейчас купить за 100 тыс. рублей. Но никто не покупает, потому что деревня практически вымерла, а ведёт к ней дорога без асфальта. Но даже если есть асфальт, электричество, магазин, медпункт и почта, можно сторговать похожее хозяйство за 200 тыс. – то есть месячную зарплату среднего москвича. Правда, какой москвич захочет иметь подгнившую дачу с выгребным туалетом за 400 км от дома даже даром?

Все уже привыкли, что деревни и небольшие городки Нечерноземья вымирают, а 25 млн га, бывших при Союзе сельхозугодьями, зарастают бурьяном. Более-менее жива деревня в радиусе 50–60 км от Ярославля, Нижнего Новгорода, Твери: в сельское хозяйство идут инвестиции, заметны и агрохолдинги, и бойкие фермеры. Те же дачники не дают окончательно умереть местным хозяйствам. Но если посмотреть на границу Тверской и Новгородской областей, то там деревни пустеют с удвоенной скоростью: народ разъезжается и в Москву, и в Питер, зоны влияния которых тут пересекаются. Глубинка в 80 км от продвинутой Калуги ничем не отличается от деревни на депрессивной Брянщине.

Разумеется, это всё началось не вчера. В конце XIX века освобождённое крестьянство тоже валом пёрло в столицы, но к обезлюдению это не приводило. Нечерноземье выкосило «чёрное тридцатилетие» 1915–1945 гг., когда войны обрушились на русскую деревню заодно с продразвёрсткой и коллективизацией.

В 1960-е годы по историческим российским областям катком прокатилась мелиорация. Рассчитывали, что осушение земель на севере и орошение их на юге должны изменить жизнь деревень и обеспечить рекордные урожаи почти всех культур. Но основным последствием осушения болот на грандиозных территориях Нечерноземья стало обмеление питаемых ими рек, а севернее Вологды столкнулись и вовсе с опустыниванием: крестьянские избы по сей день тонут в песках, словно в Каракумах. Понятно, что и к продуктовому изобилию мелиорация не привела.

В 1974 г. партия снова обратила особое внимание на положение сельской серединной России, а комсомол получил лозунг: «Нечерноземье – твоя целина». Но странное дело: про сердцевину страны говорят, словно про саванну, где нужно строить дороги, жильё, больницы. Причём ситуация в нетронутых войной Владимирской и Вологодской областях ничем особо не отличается от Псковской и Новгородской. Деревенские прозаики 1960-х прямо писали, что деревня надорвалась в коллективизацию и индустриализацию, и в моду вошла тема возвращения долгов: это как уехавшие в города дети помогают оставшимся на селе родителям.

За одну пятилетку в Нечерноземье решили вложить втрое больше, чем за предыдущую. Проблема в том, что рулили финансированием городские начальники, а вся «модернизация» выстроилась по вертикальному принципу. Не конкуренция, а бюрократия определяли, каким предприятиям жить, а какие объявят устаревшими и ликвидируют. В итоге закупленная тогда техника до сих пор догнивает в полях, а построенные больницы и школы закрывают сегодняшние «оптимизаторы». Ни тогда, ни сегодня власть не хотела признавать, что для поддержания жизни деревня должна получить финансы и полномочия: мол, всё пропьют и разворуют.

Возвратить долги не получилось. Окончательный упадок постиг деревню в постсоветские годы: развалились совхозы и мелкая промышленность, подешевела водка, молодёжь повалила в города. Результаты переписи 2002 г. показали, что 17 тыс. из 160 тыс. населённых пунктов в стране не имели постоянных жителей, а ещё в 33 тыс. проживали в среднем 1, 76 человека. За последующие 22 года процесс и не думал разворачиваться вспять.

Свежие опросы показывают, что даже в удалённых малых городах после школы намерены остаться только 4% выпускников. Ведущий научный сотрудник Института социального анализа и прогнозирования РАНХиГС Юлия Флоринская говорит, что 10 лет назад их было в 3, 5 раза больше. А в деревнях не остаётся вообще никого. Нынче ежегодно из села уезжают порядка 200 тыс. человек, считают Татьяна Нефёдова из Института географии РАН и Никита Мкртчян из Института демографии ВШЭ. Не стало и знакомого по советскому кино типа «возвращенца», который обжёгся в городе, умерил амбиции и вернулся к петухам и пасторальным пейзажам. Сегодня возвращаются люди за 40 лет, чтобы жить тихо и уединённо. А деревне нужны пахари-общественники.

По данным исследования Нефёдовой и Мкртчяна, до 20% оставшегося трудоспособного населения сёл работают не на земле – это так называемые отходники, выезжающие на работу вахтовым методом в другие регионы и города. И мало кто из специалистов верит, что деревня снова сможет зацвести. В постсоветские годы Центральная Россия никогда не становилась предметом особой заботы, как Крым, Сочи или Дальний Восток. Если взять «Стратегию пространственного развития России до 2025 года», то там слова такого не найти – «Нечерноземье». В конце 2011 г. тогдашняя глава Минэкономразвития Эльвира Набиуллина предложила свернуть «избыточную» программу поддержки малых и средних городов, а также посёлков городского типа. Дескать, это всё равно что пахать море.

В целом деревню все уже мысленно давно похоронили. Оптимизация сельской медицины привела к тому, что уже в двух третях (!) населённых пунктов России конца 2010-х не было доступа к любым видам медицинской помощи. С1990‑х годов в провинции в 3–5 раз сократилось число больниц и сельских школ. И никто не ожидал, что тренд на урбанизацию переменится. Но именно это и начало происходить в 2010-х.

Агенты изменений

Восемь лет назад группа социологов во главе с Татьяной Нефёдовой выпустили исследование «Между домом и домом» – о людях, которые живут между городом и деревней, между квартирой и загородной фазендой. Даже тогда таких граждан было довольно много, а авторы увидели в них спасителей русской деревни, жители которой не уезжают в города, потому что дачники дают им работу.

Даже не обязательно, чтобы рядом гудел садоводческий улей на 500 участков, где постоянно что-то ломается. Дачники покупают дома именно в деревнях, потому что статус такого владения выше СНТ: нет садоводческих поборов, надёжнее линии электропередачи. Исследователи пишут, что за счёт жителей Москвы и Ярославля в селе Новодашково Ярославской области в летнее время население увеличивается в 20 раз. Но дачники могут жить только в тех деревнях, где остаются местные жители. «Есть абсолютно заброшенные деревни в очень красивых местах, где были дачники, которые оттуда ушли, просто потому, что остались без помощи местных, которые и траву покосят, и дымоход прочистят, и молоко да ягоды недорого продадут», – говорит Нефёдова.

Основная дилемма такова: либо дачники в большом количестве придут в деревни за 200–300 км от больших городов и остановят исход трудоспособного сельского населения, либо пожилые люди, что доживают в деревнях, закончат свой земной путь, а дачники не найдут им замены. Точно так же дворянская усадьба XIX века не могла существовать без крестьян – не важно, свободных или крепостных.

Последние тенденции вселяют оптимизм. С началом пандемии коронавируса в России отмечен настоящий «дачный бум». Поначалу народ искал, где бы укрыться от заразы, но постепенно распробовал жизнь на природе и работу на удалёнке. Многие сдают городские квартиры и даже зимуют в садоводствах. А чем меньше становится возможностей для отдыха за границей, тем больше денег граждане готовы вкладывать в строительство и реконструкцию дачной недвижимости.

Согласно данным свежего опроса ВЦИОМ, загородные дома есть у 36% россиян. Причём половина из них имеет загородный дом, в котором можно жить круглогодично. 30% владельцев дач собираются жить на пленэре всё лето. Ещё 32% будут приезжать сюда несколько раз в неделю, выбираясь в город лишь по рабочей необходимости. Причём большинством дача используется не только летом.

В СССР мотивация была иной: люди приезжали в основном на три летних месяца и занимались товарным выращиванием сельхозпродукции: для семейного потребления и продажи. Ведь индустриализация вызвала невиданный приток в города крестьян. А в тех жила неистребимая привязанность к земле. Кроме того, колхозы не смогли справиться с обеспечением страны продовольствием. Мало того что на дачах народ разряжался от стрессов и революционного запала, так к 1980-м на шести сотках выращивалась треть союзного урожая картофеля и две трети овощей.

Сложилось так, что доступ к получению дач при СССР был внеклассовым, а потому домик на природе заимели миллионы малоимущих горожан. И когда рынок вернулся, власти побоялись искусственно внедрять рыночные механизмы. То есть до 2010 г. никто не пытался обкладывать садоводов налогами, напрягать с оформлением земли в собственность или вводить для них драконовские цены за свет. В итоге в XXI век перетёк парадокс: в богатых Франции или Швейцарии лишь 3–5% граждан имеют второй дом, а в России, где после дефолта на человека приходилось 150 долларов в месяц, – каждый третий.

Союз садоводов полагает, что в России около 16 млн дачных участков. Андрей Трейвиш из Института географии РАН верит в 17–20 млн участков, а профессор Института экономики РАН Иван Стариков – вовсе в 32–35 миллионов. Проверить проблематично: граждане не слишком активно оформляют свои участки в собственность. И хотя за пользование землёй, имуществом и электроэнергией дачники платят относительно скромные суммы, власти давно мечтают обложить садоводов по-взрослому. Но побаиваются широкого народного возмущения, как было при монетизации льгот или повышении пенсионного возраста.

Конечно, надежда Нечерноземья не только на дачников. Если посмотреть на список крупнейших российских производств, открытых за последние годы, то ни одно из них не заработало в пределах МКАД, даже подмосковная прописка редкость. И это началось задолго до падения нефтяных цен и противостояния с Западом. Сошлись три глобальные тенденции. Во-первых, компании экономят, переселяя офисы в провинцию. Во-вторых, растёт число профессионалов, которым не нужен офис, а следовательно, и Москва: можно спокойно и недорого жить под Суздалем, наведываясь в столицу пару раз в месяц. В‑третьих, сама Москва, кажется, заполнена до краёв: плотность населения в ней выше, чем в Шанхае.

Некоторые социологи высмотрели тенденцию: когда экономический рост замедлился, надежды на социальный лифт немного. И амбициозные молодые управленцы ищут шанс в регионах: возглавить перспективный проект, сделать себе имя, вернуться в Москву в ореоле славы. Но это, конечно, непросто.

Московские менеджеры в провинции бывают потрясены, что в одну минуту шестого коллектив валом валит на выход. И мотивировать их работать на результат не могут никакие бонусы. Что в обед нет альтернативы «комплексу» за 120 рублей в жуткой столовой. Что руководители компаний не ведут ежедневников и забывают про встречи. Что в офис, как 20 лет назад, могут прийти гопники в спортивных штанах: «С кем по делам разбираешься? Ни с кем? Значит, будешь под нами». Но нравы меняются как раз благодаря пришлым «агентам изменений». А бурный рост жилищного строительства в Туле и Твери рассчитан как раз на москвичей, уставших от перенаселённости мегаполиса.

Местные власти тоже начали осознавать, что нынешний шанс Нечерноземья – в быстром разрастании Московской агломерации. Столица, как кастрюля с водой, переполнилась приезжими – и пошёл отток в пригороды, в которые потихоньку превращаются Владимир, Тула, Тверь. Если раньше между Москвой и Питером пассажиры «Сапсана» могли наблюдать печальные руины советской цивилизации, то с появлением скоростной трассы М-11 глубинка стала куда более доступной. Есть шанс, что все 650 км между столицами постепенно превратятся в связанное экономическое пространство. Говорят, цены на недвижимость вокруг Валдая выросли в 3–4 раза. А 10 лет назад он был даром никому не нужен. И дело не только в близости к одной из президентских дач.

«Под приезжих» меняются и полиция, и общественное питание, и дороги, и обеспеченность Интернетом. Пункты сервисов доставки и «Пятёрочки» открываются в таких медвежьих углах, что ещё недавно и представить было трудно. Но не слишком ли поздно в деревню пришла подмога?

Новая деревня

Конечно, русская деревня в облике столетней давности обречена. Её жители уже сейчас не ездят на санях и не играют на ложках. Деревня будущего будет иной. Но какой именно, ни один специалист не скажет.

Во-первых, рождаемость будет неважной, поскольку семьи по 5–6 детей – это скорее про деревню, чем про город. Во-вторых, в деревнях уже никогда не будет избыточных трудовых резервов, способных насытить города свежей кровью. В-третьих, многое изменится в понимании загадочного термина «душа России»: ведь вся пропаганда, все духовные скрепы ковались в расчёте на людей с деревенским менталитетом, даже если они живут в городах (как правило, не очень давно). По-простому говоря, Россия без деревни – это новое государство, которым невозможно управлять по нынешним лекалам.

Социолог из РАНХиГС Дмитрий Рогозин говорит, что стратегией перехода из деревенского состояния в городское озабочены, например, в Поднебесной: «Китайцы свою озабоченность сформулировали максимально точно: приход города в деревню разрушает обоих, создавая «промежуточные» формы жизни, которые гораздо уязвимее просто «городской» или просто «деревенской» жизни. Однако этот приход необратим, и нужно понять, как с ним справляться. Поэтому те же китайцы объявили у себя долгосрочную программу «ревитализации» сёл».

Русская деревня, какой она представлена в классической литературе, была крестьянской общиной, где люди занимались сельским хозяйством, а зимой иногда уходили на заработки. Нынешняя деревня в России может вообще не иметь никакого отношения к аграрному сектору. Если рядом с ней вдруг пустили трассу или трубопровод, народ не просто идёт в услужение на заправки: он устраивает врезки в трубы, мутит дела с ГИБДД, ищет вахтовые заработки и всячески копирует городской образ жизни, даже если туалет у него остался на улице. Возникает ощущение, что жизнь здесь – временная.

Рогозин рассказывает, как его с коллегами пригласили на сельский праздник: «Приходим: стоит убранный стол, а в центре главное блюдо – пельмени из магазина московской марки. Под лавкой при этом виднелись закатанные банки деревенских разносолов, мы уточнили: а почему их не поставили на стол? Хозяйка удивилась, пояснив, что гостей абы чем не кормят, гостям лучшее дают… Это интересный слом. Деревня сейчас переживает то, что, может быть, переживала городская Россия в 1990-х, когда к нам хлынули разнообразные «ножки Буша».

Своеобразная точка невозврата: в российской деревне перестают заводить для себя какую-либо скотину, кроме кур. В глубинку пришли крупные торговые сети, народ ахнул от разнообразия, но ещё не осознал проблемы с качеством. Люди покупают грудинку в вакуумной упаковке, но исчез спрос на парную свинину, которой всегда торговали в деревнях полуподпольно. Деревенские бабки пьют молоко длительного хранения вместо свежего, потому что оно дольше хранится и «для пищеварения лучше».

Оптимисты говорят, что это всё пройдёт. В 1990-е все проклинали ларьки, казино, бандитов, бабушек, продающих банку варенья у подъезда. Но в итоге из этого сора выросли вполне цивилизованные предприниматели. Дескать, и деревня может переродиться удачно: окончательно уйдёт общинное сознание, привычка доверять телевизору, пропивать зарплату и мусорить. Но город смешается с деревней удачно лишь в том случае, если и власти осознают перемены и изменят подходы до того, как глубинка сочтёт себя несправедливо обиженной.

Границы разумного

Как грамотные институты влияют на российскую жизнь, прозорливо подглядел Иван Сергеевич Тургенев в рассказе «Хорь и Калиныч» из «Записок охотника». Два субъекта Нечерноземья отличались друг от друга, словно отдельные государства. А причина простая: барщина или оброк.


Тургенев пишет: «Кому случалось из Болховского уезда перебираться в Жиздринский, того, вероятно, поражала резкая разница между породой людей в Орловской губернии и калужской породой. Орловский мужик невелик ростом, сутуловат, угрюм, глядит исподлобья, живёт в дрянных осиновых избёнках, ходит на барщину, торговлей не занимается, ест плохо, носит лапти; калужский оброчный мужик обитает в просторных сосновых избах, высок ростом, глядит смело и весело, лицом чист и бел, торгует маслом и дёгтем и по праздникам ходит в сапогах. Орловская деревня (мы говорим о восточной части Орловской губернии) обыкновенно расположена среди распаханных полей, близ оврага, кое-как превращённого в грязный пруд. Кроме немногих ракит, всегда готовых к услугам, да двух-трёх тощих берёз, деревца на версту кругом не увидишь; изба лепится к избе, крыши закиданы гнилой соломой... Калужская деревня, напротив, большей частью окружена лесом; избы стоят вольней и прямей, крыты тёсом; ворота плотно запираются, плетень на задворке не размётан и не вывалился наружу, не зовёт в гости всякую прохожую свинью...»