В 2010 году в подмосковном лесу заблудилась девочка Лиза. Родители бросили клич в Интернете, и около пятисот добровольцев приняли участие в поисках. Они нашли Лизу на десятый день… опоздав всего на сутки. Чтобы предотвращать подобное, добровольцы организовали поисково-спасательный отряд, которому дали название «Лиза Алерт» (to be alert – «быть начеку» – англ.). Сейчас он имеет ячейки в 44 регионах страны и насчитывает не менее 10 тыс. волонтёров. Эффективность отряда достойна восхищения: за прошлый год проведено 9406 поисков, найдены живыми – 7151 человек (не найдены – 1133 человека). Движение становится всё более заметным: президент наградил его благодарностью, популярный режиссёр снял о нём фильм «Нелюбовь», а популярная рэп-группа записала песню «Лиза». О количестве и причинах исчезновений, о законах, мешающих поискам, а также о сложностях во взаимодействии с властями рассказывает основатель и главный координатор отряда Григорий СЕРГЕЕВ.
– Сколько россиян пропадает в год?
– Статистика МВД очень лукавая. На страницах правительственной «Российской газеты» разные полицейские называют разные цифры – от 60 до 120 тысяч человек. При этом никто не может нам пояснить, о чём идёт речь – о поданных заявлениях, об открытых разыскных делах или ещё о чём-то. Те же официальные лица говорят, что отыскивается 80% взрослых и 90% детей. Здесь можно согласиться, вот только в этом нет ничьей заслуги – они возвращаются домой сами. В общем, если брать минимальные официальные цифры, то получается, что ежегодно остаются ненайденными 12 тысяч человек. Ещё есть цифра, которую МВД старается не увеличивать, – количество людей, не обнаруженных за предыдущие годы. Данный показатель составляет около 20 тысяч и почти не меняется, поскольку по прошествии 15 лет закрываются всякие тяжкие дела, в том числе и разыскные. Проходит 15 лет после исчезновения человека – и он выпадает из этой статистики.
Взглянем на заокеанскую страну, на которую часто показывают пальцем и говорят: «А вот там!..» Население у них всего лишь на 200 миллионов больше, чем у нас, при этом в год исчезает около миллиона взрослых и 800 тысяч детей. У женщины в США, как там часто говорят, в три раза меньше шанс быть изнасилованной, чем пропасть. Почему же у них такая монструозная статистика исчезновений? Да просто потому, что в неё попадает всё!
– Служит ли данная статистика чему-либо, кроме любопытства?
– Разумеется. Чем она подробнее, чем больше в ней градаций, тем эффективнее и дешевле поиск людей. Скажем, пропадает ребёнок в возрасте 10 лет с розовым помпоном. Если до этого уже пропадали 100 детей такого возраста с розовыми помпонами и если статистика содержит подробности, то мы увидим, к примеру, что 90% из них повернули от дома налево, – и тогда мы, не впадая в раздумья о причинах этой тенденции, направим основную часть поисковых мероприятий от дома налево. Или взять пожилых людей с частичной потерей памяти: как ведут себя большинство из них – идут прямо или кружат? Благодаря большим цифрам появляется новая наука, и за счёт неё мы можем экономить ресурсы. Причём иностранная статистика далеко не всегда нам подходит, поскольку в разных странах своя ментальность и наши пропавшие ведут себя зачастую иначе. Например, в Европе или в Австралии абсолютное большинство детей в возрасте до пяти лет, пропадающих в природной среде, обнаруживаются на расстоянии 1, 6 км от точки пропажи, а в России, согласно нашим наблюдениям, половина из них преодолевает большее расстояние – 5 километров.
Вообще говоря, в отношении поиска людей мы находимся будто бы в каменном веке.
– Чего, кроме статистики, недостаёт?
– Государство не применяет вертолёты для поиска людей в природной среде, поэтому мы пользуемся частными вертолётами наших друзей – спасательно-поискового отряда «Ангел».
– Представители государства объясняют это нехваткой средств или считают такие поиски неэффективными?
– Они ничего не объясняют, просто не думают об этом. Другая проблема заключается в том, что мы не можем определить местонахождение человека по его мобильному телефону, хотя в большинстве случаев он у пропавшего поначалу включён. Вернее, как раз можем, но по закону не имеем права. И не только мы, но и силовики тоже! Понятно, что закон о защите персональных данных и закон о связи призваны защищать права личности, но как насчёт права на жизнь? Полиции позволено определять местонахождение телефона лишь «в случае угрозы тяжкого преступления». Если некто при свидетелях похитил ребёнка, то полиция имеет такое право, а если ребёнок с телефоном исчез без свидетелей – не имеет. Если фермер идёт с тележкой навоза к реке Волге и мы усмотрели в его действиях «угрозу экологической безопасности» (вдруг он этот навоз в Волгу выбросит), то определить его местонахождение разрешается, а если этот же самый фермер где-то потерялся – запрещается. Когда в прошлом году в Барнауле похищенная девочка просила по мобильному о помощи из багажника машины и никто ничего не мог сделать, это выглядело, мягко говоря, печально.
С 2011 года мы объясняем это депутатам. Они кивают, но ничего не делают, а тем временем люди продолжают гибнуть. Летом прошлого года мы обратились напрямую к президенту в ходе его встречи с некоммерческим сектором. Удивившись наличию такой проблемы, президент отдал распоряжение для МВД и Минсвязи – решить её. Поручение пока в работе, но позиция МВД, с которой мы столкнулись, – «у нас всё в порядке».
Полагаю, следующим этапом – после внесения изменений в законодательство – станет дискуссия с мобильными операторами. Захотят ли они устанавливать большое количество вышек в природной среде? Смогут ли они это монетизировать? Не берусь предсказывать, как будет развиваться ситуация. Лишь замечу, что при нынешнем количестве вышек оператор зачастую определяет местоположение телефона с погрешностью в два-три километра (а иногда и в десять километров). Такая погрешность сильно усложняет поиск, особенно если человек обездвижен. Не стану описывать эмоции, которые испытываешь, когда приходишь на помощь человеку через три часа после того, как он сделал последний вздох.
– Кто пропадает чаще всего?
– Самые большие категории пропавших: это дети и старики. Первые составляют меньше половины пропавших, вторые – чуть больше половины. Дети редко теряются, и, слава богу, ещё реже их похищают – в основном они осознанно убегают из дома. Из неблагополучных семей, разумеется, бегут чаще, но вообще с такой проблемой может столкнуться любая семья независимо от её социального статуса.
– В фильме «Нелюбовь» показана гнетущая сцена: поисковик спрашивает родителей пропавшего мальчика, какие у него интересы, а им нечего ответить.
– Такое наблюдается в половине случаев, и это необязательно означает наплевательское отношение родителей к ребёнку – иногда они просто пашут как проклятые. Для поиска, конечно, лучше, если родитель всё знает о ребёнке до мельчайших подробностей и у него всё расписано, как у сотрудника ФСБ, но иногда именно этот «переконтроль» и становится причиной того, что ребёнок убегает. Дети – личности, и такая полудобровольная тюрьма им не по нраву.
– Часто ли людей похищают «на органы»?
– Мы занимаемся своей узкой темой в течение семи с половиной лет – и не сталкивались с такими случаями. А вот рабство, трудовое или сексуальное, встречается – это процветающая индустрия (и, вопреки стереотипам, не только на Северном Кавказе). Также встречаются маньяки. С ними связаны самые тяжёлые поиски. Ужасающая статистика гласит, что ребёнок, похищенный с целью сексуального насилия, живёт обычно не более трёх часов после похищения – соответственно, действовать нужно сразу же. Если мы знаем, где преступник, то обращаемся к силовикам. И каждый раз видим, что системы реагирования на такие ситуации в стране нет. Мы убеждаем их, что уходит драгоценное время, а они медлят, боятся недовольства начальства. Люди на ответственных должностях совершенно не готовы принимать решения. Нужно изображать, что всё в порядке, а не сотрудничать с гражданскими – за такое сотрудничество можно и по шапке получить от генерала.
Но без сотрудничества никуда! В Ярославле двое полицейских активно искали пропавшего ребёнка, а потом подключились мы и нашли его за сутки. Нашли, но опоздали. Ребёнок погиб из-за того, что полицейские не позвали своевременно нас. У государства нет ресурса для поиска людей в природной среде (к тому же разыскников постоянно сокращают), а у нас – есть. В некоторых поисках принимают участие по нескольку тысяч наших волонтёров. Мы располагаем специалистами и техникой (вездеходами, навигаторами, «радейками», квадрокоптерами и т.д. – Прим. «АН»). Чтобы мы как можно скорее начали поиски где-нибудь за четыре тысячи километров от Москвы, нас вместе с техникой нужно доставить туда на самолёте, делов-то! Но нет, это дорого.
Я не пытаюсь сказать, что всё ужасно, я хочу сказать, что может быть сильно лучше. Мы сотрудничаем с государством, и с каждым годом наши отношения улучшаются. Бывают и совместные поиски, и совместные учения.
– А приходится ли сталкиваться с неадекватностью заявителей? Случается, что в пропаже человека они обвиняют инопланетян?
– Инопланетяне у нас возникают очень редко (смеётся). А вот экстрасенсы – часто. Отчаявшись, люди обращаются к ним за помощью, и они берут за это деньги, хотя толку от них, разумеется, нет. Кстати, и полиция привлекает экстрасенсов к поискам.
– Группа «Грот» посвятила вашему отряду песню: «В забытых долгостроях, в запущенных рощах скольким ещё беспомощно петлять? Найти того, кто заблудился, гораздо проще, чем найти того, кто захочет искать».
– Добровольцев действительно не хватает. На Западе люди охотнее участвуют в подобных движениях. С другой стороны, рост числа волонтёров, безусловно, внушает нам оптимизм. За это, кстати, спасибо и «Гроту», и режиссёру фильма «Нелюбовь» Андрею Звягинцеву.
– «Лиза Алерт» принципиально не принимает денежных пожертвований. Почему?
– Когда нет денег, нечего делить. Хотите нам помочь – подарите компас. Или пачку простой бумаги для ориентировок.