Перед грозой

«Мы едва опомнились от большевистских советов в 1918-м, а если власть снова перевернётся, будет и того ещё хуже». Как будто всё как прежде. Но что же не так? Предсказания и предощущения 1919-го в «Иркутских историях» Валентины Рекуновой.

Ботики из… шляпы

Утренний звонок в магазин Арины Шточек был неожиданный, странный, но многообещающий:

— Обувальщик Хохлов беспокоит. Интересуюсь, есть ли шляпы из шерсти бобра. Ну да, касторовые. Женские, мужские — неважно, куплю все, что имеются. Прямо сейчас и подъеду!

Модистка задумалась. Бобровые шляпы были носкими, тёплыми, да к тому же с водоотталкивающим эффектом. Приобретали их, как правило, осенью и, как правило, состоятельные господа — из тех, что часто бывали в разъездах. Дамы предпочитали дорогие шляпки в подарок, и поэтому Шточек не рисковала — выписывала исключительно под заказ. Но и с такими предосторожностями случались-таки конфузы. Осенью прошлого 1918-го пришло пять моделей со скрытым изъяном в тулье. Во время примерки он выходил наружу, и во всём городе не сыскалось голов, что подошли бы к этим редкостным экземплярам! А деньги затрачены были большие, и от расстройства Арина Ицковна никак не могла придумать, что делать. Хохлов очень кстати ей позвонил, однако что за причуда — скупать всё бобровое без примерки, независимо от фасона, размера? Похоже на розыгрыш. Возможно, решили поддеть конкуренты — «Анетта», «Шотина», «Модный свет»?..

Колокольчик в дверях магазина Шточек вопросительно позвонил, и вошёл мужчина чуть старше сорока, в драповом пальто с каракулевым воротником и каракулевым же «пирожком» на крупной голове. Он был высокого роста, но с дугообразной спиной и чуть опущенной головой — как у старых обувщиков.

— Я Хохлов. Сколько с меня за всё?

Он снял перчатку, и Арина Ицковна тотчас отметила сплющенные подушечки на большом, указательном и среднем пальцах. Там кожа была грубее и суше, но, самое главное, от мужчины шёл едва уловимый запах обувного магазина.

— Так вы действительно не собираетесь примерять? — на всякий случай прояснила она.

— На голову — нет. А вот на ножки сколько угодно!

Он с готовностью расхохотался, достал из тубуса выкройки и стал прикладывать их к касторовым шляпам, довольно хмыкая.

Затем, не торгуясь, расплатился и солидно прибавил:

— Если будут ещё, дайте знать — я оставлю вам адрес и телефон.

— А позвольте спросить: что будет с этими шляпами?

— Ничего плохого: вы передали их в руки опытному обувальщику. Я шью превосходные дамские ботики из касторовых шляп. Кажется, никто до меня не додумался, тут я первый!

— Но из цельного фетра вам обошлось бы дешевле…

— Разумеется! Но не так затейливо по фасону. А шляпки-то так и этак изогнут да украсят, как мне и в голову не придёт.

— Дорогие выйдут ботики…

— Дорогие! В Петрограде не пошли б и в Москве, а в Иркутске пойдут: здесь такие деньги сейчас вертятся, просто ух!

На хороший спрос рассчитывали и заезжие обувщики Толоконский и Макушенко, открывая в Иркутске новую мастерскую. К началу весны они выставили новомодные дамские «лилипуты» — уже не туфли, но ещё не ботинки, как выражались приказчики. Каждой паре полагалась своя особинка, так что двух одинаковых не встречалось. И на этом фоне сразу же потерялась обувь местной фабрики С.С. Файнзильбера. Однако предприниматель не растерялся — выписал из Варшавы лучшего специалиста по пошиву сандалий, и под его наблюдением здешние мастера переобули придирчивых иркутянок в прелестные босоножки.

«Улыбнёмся как боги и покажем рукою на Солнце»

И новые шляпки, и «лилипуты», и сандалии «с польским акцентом» выгуливались на посыпанных жёлтым песком дорожках главного сада — Александровского. Гимназистки являлись туда с неизменным сопровождением и лишь изредка взглядывали по сторонам.

Гимназисты играли разочарованных и скучающих:

— У царя встречаться удобно, но сам памятник давит своей массивностью. Здешний грот, может быть, и хорош, но всё-таки кажется искусственным и холодным. Как и все эти арки, высокие, но как будто бездушные.

— Кусты, спору нет, аккуратно подстрижены, да и павильоны поставлены очень удобно. Но зачем их окрасили в серый цвет?

— Вот именно: в серый. Рядом со стеклянной террасой, в окружении белых скамей это как-то странно. И фонтан всё никак не запустят — почему? Я-то считаю, что время уже пришло!

На шестиклассниц такие пассажи производили известное впечатление, но Зоя Шнелле уже оканчивала гимназию, считала себя вполне взрослой и обо всём имела собственное мнение. Два года назад, в 1917-м, отец Зои, Иннокентий Яковлевич Шнелле, стал владельцем девятнадцати месторождений асбеста и нефрита, общей стоимостью в пять миллионов рублей. Но от этого в их семье мало что изменилось, даже домом в Иркутске не обзавелись. Родители с младшими детьми остались в приисковом посёлке, а Зоя и Вера (обе гимназистки) квартировали у тёти на Саломатовской. Дружили с двоюродным братом Кешей и соседом Колей Охлопковым, мебельщиком-декоратором городского театра. После там разглядели и актёрский талант, но сёстры Шнелле почувствовали его раньше — играя в охлопковских домашних спектаклях.

По гимназиям в эту пору гуляла мода на поэзию футуристов. Мало кто знал её по-настоящему, но свободный стих завораживал, и старшеклассники с умным видом цитировали ломаные строки с никому не понятными неологизмами. И барышни переписывали в альбомы: «Там, где жили свиристели, где качались тихо ели, пролетели, улетели стаи легких времирей... « Эти «времири» были для них «секретиками», которые можно только показывать, но нельзя разбирать. А Коля Охлопков словами вертел как хотел и в эти минуты был похож на жонглёра. В такие минуты ему было тесно в комнате и тесно в усадьбе — улица вызывала его, и он чеканил по её деревянному тротуару, декламируя: «Знамя ветреных зорь, утренних солнц поднято и развевается над землёй. Вот оно, друзья мои!»

Обитатели Саломатовской открывали форточки, и по комнатам разносилось: «Мы основываем общество для защиты государства от грубого и жестокого обращения со стороны общин времени». У поворота на Большую Колин голос заглушал и клаксоны авто, и стук лошадиных копыт, Большая принимала его и несла к Амурской, разнося будто эхом: «Хотим среди моря ваших злобных зрачков, пересечённых голодом виселиц и искажённых предсмертным ужасом около прибоя людского воя назвать и впредь величать себя председателями земного шара. Какие наглецы — скажут некоторые. Нет, они святые, возразят другие. Но мы улыбнёмся, как боги, и покажем рукою на Солнце».

Кроме театра Колю Охлопкова можно было встретить в публичной библиотеке, где вместо постных выдавальщиц служил теперь Нит Романов, истинный книголюб. Ему было уже близко к пятидесяти, но гимназистки меж собой называли Ниточкой — за то, что связывал их с большим миром знаний, за то, что отвечал на любые вопросы со всеми подробностями и доверял самим искать книги на полках.

Перед выпускными экзаменами и после, готовясь к поступлению в университет, Зоя Шнелле просиживала у Ниточки до закрытия. Лето 1919-го было долгим-долгим. В читальном зале собирался кружок народоведения — обсуждали предстоящие раскопки на Верхоленской горе. Балетмейстер Сойфер искал детскую пьесу: он готовил праздник в Мальте для маленьких дачников и деревенских ребятишек. Кроме спектакля были задуманы декламация, шествие с флагами и, конечно же, игры и танцы.

А барышень-гимназисток пригласили этим летом участвовать в благотворительном вечере «Сила. Здоровье. Красота». Зое пришлось отказаться из-за экзаменов, но она вместе с Верой, двоюродным братом Кешей и Колей Охлопковым пришла на концерт. Сначала военные местного гарнизона представляли сокольскую гимнастику, а второе отделение почти полностью отдали чешским солдатам и офицерам, среди которых были и тенор, и баритон, и пианист, и виолончелист, и целый оркестр с замечательным хором!

Перед началом занятий в Иркутском университете Зоя едет в Тунку, к родителям. И почти сразу ощущает тревогу, тщательно скрываемую.

Уже прощаясь, отец тихо говорит:

— Мы едва опомнились от большевистских советов в 1918-м, а если власть снова перевернётся, будет и того ещё хуже. Только бы тебе удержаться в университете!

С прииска наносит холодом. Зоя вжимается в угол коляски, натягивает плед на голову. Но за первым поворотом открывается превосходный пейзаж, задувает тёплый ветер — и беспечное, юное «С нами будет всё хорошо» берёт верх.

Справочно

Шнелле Зоя Иннокентьевна в 1920 году отчислена из Иркутского государственного университета «как дочь социально чуждого элемента». Муж (купеческий сын А. Н. Фойницкий) репрессирован. Шнелле Иннокентий Яковлевич, сын политссыльного, с 1887 года работал горным мастером в «Товариществе Кузнецова и Ко»). В 1900 г. выкупил Ильчирский асбестовый рудник и организовал своё дело — занялся поисками, разведкой и добычей асбеста и нефрита в Восточном Саяне. С 1903 г. — в пос. Тунка. В 1920–1922-м все месторождения национализированы, на бывшего владельца наложена контрибуция в 1 млн руб., а дом его конфискован. С 1928 года — главный специалист по нерудному сырью Востсибкрайпромсоюза; умер в 1932-м. Жена (с 1899-го): Любовь Николаевна, урожд. Кускова; окончила в Иркутске гимназию, работала учительницей, умерла в 1926-м. Дети: Зоя, Вера, Евгения, Лида, Елена, Иннокентий.

Три гамака и чертёнок

Справа от входа в магазин Егорова бойкий приказчик выставляет на витрину целлулоидных пупсов:

— Вертун! Пискун! Задавака! Забияка! Несносный!

Роется в коробке и находит резиновую фигурку с ухмыляющейся физиономией:

— А Спекулянта не угодно ли? Очень хорошо у нас Спекулянтов берут, этот последний в партии…

И с надеждой взглянул на Сергея Ивановича.

Тот неспешно огляделся. Никогда прежде не брал он игрушки у Егорова, а сегодня зашёл: узнал из газетных реклам, что здесь продаются гамаки в надёжной, но лёгкой упаковке, а это важно, когда отправляешься в дальний путь. Нынешней весной Сергей Иванович Чекулаев переболел брюшным тифом и ещё не пришёл в себя. Доктор констатировал малокровие, отсутствие подкожного жирового слоя и советовал переселиться в деревню — «иначе останутся дети сиротами». Младшая, Наташа, и не ходила ещё, а Сергею Ивановичу недавно исполнилось шестьдесят два. В прошлом, 1918‑м, он развёлся с первой женой, но долгожданного умиротворения не случилось — оттого ли, что время было слишком тревожное, или, может, болезнь обострила давнее ощущение некоей подмены, преследовавшей его.

Молодым человеком он мечтал об учёбе в столице — а застрял в Иркутском промышленном училище, где кроме прочего преподавали языки, бухгалтерию и много других ненужных (так казалось ему) предметов. Конечно, со временем добрался до Петербурга, поступил в Учительский институт, но опять не совпало — увлёкся революцией. И первый брак его был ответом на призывы товарищей «вырвать дочь купца из плена родителей». План удался, но замужество вышло отнюдь не фиктивным: двое сыновей появились на свет. И как кстати пришлись тогда «лишние» знания, обретённые в здешнем училище: деловые люди сразу распознавали хорошо подготовленного спеца, предлагали подряды, и чем дальше — тем крупнее.

В 1906-м Сергей Иванович снова попал в список опасных в политическом отношении лиц, коих должно «разыскивать, обыскивать, арестовать и препровождать».

Справочно

Из обзора Иркутского губернского жандармского управления о деятельности Иркутской организации социалистов-революционеров с марта 1906-го по сентябрь 1908 г.: «Сергей Чекулаев, будучи замечен в сношениях с наблюдаемыми по г. Иркутску лицами, вошёл в круг наблюдения в августе 1905 г. Как видно из сообщения начальника Иркутского отделения жандармского управления от 29 декабря 1905 г., №344, названный Сергей Чекулаев принимал участие в водворении в г. Иркутск оружия, воз с которым задержать не удалось. Чекулаев же по предъявлении документа о личности и указания своей квартиры был отпущен, после чего скрылся из Иркутска. По произведённому в квартире его в ночь на 8 января 1906 г. обыску там обнаружено: револьвер, 71 экземпляр воззвания под заглавием «К иркутским приказчикам» и один экземпляр воззвания «К иркутским чинам гражданских ведомств». Сыновья Чекулаева, Евгений и Борис, также замечены в сношениях с наблюдаемыми, причём первый из них, по данным агентуры, являлся исполнителем различных конспиративных поручений».

Чекулаевых не упускали из виду, а между тем судьба Сергея Ивановича изменилась, и сильно: появилась вторая семья, жизнь вошла в широкое и спокойное русло, с достатком и уверенным взглядом в будущее. Тут-то и напомнила о себе, как давно оставленная возлюбленная, революция. Февраль 1917-го мало что изменил, но в ноябре он потерял и дело, и дом, и имущество. А теперь теряет здоровье. Катастрофически. Впрочем, это слово не для него. Пусть будет предписанный ему Балаганск с парным молоком и дневным сном на воздухе!

— Мне, пожалуйста, три гамака, два больших и один маленький.

Хозяин магазина Егоров довольно фыркает, даёт отмашку приказчику и принимается надувать резинового чертёнка. Сначала обозначаются кривоватые ножки и оттопыренный несимметричный живот; затем скрещённые ручонки и большая лысоватая голова. Сергей Иванович наклоняется — и чертёнок подпрыгивает, буравит его любопытным глазом.

— Три гамака и… чертёнка.

Реставрация иллюстраций: Александр Прейс