Продолжаем начатое в прошлом номере путешествие по страницам нового тома «Иркутских историй» от Валентины Рекуновой.
Истерика на почве ликования
Март 1917-го выпал самым доходным для официанта иркутского «Метрополя» Степана Гавриловича Белькова. Первые два дня прошли как обычно, но на третий, когда газета «Сибирь» напечатала о событиях в Петрограде, чиновники побежали на обед в рестораны — обменяться мнениями, а у кого есть возможность, и отметить совершившийся переворот.
— Прочитал и не смог усидеть дома. Впечатление колоссальнейшее. Запомним, господа, эти первые дни революции! Запомним, как легко мы знакомимся: где собираются двое-трое, сейчас же начинается общий разговор. Речь льется свободно, безудержно, без оглядки на возраст, форму, принадлежность к сословию.
— Направляясь сюда, я встретил одного педагога, так он прослезился от волнения.
— А с моим сослуживцем случилась истерика — на почве общего ликования.
— Сегодняшним вечером в думском зале первое собрание формируемого Комитета общественных организаций и совета рабочих депутатов. Вы идете?
— Сегодня пропущу: не люблю угара и хаоса, а они неизбежны. Пока страсти не улягутся, нечего и думать о деле.
— Так главное же пропустите, Иван Иннокентьевич, — распределение власти.
— Новой власти я подсоблю, чем смогу, но не стану ее частью.
— Но почему?!
— Разве же непонятно? Начатое в Петрограде требует продолжения на местах, а уж это дело специалистов. То есть бывших политкаторжан. Вчера их называли преступниками, но сегодня они полноправные граждане. Им и карты в руки!
При этих словах Белькову живо представился карточный стол с шулером во главе. Поднос предательски закачался, но Степан Гаврилович удержал его опытною рукой. Собирая использованные тарелки, вгляделся в говорившего: лет тридцати пяти, усы аккуратные, но без претензии; когда говорит, то смотрит в лицо, а глаза у него с искринкой. Обедает явно дома и даже в праздники по ресторанам не ходок, и не узнаешь, где служит.
— Так то ж сосед мой, Иван Иннокентьевич Серебренников, секретарь Иркутской городской думы! — неожиданно опознал гардеробщик. — Порядочный человек, но слишком бесхитростный и прямой, не годится для переворотов.
Только бы не разобрал Спотыкач!
Швейцар «Метрополя» Савелий Ефимович Котлер не отличался большой образованностью. Вряд ли кто мог сказать и о том, что руки у него золотые. Единственным, кажется, талантом сорокалетнего холостяка было умение разбираться в людях. Причем судил он о них исключительно по одежде, обуви и манере их носить. Мог, к примеру, сказать официанту Белькову:
— С коричневым сюртуком не зевай: наберет полный стол и ускачет, не заплатив.
— Так ты его знаешь?
— Да нет. Но он тут отирался минут пятнадцать, и я за ним вволю понаблюдал.
Это, кстати, было любимым занятием гардеробщика. Говорил же он мало, и все больше с подковыркой, намеком. После февральского переворота уже не приветствовал, как обычно, по имени-отчеству, а смешно раскланивался:
— Здравствуй, свободный гражданин свободной страны!
«Как повернул-то! — удивлялся Бельков. — В чем свобода моя и от кого? Под арестом я никогда не бывал, жил на чаевые, то есть как работал, так и жил, в этом мне никто не препятствовал. Капиталами не ворочал, да, но и тем, кто ворочает, не завидовал: у них другое нутро, а ежели его нет, то не надо и ввязываться. У каждого свое место и свой талант. Коммерсанту надо играть с деньгами, а «политическим» с властью, а уголовным — с судьбой. Теперь за обедом пьют за амнистию политических, и это совершенно понятно; скоро станут пить за свободу уголовных, что тоже понятно, хоть и ужас берет, как представишь. Но я-то никаких свобод для себя не желал! Да, задумывался иногда, что хорошо бы заменить чаевые жалованием, но и только. Несколько раз заговаривал с другими официантами, но они справедливо рассудили, что такие дела под силу лишь профсоюзам, а они законом запрещены. Вот оно: были, были запрещены, но теперь-то свободным гражданам свободной страны можно объединяться!» — и Степан Гаврилович бросился к Котлеру:
— Спасибо, надоумил, Савелий Ефимович! Теперь я для профсоюза откроюсь и честно ему послужу. Глядишь, и он меня прикроет при случае.
Швейцар отмолчался, но дня через два вдруг обронил:
— Только бы вас в профсоюзе не разобрал спотыкач… То есть опасение у меня, что с непривычки-то опьянеете от свободы и споткнетесь.
— Да обо что же?
— Всегда найдется, даже и на ровненьком месте. Начнете выколупываться: откажете поварам (пусть, мол, сами организуются), откажете женщинам (и теперь уже стонете, что они покушаются на законные ваши чаевые). А профсоюз-то силен, когда он большой и крепкий.
— Ну, Савелий, испортил мне всю обедню! Что будет, неведомо никому.
— Что завтра будет, то сегодня уже проглядывает. Вот сейчас в дверях два офицера, очевидно, приезжие. Присмотрись к ним внимательнее — и многое разберешь в своем будущем.
Бельков фыркнул, сдерживая подступающий смех, и пошел навстречу военным.
Они действительно оказались приезжими и возвращались сегодня вечерними поездами — один в Читу, а другой в Томск. Как понял Степан Гаврилович, это были разведчики, но действующие совершенно открыто: военные округа сверялись друг с другом, чтобы вернее понять, как следует действовать в эту смутную пору.
Оба офицера выглядели разочарованными. Они только что были на гарнизонном собрании, выступали — и не встретили ни малейшей поддержки. Даже больше: их обвинили в приверженности старому режиму, пренебрежении к демократии и чуть не в расизме.
— И все оттого лишь, что у нас офицерские организации создаются на автономных началах, то есть отдельно от солдатских организаций! — возмущался томич.
— И это совершенно естественное разделение! — подхватывал читинец. — Конечно, все мы теперь свободные граждане свободной России, однако зачем смешивать то, что не смешивается? — Не секрет, что после февральского переворота в казармах упала дисциплина. Солдаты не слушаются нас, офицеров, а мы и наказать их не можем: новая власть исключила саму возможность дисциплинарных взысканий. Офицеры в бессилии сердятся на солдат, а те всего лишь «осуществляют свою свободу»: им объявили, что старый строй пал, но для большинства этот строй предстает в образе ротного командира. Когда-нибудь большинство и продвинется в своем сознании, но пока солдаты и офицеры слишком многое понимают по-разному.
— Сейчас все говорят о России и как будто искренне ей желают добра, но Россия у каждого своя. Так же и со свободой. Кто ж не хочет ее для себя? Но при этом не прочь ущемить свободу другого.
— На сегодняшнем гарнизонном собрании повторяли не раз, что в Иркутске между военными более демократичные отношения, чем в Чите или Томске. Но мне кажется, что это какая-то псевдодемократия, только потому и возникшая, что здесь вовсе нет ни политических клубов, ни каких-то других организаций по интересам. Скучный город.
— Да, невозможно скучный.
Официант Бельков неожиданно для себя обиделся и не донес до господ офицеров презент от шеф-повара — придержал его для других гостей. «Более деликатных», — так он определил для себя.
Сошлись на кабинете, но с обширным меню
В марте же 1917-го «обедали» комиссара Временного правительства Преображенского. Принимающая сторона желала сделать широкий жест, гость же, напротив, просил о приватности. Сошлись на небольшом кабинете, но с изысканным и весьма обширным меню.
Стол велели накрыть на четверых, и официант Бельков сразу узнал завсегдатаев «Метрополя» — редактора газеты «Сибирь» Гоца и адвоката Вайнштейна, игравшего теперь важную роль в краевом комитете общественных организаций и сидевшего в бывшей резиденции генерал-губернатора. Петроградский посланник спрятался в тени абажура, так что даже лица его было толком не разглядеть. Что до четвертого, то за весь обед он и слова не проронил, и лицо его оставалось беспристрастным. «Может, охранник этого столичного?» — мельком предположил Бельков и сосредоточился на персонах.
Комфортнее всех было Гоцу. Он и на питерского смотрел как на спелую грушу, которую следовало хорошенечко потрясти, не упустив ни единой пикантности для газеты. А Вайнштейн и Преображенский были очень напряжены: адвокат подозревал в комиссаре ревизора, а «ревизор» еще не был уверен в лояльности купеческого Иркутска к Временному правительству. «О, так они там, в Петрограде не очень-то и надеются на успех!» — подумал официант и переключился на Гоца: он так увлекся, рассказывая, что опрокинул пустой бокал, а потом неповторимым движением локтя уложил на бок соусницу. Официант изогнулся и столь же неповторимым движением указательного пальца вернул соусницу в прежнее положение. Брусничного цвета дорожка не добежала до края и не нарушила-таки скатертного великолепия.
Гоц и этого не заметил. Зато Вайнштейн оценил — Бельков это почувствовал и по тому, с каким удовольствием тот оглядел салфетку, прежде чем заправить ее за воротник. Он и ел с удовольствием, непринужденно и красиво. Казалось, едва прикасался к приборам, а уж дальше нож сам устремлялся к вилке и очень ловко подавал на нее артишок и застывал в положении «Чего изволите?». Еще Белькову подумалось, что каждое блюдо действует на Вайнштейна как успокоительное или, по крайней мере, помогает скрыть напряжение. Он и на Гоца смотрел с опаской и, кажется, подавал ему знаки, но редактора сразу же понесло:
— Страшно выехать из Иркутска! Наши корреспонденты сообщают, что на железной дороге младшие служащие отказываются от сверхурочных работ, а это чревато заторами и не только! А самовольное смещение с должностей советами депутатов — это что?! Спецов заменяют неподготовленными работниками без подходящего образования. И к чему это приведет?!
— Но ведь мы уже составляем комиссию из представителей советов и железнодорожных чинов. Все недоразумения, разумеется, будут улажены, — Вайнштейн дополнительно смягчил фразу закругляющим жестом.
— Когда-нибудь. В самом деле, уладите, — а если я завтра в Питер собрался! — Гоц, довольный собой, рассмеялся.
Посланник Временного правительства натужно улыбнулся редактору и развернулся к члену президиума исполкома краевого комитета общественных организаций:
— И все же, как губерния в целом приняла известие о переменах в Петрограде?
— Исключительно с радостью и восхищением! — поторопился ответить Вайнштейн. — В уездном Киренске была и манифестация и панихида по павшим борцам за свободу. Все жители, включая и воинскую команду, прошли от собора до кладбища. В такой атмосфере и домовладелец Тирских ощутил себя гражданином и заявил, что жертвует дом, в котором квартировала бабушка русской революции Брешко-Брешковская под музей ее имени. Краевой комитет общественных организаций натурально завален приветствиями недавно образовавшихся комитетов, сельских, волостных и уездных! Телеграфируют и группы граждан, которых известие о перевороте застало в театре, на станции, корпоративном съезде и пр. И вот что особенно важно: многие усматривают в происходящем своеобразную перекличку с девятьсот пятым годом. В Иркутске на общем собрании почтово-телеграфных служащих решено вновь принять на работу главу стачечного комитета Семенова, уволенного в 1905-м. А равно и всех пострадавших тогда, если только они этого пожелают.
Посланник Временного правительства ненадолго показался из тени абажура, и все обратили внимание на его зарозовевшие щеки — возможно, от удовольствия, а возможно, и от вина. Представитель новой власти, Вайнштейн решил, что все же от удовольствия, и, закрепляя успех, рванулся вперед:
— Иркутскому краевому комитету уже ставят в вину форсирование событий: мы якобы вынуждаем Временное правительство поддерживать то, что им не санкционировано, задним числом утверждать самостийные наши постановления — исключительно из нежелания конфликтовать. Естественно, что и ваш приезд мы расценили не иначе как выражение недоверия. Были даже и опасения, что для местной контрреволюции она станет сигналом к действию.
— Все-таки непонятно, почему известие о командировке вызвало протест краевого комитета. Кроме того, что вы отправили гневную телеграмму лично мне, поступили две телеграммы в правительство.
— Было опасение, что вас направили на замену уже существующего губернского комиссара, нашей креатуры. При всем уважении лично к вам не могу не сказать, что в Иркутске не примут ставленника центральной власти. Это обязательное условие нашей поддержки Временного правительства.
— Вышло обыкновенное недоразумение, и все ваши тревоги совершенно напрасны. Меня послали исключительно для информирования Временного прсогласно Конституции РФавительства. И оно совершенно не заинтересовано заводить сибирскую оппозицию.
— Тогда, быть может, договоримся: если ваши впечатления будут благоприятны, огласить их публично еще до отъезда из Иркутска…
—…через газету «Сибирь»! — закончил Гоц.
Вайнштейн поморщился:
— Огласить на заседании исполкома краевого комитета общественных организаций, который и передаст их корреспондентам.
Дальнейший разговор показался официанту Белькову куда менее интересным. Главное, что обед удался! Степан Гаврилович даже не рассердился на Гоца, когда тот шутливо поприветствовал новое блюдо:
— А ведь это та самая утка, в которую я вчера прицелился, но промахнулся. А Вайнштейн попал! Ибо что ни сделает краевая власть для центральной!