Половинка на серединку

— В «ужасные царские времена», коими пугают теперь младенцев, только двадцать лет беспорочной службы признавались достойными подвести некую черту, — процедил литератор Хржановский, игравший в редакции «Единения» незавидную роль хроникёра. — Юбиляру полагалось прожить минимум полвека, но ещё лучше — столько же проработать.

— Вы это к чему сейчас? Никак прокручиваете передовицу? — с надеждой вскинулся ответственный секретарь.

— Я к тому, что эпоха тем содержательнее, чем внушительнее отмечаемые нами даты. И напротив: мелкоюбилейный синдром прямо указывает на скорый конец. Самое прекрасное начинание можно заболтать. Что мы, собственно, и наблюдаем теперь.

Соус революционный. Скоропортящийся

Ответственный секретарь в нетерпении потоптался у конторки, собрал гранки вчерашнего номера, свернул их, бросил в корзину — и неожиданно просиял:

— Так это вы о полугодовщине Февральской революции!

— Вот именно: революции, признанной большинством, не пристало размениваться на юбилейчики, а от нас требуют воспеваний и прославлений!

— И пусть! И пусть! Газета «Единение», как орган местных советов, затачивалась под всех — и оплеухи со всех сторон получаем. Даже писцы исполкома военных депутатов хотели закрыть нас за «несоответствие своему назначению». На самом-то деле писцам не давали покоя высокие ставки редакционных наборщиков. Но это выяснилось потом, а сначала мы разводили руками: такую формулировочку надо успеть заработать, а у нас только тридцать пять номеров, и в каждом следуем поставленной перед нами задаче — освещать жизнь советов. Столько интереснейших текстов завернули — за «несоответствие нашему назначению». Это я, коллега, к тому, что вряд ли нас будут хвалить. Однако и не прогонят. Увольняют редакторов, а я ответственный секретарь — лошадка рабочая. Без вас же и вовсе не обойтись: на литераторов теперь повышенный спрос. У нас публицистики совсем мало! Когда редакция только-только начинала работу, многие обещали наполнить этот важный раздел и в самом деле брались, только вот фитильки горели недолго. И ничего толкового не удалось написать, а всё только какая-то политическая трескотня. У вас же, молодой человек, интересные мысли проскальзывают, и тему схватываете на раз. Вот хотя бы и эту, о юбилеях и юбилейчиках. Пишите! Рассуждайте! Анализируйте!

— Слишком рано ещё для серьёзных обобщений: мы и сами ведь варимся в этом котле, а нужен взгляд со стороны, то есть по прошествии известного времени. Заметки с торжеств, приправленные иронией, — единственное, что пока нам под силу.

— Вероятно, вы правы касательно суеты юбилейной. Но мне кажется, что пришло уже время писать о самой революции. Те полгода, что нас отделяют от Февраля, вполне достаточны для осмысления. Пора уже делать первые обобщения — рассказать, к примеру, о том, как брали власть на местах, в уездах.

— Да там, собственно, мало интересного было. Конечно, кто-то действовал по внутреннему побуждению, ну а кто-то и просто побоялся отстать от соседней деревни. Кому-то ж и вовсе понадобился толкач из Иркутска!

— Уже любопытно!

— Да что же любопытного, если в каждом случае запускался простой, даже и примитивный, механизм: самые деятельные объединялись в некие комитеты, присягали Временному правительству и его именем отстраняли от власти сельскую, волостную и уездную администрации. Избирали комиссара, а исправника отправляли в Иркутск для разбирательства или же отпускали «на волю», предлагая действовать по своему усмотрению. Кажется, был один запрос на охрану местных правительственных учреждений, но не припомню, чтобы действительно посылали солдат — не было ведь никакого сопротивления смене власти. В худшем случае пытались скрыться — как помощник черемховского пристава, например. Некто Дронов, урядник, не сразу сдал оружие, за что и был арестован, но очень своеобразно: охранника не приставили. Правда, тот и не думал никуда убегать…

— Помнится, и крестьянские начальники начали подавать заявления о лояльности Временному правительству.

— Вот-вот-вот! Неудивительно, что всех «бывших» лишь чуток подержали под домашним арестом. Исключение, кажется, составил урядник, у которого была тяжба, да насчёт одного станового пристава ненадолго засомневались, разрешать ему уезжать куда хочет или всё-таки попридержать. В двух сёлах Балаганского уезда вообще оставили прежнее сельское управление, уволив одного ненавистного писаря. Да и главным по губернии к нам поставлен старорежимный Лавров! Он теперь именуется гражданином и комиссаром Временного правительства, но мы-то помним его как главу Иркутской казённой палаты, второе лицо после губернатора и, собственно, его правую руку.

— Говорят, в Чите поменяли куда больше чиновников, чем в Иркутске.

— Возможно. Но это лишь подтверждает наш вывод: во всех уездах Иркутской губернии смена власти произошла совершенно бескровно, исключительно мирным путём. Ни одно из правительственных учреждений не закрывалось — даже и на полдня.

— Просто идеальный вариант революции!

— С позиции обывателя — да. Но литератору описывать эти уездные перевороты было бы очень скучно: ни интриги, ни конфликта, ни изгибов сюжета, ни ярко проявляющихся характеров. То есть решительно никакой драматургии.

— Но ведь в каждом уезде свои особенности, и уже поэтому картина разнилась.

— В деталях — да, что, впрочем, совершенно естественно. Ведь если, к примеру, в селе Александровском большинство населения носит погоны, то и вместо милиции там военный совет, а новоявленный комитет своим первым решением увеличивает денежные оклады солдат и их приварочное довольствие. Новая власть и называет себя по-разному: в одном уезде могут соседствовать гражданский комитет и комитет общественной безопасности, исполком и президиум.

— Что тоже любопытно!

— Что тоже неудивительно: они ведь и ощущают себя по-разному! В деревнях, где полно неграмотных, и выбирать-то особо не из кого, а на крупных станциях типа Иннокентьевской установлены уже нормы представительства.

— И в Черемхово огромный комитет с всевозможными секциями, комиссиями и подкомиссиями.

— И ни одной формальной. Юридическая, к примеру, послала уполномоченных в мировые суды. А продовольственная комиссия Усольского комитета, только-только родившись, переписала продукты в местных лавках и потребовала у торговцев отрегулировать цены. В Киренском уезде анархические элементы пытались под соусом революции забрать все товары у частных торговцев, но общественный комитет всё заставил вернуть, а сам поступок подверг публичному осуждению.

— Вы как будто умиляетесь этим естественным действиям, ха-ха-ха!

— А вы привыкли над всем смеяться!

— Отнюдь. Мне и новая власть симпатична — своею ненарочитой амбициозностью. Даже и восхищаюсь иногда деятелями современного толка.

— Ой ли?

— Да-да-да! Вот Нижнеудинский комитет общественной безопасности отказал недавно уездному комиссару — назначенцу Лаврова. Да ещё и отправил в Иркутск дерзкую телеграмму, — полистал свой объёмный блокнот. — Вот, пожалуйста: «Не имеем надобности в человеке, недавно прибывшем из России и не знающем ни самого Нижнеудинска, ни уезда. Сами подберём!» И подобрали ведь! То есть создали интересный прецедент в отношениях с губернской властью.

— Мы тут с вами наговорили уже на целую передовицу. Только записать и расставить акценты.

— Может быть, может быть. Не записал.

Пафос ложный обыкновенный

Эсер Тимофеев не питал симпатий к большевику Лебедеву, но мысли их часто были созвучнее, чем с товарищами по партии, — может быть, потому что обоих выделяли острота и трезвость ума. И чем больше Евгений Михайлович и Сергей Иванович осознавали это, тем сильнее чувствовали взаимную неприязнь.

С середины августа 1917-го в Иркутском объединённом совете рабочих и солдатских депутатов обсуждали предстоящую полугодовщину Февральской революции. И председатель Тимофеев наблюдал, как лёгкая юбилейная пафосность превращается в пошлую аффектацию, а естественное воодушевление оборачивается высокопарностью, даже напыщенностью. Возможно, тут действовал эффект собрания, и Евгений Михайлович стал разговаривать с каждым в отдельности. Но общая эйфория была такова, что, и соглашаясь с ним, вспоминали взахлёб про «величавое зрелище нашей апрельской демонстрации», уверяли: мощная манифестация, «какой ещё не видел Иркутск», вызовет ещё больший подъём «освобождённых людей». Лишь Янсон и Лебедев (оба большевики) сохраняли на лицах угрюмо-насмешливое выражение.

Объявив последний в августе сбор совета, Тимофеев жёстко обозначил повестку («Наши действия 27 августа») и дал всем желавшим возможность очень коротко высказаться. Лицо его сохраняло невозмутимое выражение, только от глаз шёл дымок, как от разгорающегося костра. Янсон и Лебедев сидели особняком, молчали.

Тимофеев оттолкнулся от них, как от берега, и резко рванул против течения:

— За последние две недели эти стены буквально пропитаны вашим умилением, недостойным зрелых людей, которым массы оказывают доверие. Довольно фразёрства и выспренности — только трезвый анализ и холодный расчёт. Итак, что мы имеем на сегодняшний день: апрельская демонстрация удалась безусловно, но первомайская вышла гораздо бледнее, и логично предположить, что августовская вообще не удастся. Лично я в этом не сомневаюсь по следующим соображениям. Апрельское шествие ещё было протестным, а стало быть и успешным. Сработала и привязка к очередной годовщине Ленского расстрела. Памятное событие выстрелило так точно, что оставалось лишь заказать похоронный марш нанятому оркестру да раздать демонстрантам сборники революционных песен. Иное дело — первомайская демонстрация. Профсоюзы постарались, конечно же, но кроме призывов к борьбе требовалась уже и демонстрация силы, и не только протестной, а демонстрировать оказалось нечего. За три последних месяца общее положение лишь ухудшилось, вот-вот начнутся протестные митинги. «Известия» местного союза военных чиновников и те подались в оппозицию. Положение таково, что уж лучше и не касаться бы пресловутого юбилея, — Евгений Михайлович оглядел беззвучный, словно бы пришибленный зал и продолжил: — Но уже раззвонили, не остановишь! Можно лишь пригасить, ограничить, свернуть до минимума. Кружечный сбор нам, конечно, не повредит, но никаких манифестаций, только коротенькие митинги по заранее согласованному сценарию и на самые безопасные темы!

— Мы тоже считаем, что в интересах правильного течения революционной жизни надо брать всё в свои руки, — подхватил Янсон. — В Иркутске одиннадцать площадок для митингов, включая две на станции Иннокентьевской, и лучше прямо сейчас назначить ответственных, да и с темами сразу определиться.

Зал с готовностью переключился на голосование, и в считанные минуты было забаллотировано всё острое, от возврата правительством смертной казни до недавних арестов социалистов.

Оставили было «продовольственную разруху», но снова встрял Янсон:

— В декорациях пышногрудых иркутских гастрономов «продовольственная разруха» очень странно звучит. Предлагаю говорить о разрухе в целом, то есть в России, а Иркутска не касаться совсем.

Постановили не касаться. А также договорились, что агитаторы от всех партий должны встретиться «для распределения сил по митингам».

Уходя, Лебедев задержался подле Тимофеева, негромко пробросил:

— Это не победа, вы понимаете?

— Разумеется. Сделал что мог.

— И даже сверх того. Но впустую. Впустую.

30 августа состоялось торжественное заседание революционных организаций Иркутска. Краевой комиссар Кругликов, выступавший с докладом, оказался в непростом положении: надо было как-то развести юбилейную тему с Корниловским мятежом.

Но Аполлон Николаевич справился:

— Русская революция вступила в новую, сложную, но интересную фазу развития!

Ложный пафос был немедля подхвачен: представитель почтово-телеграфного союза поклялся «не передавать телеграфных распоряжений Корнилова и всегда быть готовыми постоять за гражданина земли русской Керенского». Анархистская группа «Хлеб и воля» поклялась отказаться от партийной борьбы вплоть до самой победы над Корниловым. Затем были клятвы «от лица всех солдат», «от лица всех рабочих» и «от лица всех членов профсоюза». Кроме того, поклялись: городская дума, краевой съезд родительских организаций, Иркутский крестьянский союз, объединение еврейских организаций, Союз солдаток, Бурятский национальный комитет, представители всех политических партий. Юбилейная истерия продолжалась до позднего вечера, и, ещё не добравшись до квартиры, Тимофеев узнал: на Большой арестован прапорщик Лубяненков, агитировавший за Корнилова. А часом позже — прапорщик Цыскаров, оскорблявший министра-председателя Керенского на собрании у рабочих обозной мастерской. Среди противников Временного правительства оказались и исполняющий должность дежурного генерала при штабе Иркутского военного округа Гербов, и гражданка Сербо, страстно выступавшая на уличных митингах. Те, кстати, проходили и до торжественного собрания, посвящённого юбилею Февральской революции. А спустя три недели после него началось восстание в гарнизоне.

Реставрация иллюстраций: Александр Прейс