«Свидетельства о болезни, выданные во времена большевизма, считать недействительными и подвергнуть переосвидетельствованию всех освобождённых от военной службы». «Иркутские истории» от Валентины Рекуновой: Иркутск-1919, без нагнетания и без прикрас.
Доскребли до донышка
После недавней уборки в коридоре военного госпиталя стоял тяжёлый дух дезинфекции.
— Вот не жалеют хлорки! — бросает в никуда Ринов, хроникёр газеты «Наше дело».
— Да уж не скупимся, слава Богу! — отзывается санитарка. — С Тифом Тифычем шутки плохи, от него пощады не жди!
Корреспондент невольно вздрагивает и отодвигается от незнакомца в засаленном картузе. В госпитале он по заданию: с середины сентября призывники проходят медкомиссию, и редакция ждёт репортажа. В полутёмном коридоре довольно людно. Время от времени открывается белая дверь, и дородная медсестра мужским голосом объявляет очередную фамилию.
А в промежутках идут обычные разговоры:
— Вчера золото продавалось по 365 рублей за один золотник…
— Стало быть, за неделю на 40 рублей вздорожал!
— На прошлой неделе не было крупных сделок: придерживают товары, чего-то ждут…
Подслеповатая лампочка над белой дверью вдруг разгорается ярко-ярко — и гаснет, теперь уже окончательно; но Ринов успевает разглядеть, что призывники староваты и с явными физическими изъянами. Тот, что к нему ближе всех, поворачивается только влево.
— У меня правый глаз нисколько не видит, — объясняет он, вероятно заметив недоумение Ринова. — Никак не рассчитывал под мобилизацию угодить, а вот ведь прошёл через две комиссии, эта третья. Даже не обжился в Иркутске, а уж под ружьё!
— Так вы не местный…
— Из Ново-Николаевки я. Десять лет там с товаром крутился и нажил кой-чего. Но готов был бросить всё и бежать, когда наши большевички вошли в раж. Но супружница с сундуков не встаёт: мол, без добра не поеду! Да ведь и мне его жаль, только как везти, если вагон не достать, даже и по самой дорогущей цене? Конечно, видел я, как одному прокурорскому отпустили теплушку под барахло, но с таким не поспоришь ведь, ясное дело. В общем, выпил с досады и поехал шурина провожать на вокзал. В поезде мы добавили на посошок — и так что-то разморило меня, не заметил, как уснул. Шурин после растолкал, но далеко уж заехали. Эх, думаю, попал ты, Анисим Гордеич, между шпалочек! Но не возвращаться же! Ехать уж до Иркутска, да и разведать там, нельзя ли устроиться. Только где уж: прямо на вокзале взяли мобилизаторы! Скоро тут у вас…
— А вот интересно, — Ринов притягательно улыбнулся, — если бы шурин ваш ехал не на восток, а на запад? Тоже ведь могли бы поставить вас под ружьё, только красные…
— Поставили б, нечего и говорить! И попробуй-ка дёрнись — сразу пулю в лоб!
— Да уж, нет теперь добровольческой армии ни с одной стороны, — резко взмахивает небольшим потёртым портфелем лысеющий, полноватый субъект — кажется, бухгалтер. — Были добровольцы, да кончились. Год назад борьба с большевиками собирала тысячи, но теперь одни впали в апатию, а другие — в реакцию…
— Тех и других заметут без разбору! — отмахивается Анисим Гордеевич. — И не спросят, каких взглядов.
Тут раздаётся зычное: «Пирогову войти, Гвоздевскому приготовиться!» — и он трусит к белой двери. Минут через двадцать выходит и неспешным уже шагом направляется к выходу.
Машет товарищам по несчастью клетчатою фуражкой:
— Годен к нестроевой! Завтра к воинскому начальнику. Куда-то определят.
— Ну бывай, не тужи, Анисим Гордеевич! — сочувственно отзывается узкогрудый худой мужчина с бородавкой на правом веке. И тише уже прибавляет: — Вояка из него никакой, а вот торговец хороший. И удачливый. Так ведь и пропадёт ни за грош!
Он вдруг краснеет и срывается на свистящий шёпот:
— Что делают-то! Племянник мой, Иванов, скончался на третий день после призыва, от воспаления лёгких. Больного забрили, вместо другого, за взятку! Сволочи!
— Стоп, стоп, стоп, — осторожно подключается к разговору мужчина лет сорока, в аккуратном демисезоне и с элегантной бородкой-эспаньолкой. — Как вас по имени-отчеству?
— Ну Иннокентий, — настораживается.
— А я Модест Петрович. Будем знакомы! Так вот, Иннокентий: знал я племянника вашего, и довольно хорошо. Он ведь в потребительском обществе «Труженик-кооператор» служил? Так и я оттуда. В самом деле, зачистили нас, спецов, а вакансии заполняют теперь совершенно случайные люди с двумя-тремя классами образования. Прежде не посмели бы, но теперь просто не из кого выбирать: всё вокруг обезлюжено. Армии требуется пополнение, а пополнять-то и некем: до самого донышка доскребли. Увеличили максимальный возраст призывников аж на восемь лет, переловили дезертиров и уклонистов — а всё одно не хватает солдат. Выбрали всех пригодных для воинской службы и принялись за непригодных. Когда бы у колчаковской армии было побольше удач да поменьше раненых и убитых, может, и не пошли бы за границы разумного, не тронули б вашего больного племянника, оставили б сельских фельдшеров и учителей. Мне очень хочется, чтобы вы это поняли, Иннокентий, и не сеяли панику, не кликушествовали. И по поводу нашего знакомца Анисима Гордеевича я хотел спросить вас: а не рано ли вы списали его? Явно ведь, что на фронт не отправят, а по хозяйственной части определят, где он и принесёт наибольшую пользу. И для пущего успокоения позволю один характерный пример. Иркутский адвокат — и, кстати, недавний министр юстиции — Григорий Борисович Патушинский записался в добровольцы. А возраста он непризывного — сколько помню, на сорок девятом году. Ему предложили работу в штабе военного округа, но Патушинский предпочёл ей местную воинскую часть.
Все молча переглядываются, а Ринов достаёт свой блокнот, что-то коротко отмечает и проходит по коридору дальше.
Справочно
Указом Верховного правителя А.В. Колчака от 09.08.1919 призывалось в войска мужское население городов Омского и Иркутского военного округов, в возрасте от 18 до 43 лет включительно. Призыв распространялся и на уволенных с действительной военной службы по ранению или болезни (за исключением зачисленных при назначении пенсии в 1–3-й разряды, а также не допущенных медкомиссиями).
От призыва освобождались: мастеровые и рабочие фабрик, каменноугольных и ремесленных предприятий, служащие и рабочие железных дорог и пароходных предприятий, все штатные служащие почтово-телеграфного ведомства, тюремные инспектора и их помощники, начальники всех мест заключения и тюремные надзиратели, служащие в отрядах особого назначения при милиции и Министерстве финансов, в отрядах госохраны, служащие городской и уездной милиции, городских пожарных команд, священнослужители всех вероисповеданий, техперсонал, обслуживающий городской водопровод и электрические сети, врачи санитарных и эпидемических учреждений, вдовцы-одиночки, имеющие родных детей, нуждающихся в их помощи.
Призывникам рекомендовали озаботиться приобретением пары сапог, трёх смен белья и тёплой одеждой (интендантство компенсировало все расходы). На устройство дел отводилось три дня, не явившимся в срок без уважительных причин грозил суд по законам военного времени.
В начале осенней призывной кампании было заявлено, что ходатайства об отсрочках и освобождениях от призыва не будут рассматриваться вообще, однако со второй половины сентября 1919-го в Иркутске ежедневно собиралось межведомственное совещание, и незаменимые кадры возвращались на свои рабочие места. В начале октября заседания прекратились — как и приём ходатайств. Но 17 октября газеты сообщили о возвращении учителей в школы — по ходатайству Министерства народного просвещения. В сентябре 1919-го в состав уездного по воинской повинности присутствия допущены в качестве сведущих лиц представители от общественных, церковно-приходских, сословных, торгово-промышленных, профессиональных, беженских организаций.
20 лет каторги при одном-единственном недостатке
Тема воинского призыва зацепила корреспондента «Нашего дела» Ринова ещё в марте, когда газеты комментировали постановление правительства Колчака о мобилизации. Роль пушечного мяса отводилась теперь не крестьянам, а разносортному люду, составлявшему население городов.
В спускаемых сверху бумагах такой поворот объяснялся «заботой об уменьшении тягот сельского населения», но тёртый Ринов лишь саркастически усмехался:
— Некого больше в деревне брать — вот и вся забота. По той же самой причине снизили на 3 года (до 18 лет) минимальный возраст призывников. И тем самым создали правовую коллизию, между прочим, ведь по всему выходит, что теперь на фронт отправляются несовершеннолетние. Надо бы об этом написать, но цензура наверняка не пропустит. А если пропустит, то публикация может быть расценена как подстрекательство к неисполнению воинского призыва, за что командующий окружными войсками накажет по своему усмотрению. Впрочем, я к нему не в претензии: он всего лишь исполняет приказ. Мы сами в сегодняшнем номере пишем: «В военном министерстве закончена разработка законопроекта об усилении наказания за уклонение от воинской службы. На днях законопроект будет внесён на рассмотрение Совета министров. Командующим войсками округов временно предоставляется право усиливать наказания (до смертной казни включительно) за уклонение, содействие и подстрекательство к уклонению от воинской службы. Такие дела передаются командующим войсками военно-полевым или же военно-окружным судам». Можно сколько угодно пенять военному министерству, но и оно следует приказам Верховного. Вопрос жизни и смерти, и тут лоскутными заметками не отделаешься, нужно передовицы писать, из номера в номер. А я, пожалуй что, и возьмусь, поведу эту тему!
На первой полосе «Нашего дела» от 5 апреля 1919-го было крупно набрано: «По цензурным условиям передовая статья помещена быть не может».
А в конце апреля по городу пошли военные патрули с установкой задерживать всех мужчин «призывного по наружному виду возраста». И кто бы сомневался: забрали кучу непричастных и выпускали потом по мере разбирательства. Что же до настоящих уклонистов, то большинство было взято в гостиницах и на постоялых дворах. Самых злостных передали военно-полевому суду, остальных расселили по казармам. Всего вышло чуть более девяти десятков человек, но на большее и не рассчитывали. Облаву затеяли для устрашения и этой цели достигли вполне: два дня спустя воинское присутствие зарегистрировало 1200 добровольно явившихся уклонистов.
Не хватало только показательного процесса, и он был тотчас организован. «В военно-полевом суде оглашён приговор уклонистам, — сообщила газета «Мысль» в номере от 31 мая. — Прения сторон закончились уже в начале второго ночи. Всюду (в зале, в коридоре, в буфете) публика находилась в состоянии жуткой неопределённости. В половине четвёртого утра наконец появляются судьи и обвиняемые. Перцель, Левин и Фельдман приговорены к смертной казни через повешение. Способствовавший Фельдману полковник Селицкий осуждён на 20 лет каторги».
Полковник Селицкий на общем фоне выглядел весьма и весьма положительным персонажем. Собственно, единственным недостатком его выставлялась гипертрофированная отзывчивость — в данном случае непростительная. С этим все соглашались, но мало кто ожидал настолько сурового приговора. Его чтение прерывали истерические возгласы и рыдания. Ринов оглядывал зал со скамьи для прессы и думал: «А что вы хотели от военно-полевого суда? Привыкайте!»
Справочно
Из приказа Верховного правителя и Верховного главнокомандующего всеми сухопутными и морскими вооружёнными силами России А. В. Колчака от 18.12.1918:
«— Все отсрочки офицерам, служащим в торгово-промышленных предприятиях, работающих на оборону, отменить.
— Свидетельства о болезни, выданные во времена большевизма, считать недействительными и подвергнуть переосвидетельствованию всех освобождённых от военной службы.
— Всем учреждениям, заведениям, кооперативам, а также предприятиям, работающим на оборону, немедленно рассчитать всех офицеров призывного возраста. В противном случае — штраф до 5 тыс. рублей и заключение до 3 месяцев.
— Всех родителей, родственников, а также домовладельцев, содержателей гостиниц, номеров, постоялых и заезжих дворов, содержащих военнослужащих призывного возраста без документов от коменданта или непосредственного начальства, подвергать тюремному заключению до 3 месяцев.
— Должностных лиц, не принявших должных мер к обнаружению укрывающихся от службы, предавать суду и увольнять».
…Поезд, которым уезжал из Иркутска подпоручик Жданов, уходил с вокзала после полудня, и это был очень важный нюанс, дававший надежду застать его утром и передать-таки письма на фронт. Жданов прощался с Иркутском не то чтобы совсем без надежды на возвращение, но уже и с готовностью не вернуться: за шесть лет с 1914-го столько Ждановых переместилось в списки убитых и покалеченных, что, может быть, подошла его очередь. А потому ещё в прошлые отпуска решено было невесту не заводить, долгов не делать, что можно — исправить, а что нельзя — отпустить. А в этот раз он обошёл редакции иркутских газет и попросил напечатать, что примет все письма военнослужащим 3-й Иркутской стрелковой дивизии.
Реставрация иллюстраций: Александр Прейс