Один мартовский день 1917-го был назначен определить ближайшее будущее Феофила Людвиговича Цеслинского, начальника Иркутского почтово-телеграфного округа. От него же самого ничего не зависело — или так казалось повисшему на волоске чиновнику. «Уж насколько предупредителен был генерал-губернатор Пильц: своими, можно сказать, руками передал власть комитету общественных организаций. А ведь не помогло — этим же комитетом и арестован! — вспоминалось ему с досадой. — Впрочем, для революции это, кажется, норма. А значит, и аресты гражданского губернатора, главы жандармского управления, полицмейстера были просто неминуемы. Странно, правда, что под ту же гребёнку попал главный инспектор училищ Восточной Сибири Василенко. Он, конечно, не пользовался симпатиями либералов и даже слегка бравировал этим, но кто бы мог подумать, что вольнодумцы так мстительны! Хорошо ещё, что только отстранили от должности, а могли бы и вообще устранить. И в моём положении надо быть предельно осторожным, не усугубить и без того сложное положение».
Невинность потеряли — честь спасли
В первую голову был заказан супруге красный бант для петлицы, «из чего их там делают нынче, мне не известно».
— Из ситца шьют, но для мундира статского советника больше подойдёт шерсть, и не красная, а цвета бордо.
В самом деле: вышло сдержанно, элегантно, выразительно. И Цеслинский сконцентрировался на главном — не дать никому ни малейшего повода заподозрить в нём врага перемен. Первым испытанием стало появление у него в кабинете членов Следственной комиссии — так представилась группа его подчинённых, главным образом телеграфистов.
— Будем вашу участь решать, — вскинул подбородок молодой человек, недавно оштрафованный за очередную провинность. — Министры-то ничего не могут теперь. А всё зависит от общего собрания служащих. Вот семнадцатого числа и устранят вас. По нашему протоколу. Мы напишем, на каком вы пути: идёте ли навстречу нашим указаниям или остаётесь врагом.
На лице Феофила Людвиговича проступила заливка любезной отстранённости:
— Располагайте и мной, и этим служебным помещением! Обещаю предоставить вам все документы, какие только понадобятся, ответить на все вопросы. И сразу оговорюсь: я без колебаний подпишу протокол, независимо от его содержания. Сделаю это из уважения к выполняемой вами миссии.
«Следователи» были вполне польщены, что, разумеется, не смягчило заранее сделанных выводов — наоборот, прибавило хлёсткости. А вот юридическим обоснованием не озаботились вовсе и даже не взяли с подозреваемого ни одной объяснительной.
— Цеслинский всё одно подпишет, так чего антимонии разводить? — рассудил председатель комиссии. — Главное — правильно донести, с выражением.
И он озаботился «по части декламации». Даже и Феофилу Людвиговичу зачитывал самые обличительные куски. Тот тщательно выправил орфографию и пунктуацию и поставил подпись как обещал — без возражений.
Опус вышел чудо как «хорош», и Цеслинский уже с нетерпением ждал общего собрания почтово-телеграфных служащих Иркутска. «Следователи» приготовили для него скамью подсудимых, но начальник округа «не заметил» её и, рассеянно щурясь, сел в середину четвёртого ряда — меж двух прехорошеньких телефонисток. Дамская половина зала принялась разглядывать их с нескрываемым любопытством, и польщённые барышни изо всех сил поддерживали беседу. Говорили о пустяках — всё о тех же красных бантах в петлицах и алых розанах на груди, но у Цеслинского появилось ощущение безусловной поддержки и даже близости.
На сцене между тем бесновалась «Следственная комиссия», и Семёнов, глава здешнего почтово-телеграфного профсоюза, даже вынужден был постучать по графину карандашом:
— Какая-то трескотня, без всякого толку. Сырой материал, совершенно бездоказательный. Где факты, обоснования, заключения, пояснения?! Они вообще имеются?!
— Имеются… — на главного «следователя» было неприятно смотреть. — Как я и говорил, мы предлагаем формулу недоверия. То есть от должности отстранить.
— Повторяю вопрос: на каком основании? Служит ли Цеслинский помехой на нашем пути к демократизации?
— Служит! Помеха он!
— В чём же это выражается-то?
— Во всём.
— Ну, ёксель-моксель! Что за следствие-то такое беспомощное!
— Я же говорю, что нельзя работать под его руководством, потому что не доверяет ему никто!
— Как вы пришли к такому выводу?
— Да мы всегда это знали…
Зал гоготнул. Надо было спасать положение, и Семёнов насупился:
— Значит, формулу недоверия мы пока отвергаем?
— Отверга-а-ем! — прокатилась волна из последних рядов.
Семёнов ещё больше насупился:
— Но вопрос об отношении нашем к гражданину Цеслинскому оставляем открытым до следующего собрания, — он достал календарик, всегда бывший в его нагрудном кармане, — то есть до 26 марта. Как порешите тогда, так и будет! А пока нужно каждому вырабатывать взгляд!
На выходе Цеслинского поджидала «Следственная комиссия»:
— Не вышло убрать в один день, так мы в два уберём!
— Мы поверенного позовём, так он протокол-то переоформит!
Что именно получилось в итоге, Феофил Людвигович так и не узнал.
26 сентября, когда зал наполнился, он обратился ко всем:
— Возможно, кто-то из вас готов высказаться — и высказаться нелицеприятно, но смущает моё присутствие. А потому будет правильнее, если я посижу в коридоре.
Ни глава профсоюза Семёнов, ни тем более «следователи» не ожидали подобного поворота, и, пока они переглядывались, начальник округа оставил собрание под одобрительные (спиной чувствовал это) взгляды публики. И тогда, и много позже Цеслинский был убеждён: именно этот ход и обеспечил ему большинство при голосовании. Резолюцию же вынесли вот какую: «Гражданин Цеслинский не дал до сей поры никаких оснований считать его врагом нашей организации. А потому и вопрос о смещении его с должности не может иметь места. Но ввиду существующих настроений части профсоюзного коллектива вопрос об отношении к гражданину Цеслинскому постановили оставить открытым и взять гражданина Цеслинского под сомнение на неопределённый срок».
В «Вестнике» городского Совета рабочих депутатов немедля отозвались: «Таким образом товарищи почтово-телеграфные чиновники и невинность революционную потеряли, и честь спасли». Формулировка позабавила Феофила Людвиговича: «Меняющаяся жизнь по-новому расставляет слова, высекает из них новые смыслы. Хорошая тема для обеда в компании умного человека». И он спросил кабинет в ресторане «Модерн». И ещё не решил, кого пригласить, как увидел шагавшего по Большой Григория Петровича Василенко — кажется, впервые с момента его смещения с должности главного инспектора народных училищ Восточной Сибири.
Справочно
Василенко Григорий Петрович окончил Иркутскую духовную семинарию (1885), Казанскую духовную академию (1889). Преподавал словесность в духовном училище, греческий язык в духовной семинарии, педагогику и дидактику — в гимназии. Инспектор народных училищ в Енисейской губернии (1902), директор народных училищ Иркутской губернии (1906), главный инспектор училищ Восточной Сибири (1908). Действительный статский советник (1910), почётный гражданин г. Ачинска (1911). Награждён орденами Святого князя Владимира 3-й ст. (1913), Св. Станислава 1-й ст. (1915). Инородцы Минусинского уезда учредили стипендию его имени в местной учительской семинарии.
«Вот тогда попробуйте-ка увернуться!»
Потерявший должность чиновник не скрывал ни обиды, ни раздражения:
— Вижу, вижу, как вы силитесь удержаться!
Цеслинский не обиделся, понимая: хорошо образованный и энергичный деятель на пике карьеры отставлен от любимого дела без каких-либо видов на будущее. У него-то самого всегда оставалась «за подкладкой» Варшава, а Григорий Петрович, сибиряк по рождению, ни в каких других землях не окапывался и соломки не подстелил.
Одним словом, Цеслинский взял виновато-доверительную интонацию:
— Да, Григорий Петрович, я действительно не оставляю надежд — отчасти и по природному упорству. Но есть тут и определённая игра случая: Семёнов, глава нашего окружного профсоюза, — из старых бунтовщиков образца 1905 года. А потому и довольно лоялен.
— Странная у вас логика! — тоном экзаменатора резанул Василенко. — Общеизвестно ведь, что ваши телеграфисты выступили тогда очень жёстко, а со штрейкбрехерами так и просто жестоко обошлись.
— Вот именно: пока выпускали накопившийся пар, пообварили друг друга. Но с той поры миновало двенадцать лет, и многие всё-таки поостыли, осознали все тяготы революционной повинности.
— Как вы сказали — революционной повинности? А ведь прекрасно выразились! Очень ёмко. Сами выточили формулировку или позаимствовали в газетах? — в Василенко проснулся учитель словесности. — Действительно, прямо на наших глазах формируется новая повинность — революционная. Я, можно сказать, среди первых жертв.
— Вот именно: вас, спеца, отставили в ущерб делу, но при этом исполнили долг перед революцией!
— Перед ней невинны, да. А в случае с вами невинность не соблюли. Зато остались честны.
— Говорю же вам: игра случая!
— Но проскочили вы, думаю, ненадолго.
— Поясните?
— Тут простейшая цепь рассуждений. Кто у власти теперь? Краевой комитет общественных организаций. То есть лучшие люди — самые образованные, энергичные и, надо думать, самые порядочные. Но кого эти люди избрали в свой исполнительный комитет? Исключительно ссыльных и каторжан. То есть, как теперь говорят, профессиональных революционеров. Они действуют как профессиональные разрушители, но с осознанием собственной невиновности перед революцией. Чувствуете, как всё чудовищно перевернулось: новоявленная невинность предполагает свободное нарушение заповедей.
— Но ведь долго так продолжаться не может?
— Если вы о Комитете общественных организаций, то да, столь расплывчатая структура недолговечна. Но, повторю, в неё избраны лучшие, а те, что на смену придут, будут проще и беспощаднее. Вот тогда попробуйте-ка увернуться!
Бывший инспектор так и пугал бы начальника округа весь обед, но шеф-повар ресторана «Модерн» очень уж расстарался — и вечер 26 сентября 1917-го закончился для Цеслинского так же радостно, как и начался.
В сентябре 1918-го Феофил Людвигович был назначен начальником Главного управления почт и телеграфов Временного всероссийского правительства. И после военного переворота в Омске сохранил своё место в правительстве. К осени 1919-го оно сильно закачалось, и пришлось отправить супругу в Иркутск, куда после эвакуировалось и всё управление. Власть в городе к тому времени сосредоточивалась в руках Политцентра, и были слухи о затеянном им расследовании по поводу действий правительства Колчака. Но разбирательства связывались с министром финансов Михайловым и временным председателем Совета министров Червен-Водали; Цеслинский же не имел никакого отношения к присвоенным ими миллионам, так что и беспокоиться ему было как будто не о чем. Хотел посоветоваться с Серебренниковым, возглавлявшим какое-то время Министерство снабжения, но его телефон не отвечал, а посыльный уверял, что Ивана Иннокентьевича нет в городе.
— Когда же он вернётся? Супруга что говорит?
— Так их обоих и нет. Квартиру освободили, а другую не взяли и вещи почём зря раздавали.
«Серебренников сбежал, и, всего вероятнее, за границу. С его репутацией честнейшего человека вряд ли стоит опасаться разоблачений — стало быть, он боится опалы», — запоздало встревожился Феофил Людвигович. Но всё же он не чувствовал близкой опасности — в бодрящем иркутском воздухе января 1920 года витало предчувствие перемен. Сквозь утренний туман пробивались образы будущей Иркутской республики, о которой с упоением говорили и земские, и думские, и правительственные чины. Вот где было приложение сил, ещё далеко не растраченных, и Цеслинский теперь делал наброски о будущем телеграфов и почт. На этой высокой ноте и застало его обвинение в сокрытии информации о Февральской революции, запрете профсоюза почтово-телеграфных служащих и его печатного органа.
— Политцентр организует предварительное расследование по делу самозваного и мятежного правительства Колчака и их вдохновителей, — пояснил незнакомый чиновник, вероятно из новых.
— Разумеется, что я к вашим услугам, но хотелось бы знать, как телеграмма о Февральской революции связана с правительством Колчака, на ту пору даже не существовавшим.
— Говорю же вам: это предварительное расследование, многое прояснится ещё — и, возможно, в вашу пользу.
Действительно, прояснилось, и к апрелю 1920-го с Цеслинского сняли все почтово-телеграфные обвинения, а в заседаниях колчаковского Совета министров он никогда и не участвовал — статус не позволял. Это не помешало, однако, отправить его вместе с другими обвиняемыми на Чрезвычайный революционный трибунал в Омск. «Должно быть, пустая формальность», — успокаивал он себя.
В Чрезвычайном военном трибунале оказался только один юрист — обвинитель; все адвокаты — исключительно по назначению, а чтобы не попутали что, на стенах, под портретами Маркса — Ленина — Троцкого, огромные подсказки: «Здесь судят тех, кто по горам трупов, через реки крови пролагал дорогу власти капитала, кто душил голодом десятки миллионов крестьян Советской России, кто взрывал мосты, дороги, кто разрушал фабрики и заводы».
Под зал заседаний отвели новенькое депо в окрестностях Омска, и каждое утро сюда подвозили организованных зрителей, не менее восьми тысяч человек. Всё время процесса обвиняемых окружали вооружённые красноармейцы. Это был, кажется, первый судебный спектакль советской поры. Показательный. Заказной. По утверждённому сценарию, с заранее спущенными квотами на смертную казнь и пожизненное заключение. Цеслинскому решено было дать десять лет.
Реставрация иллюстраций: Александр Прейс