Как проспали Россию

Сразу скажем: нет никаких оснований полагать, что нынешняя Россия стоит на пороге революции. Сегодня малограмотная крестьянская масса уже не объединяет 80% населения. Нет изнурительной войны и политически активного пролетариата, нет черты оседлости, а на силовых структурах не экономят. Даже репутация власти сегодня куда лучше. Но нельзя забывать: революционная ситуация в России созрела всего за несколько лет, а падения монархии не ожидал даже товарищ Ленин, за два месяца до того продливший себе швейцарскую визу. Тем не менее крах великой империи обязательно имеет системные причины, и глупо подменять их конспирологией о германском, английском или масонском заговоре. Весь ужас в том, что когда ход истории уже понёс Россию в тартарары, лучшие умы ещё 5, 10 и 20 лет назад хорошо понимали, что надо было сделать, чтобы избежать кризиса. Но было слишком поздно, потому что институты развития мало породить – их надо долгие годы выращивать.
А чтобы не оказаться в роли пассажира падающего самолёта, пристёгнутого к креслу у иллюминатора, стоит обратить внимание: на многие элементы системы, считавшиеся стабильными при Николае II, и по сей день делают ставку. Разве нынче качество управления, ставшее причиной столичного голода 1917 г., не оставляет желать лучшего? Разве православие и патриотизм как опора власти не были переоценены? Разве не постоянное откладывание модернизации в XIX веке оставило слой собственников слабым? А потому корабль, уже имевший на борту и экономический рост, и буржуазию, и парламент, не вынес испытания войной.

Игра со спичками

«Земли-то? Земли-то, батюшка, хватает! Всё засеиваем, куды деваться, из последних сил работаем. А поболе бы, конечно, хотелось. Было бы поболе – было бы получше».

Дореволюционный этнограф записал это слово в слово за крестьянином Воронежской губернии в 1913 году. Простого читателя пращур, может, и развеселил своей иррациональностью, а для специалиста монолог этот – значимый и неслучайный. Русское крестьянство пережило тяжёлую социальную травму в 1861 г., а её последствия ощущались и полвека спустя. Мужики считали, что волю им дали «не по-божески», заставив выкупать собственную землю, бредили «чёрным переделом».

Как рассказала газета «Новое время» в 1910 г. помещик, продавший землю, разговорился с крестьянами. Те ему без злобы объяснили: «Мы теперь умнее будем. Зря соваться не станем, ждём войны. А война беспременно будет, тогда конец вам. Потому что воевать мы не пойдём, воюйте сами. Ружья в козлы сложим, и шабаш. Начнём бить белократов – вас, господ. Всю землю начисто отберём и платить ничего не будем». Мужики словно в воду глядели, и уж точно вернее и дальше министров да депутатов. Правда, «чёрный передел» не оправдал их надежд: всей конфискованной в ходе Гражданской войны земли на каждого крестьянина пришлось меньше десятины. Потом «победителей» стали грабить продотряды, а после и вовсе загнали в колхозы. Но до революции крестьяне всего этого знать не могли, полагая, что господа их жёстко «кинули».

– Вспомните ельцинскую приватизацию 1990-х: уж четверть века прошло, но люди отлично помнят, что их обманули, «натянули на ваучер», – говорит историк Сергей Ачильдиев. – Хотя сравнивать ту обиду с отменой крепостного права смешно. Ваучер распределял неизвестно какие блага, никто не заставлял нести его в МММ, а русский крестьянин ничего, кроме своей земли, не знал. Ему было во сто крат обиднее. А отвлечься не на что – ни телевизора, ни Интернета, ни футбола с хоккеем. И земляки каждую пьянку про передел зудят. Конечно, они не ездили отдыхать в Европу и не понимали, что используют отсталые средневековые технологии, при которых даже богатые чернозёмы не могли дать такого же обильного урожая. Что аграрное перенаселение империи составляло не менее 30 млн душ, а Россия пребывала в классической мальтузианской ловушке, когда вся прибавочная стоимость уходила на многочисленное потомство. Крестьяне росли, пестуя обиду на господ, это стало частью их менталитета. А новые обиды продолжали сыпаться. Столыпинская реформа, например, вовсе не была такой успешной, как часто пытаются представить.

Если взять статистику правительства, то она впечатляет: с 1907 по 1915 г. почти треть домохозяев подали заявления о выходе из общины. 3, 7 млн десятин было продано из запасов Крестьянского банка. За Урал переселилось 3 млн крестьян. Но возьмите современный отчёт о деятельности правительства Дмитрия Медведева: там тоже всё поёт и колосится. В заштатных моногородах открывают рабочие места, учёные возвращаются из-за границы, коррупция вот-вот выкинет белый флаг. Царская Россия тоже была централизованным казённым государством, а тогдашние чиновники – не глупее нынешних.

Масштабы выявленных в 1908–1912 гг. приписок колебались от 10 до 25%. Кроме того, до трети крестьян, подавших заявления о выходе из общины, вынуждены были забрать их под влиянием «обчества». Согласие сходов получили лишь четверть подавших заявления. Счёт пожаров, случившихся у выделившихся «индивидуалистов», шёл на десятки тысяч. Да и кто сказал, что выделиться стремились только «крепкие хозяйственники»? Голытьба, например, мечтала продать землю, получить деньги и хорошенько гульнуть. 914 тыс. домохозяйств после обособления сразу же продали владение. Именно из них формировался низкоквалифицированный пролетариат. Кроме того, исследование Вольного экономического общества обнаружило, что многие выделились лишь на бумаге, а в реальности их землю продолжала использовать община.

Новгородский дворянин Анатолий Клопов в докладе императору так описывал выделившихся «крепких хозяев» Нечерноземья: «Семьи из 10 человек сидят на клочке в 5–6 десятин, затратив последние гроши, добытые путём займа, на перенос своих хат, живущие впроголодь на покупном хлебе уже теперь, после обильного урожая…» Да и как могло быть иначе, если в 1907–1913 гг. на аграрную реформу отпустили всего 56 млн рублей. Для сравнения: на поддержку поместного дворянства не пожалели 987 млн, на вооружения – 4, 36 млрд целковых. Переселенческая программа была организована крайне неэффективно и бюрократически: не менее 500 тыс. переселенцев вернулись из Сибири и казахских степей на старые пепелища без денег, но с острым чувством по отношению к власти. К 1917 г. до 80% крестьянских земель оставались в чересполосном состоянии и обрабатывались по архаичной трёхпольной системе – вот главный итог реформы.

– Столыпин действовал в правильном направлении: создавал класс собственников, обладающий иммунитетом перед соблазнами революций, – говорит Сергей Ачильдиев. – И Россия росла на 10–15% в год – быстрее Англии и Франции. Но изменить лицо страны, как удалось Японии эпохи Мэйдзи, не получилось. Столыпин говорил: «Вначале успокоение, потом реформы». Однако преобразования были свёрнуты сразу после его смерти, поэтому и спокойствие продлилось недолго. Набирающая силу буржуазия хотела стать политической силой. Интеллигенция смотрела на Запад и смаковала каждую ошибку власти. Рабочие по крестьянской привычке считали несправедливостью, что фабрики принадлежат не им. Чиновников отстреливали и взрывали, словно каких-то оккупантов. Простой народ не понимал, зачем нужны Государственная дума и Конституция – какие-то чуждые институции. Но желал социального обеспечения, законов о детском труде и продолжительности рабочего дня. До сих пор здесь инициатива исходила от самих фабрикантов, а не от государства, которому было наплевать – только налоги платите. Де-юре права и свободы оформлялись из-под палки, в усечённом виде, а реакция тут же поедала значительную их часть: первые две Думы, напомню, были распущены царём. И главное – перемены всегда затевались слишком поздно.Вчера родившегося ребёнка ведь не отправишь с ружьём на фронт. Столыпин справедливо считал, что и посевы реформ взойдут лет через 20.

Ум на парадной лестнице

У простого россиянина может создаться впечатление, что начиная с Петра I Россия одним махом стала Европой: прорубил, дескать, окно. Но одеть солдат в европейские мундиры, пригласить итальянских архитекторов и немецких учёных – далеко не главное. Петровский капитализм, по сути, не знал понятия «собственность». Царь указывал, где ставить заводы и как на них должно работать: «а кто будет делать юфти по-старому, тот будет сослан в каторгу и лишён всего имения». В Англии с XIII века любого герцога или графа, взбунтовавшегося против короля, клали на плаху во дворе Тауэра, но его имущество по закону в полном объёме переходило наследникам. А в России середины XIX века, как пишет историк Лев Лурье, «любой городничий мог послать держиморду и отобрать задаром любой приглянувшийся ему товар».

Первые богатейшие бизнесмены империи – вовсе не промышленники и судовладельцы, как на Западе, а водочные откупщики. В 1880-е годы самой сладкой темой стал госзаказ – прежде всего на железнодорожное строительство. Как тогда делались дела? Не совсем так, как сейчас! Лев Лурье описывает подлинную ситуацию: подрядчик Самуил Поляков заходит в роскошный кабинет при столичном ресторане «Донон», где дремлет глава МВД генерал-аншеф граф Николай Игнатьев. Поляков кладёт в карман мундира спящего объёмистый свёрток и выходит. В чём отличие от сегодняшнего дня? Только в том, что ни коробка от ксерокса, ни чемодан Алексея Улюкаева в карман точно не влезут! Сохранились свидетельства, что взятки за железнодорожные подряды брал сам… царь-освободитель Александр II. Ему-то зачем, удивятся монархисты, если вся Россия твоя? У властелина имелось деликатное обстоятельство: деньги для своей морганатической супруги княгини Юрьевской не хотел светить даже он.

Во время коронации Александра II московское купечество подготовило торжественный обед в Манеже. Купцы-миллионщики ждали государя у дверей с непокрытыми головами и хлебом-солью. Но сначала подъехал генерал-губернатор граф Арсений Закревский: «Что здесь делаем, мужичьё? Что? Вы? С государем? За один стол? А ну пошли вон!» И пришлось уйти с ими же оплаченного банкета. Может быть, к царствованию Николая II что-то изменилось? В 1913 г. торжественно отмечалось 100-летие Торгового дома купцов Елисеевых, за 15 лет заплативших в бюджет 12, 5 млн рублей налогов и пошлин. Однако в зале Благородного собрания не дождались ни одного министра или члена династии. В ту пору, как и 100 лет назад, гвардейский офицер, женившийся на купеческой дочке, был обязан выйти из полка. Стоит ли удивляться, что бизнес подкидывал денег на революцию.

Даже за несколько лет до своей кончины Российская империя так и не стала Европой. Хотя со страниц учебников на нас смотрят Павлов, Чайковский, Толстой, Чехов, Репин, Бехтерев и Сикорский. Как так вышло? Ведь весь XIX век Россия блистала в европейской политике: побеждала в войнах, прирастала территориями, её аристократия была блестяще образована и поддерживала культуру. Но экономика империи осталась казённой, её буржуазия – полуживой, а власти регионов – лишёнными самостоятельности. И это самым печальным образом аукнулось в 1917-м. Все ждали мудрых решений из центра, а центр был слаб, но продолжал тянуть одеяло на себя.

Призрак реформ гулял по России весь XIX век: каждый новый государь имел свои прожекты. «Некем взять» – будто бы сказал Александр I, отказавшись от попыток дать всей России парламентаризм и Конституцию, которые тем не менее даровал Финляндии, Польше и Прибалтике. В экономическом отношении эти регионы империи оказались к 1917 г. куда более развитыми. И разве в 1825 г. на Сенатскую площадь не вышли те, кто готов был умереть ради реформ? При всей наивности декабристского мятежа ему сочувствовали тысячи образованных людей в стране. Как же «некем взять»? Другое дело, что ближние бояре были против: зачем, Палыч, и так нормально живём. Землевладельцы, привыкшие использовать рабский труд, и полвека спустя будут поголовно против отмены крепостного права.

Поэтому Александр II тянул со своим Манифестом целых пять лет. А дотянув, держал с запасного хода дворца осёдланных жеребцов – «Баязета серого и Адраса бурого». Боялся государь своих же помещиков. Однако семь покушений на царскую особу устроили вовсе не они, а разночинцы, считавшие, что он «кинул» народ с землёй. К 1905 г. крестьяне в сумме заплатили вдвое больше рыночной стоимости выкупленных наделов.

Самое необъяснимое: монархия искренне полагала, что народ (крестьяне, рабочие, купцы) её любит. А воду мутят одни интеллигенты. В дневнике низложенного в 1917 г. Николая II красной нитью проходит уверенность, что народ-богоносец вот-вот освободит его и водрузит обратно на трон. А столичный народ в это время прыгал от радости через скамейки. Племянник государя, великий князь Кирилл Владимирович щеголял с красным бантом, а церковь возносила молитвы за «благоверное» Временное правительство. И всё это выглядело совершенно логично.

Взять, например, «благословенный» 1913 г.: нет войны, экономика растёт. Тем не менее 9 января в Петербурге бастовали 90 тыс. рабочих. Требовали «больше денег, меньше работы»? Нет, просто напомнили о 8-й годовщине Кровавого воскресенья, когда расстреляли мирную демонстрацию, идущую с иконами к царскому дворцу. Не прошло и трёх месяцев, как всеобщая стачка напомнила о годовщине Ленского расстрела под Иркутском. Народ оказался на редкость злопамятным, но в Зимнем продолжали считать, что он жизни не представляет без высокомерных, вороватых и ленивых вельмож. И отправили миллионы людей на войну.

Мёртвая голова

По подсчётам экономиста Станислава Струмилина, с учётом невысоких цен на продукты питания российский рабочий зарабатывал больше всех пролетариев в мире, кроме американского. При этом он отдыхал 100–110 дней в году – американцу такая роскошь не снилась. Прямые налоги на одного рабочего в России были тоже самыми низкими в мире: в 3–4 раза ниже Франции и Англии. Правда, с начала войны зарплаты выросли вдвое, а цены в 4–6 раз. Тем не менее к концу 1916 г. квалифицированный столичный рабочий на оборонном заводе получал 5 рублей в день, чернорабочий – 3 рубля, в то время как фунт чёрного хлеба стоил 5 копеек, говядины – 40 коп., сливочного масла – 50 копеек. Месяцами нарастал дефицит: не хватало угля для котельных и сена для лошадей. Хотя районы добычи и транспортировки угля не были охвачены войной.

Историки единодушны: в России в 1916 г. выдался отменный урожай хлеба, а мяса, угля и дров имелось в избытке. Но властям не хватало лишь способностей решить вопросы с их доставкой. Много написано, будто железные дороги были перегружены поставками на фронт. Но не до такой же степени, чтобы в Москве закрылась половина бань, поскольку их нечем топить. Зимой 1917 г., по докладу министра земледелия Александра Риттиха, до 5700 вагонов застряли в пути из-за снегопадов. Почему-то месяцами не могли решить вопросы с бастующим профсоюзом железнодорожников и мобилизовать население на очистку путей. Вместо этого у крестьян-коробейников, которые везли в Москву продукты на продажу, полиция отбирала еду. Спрашивается, зачем? Газеты Златоуста в конце 1916 г. пишут, что рядом с вокзалом портятся груды муки, масла, сала, которые некуда даже складывать. А ведь челноки могли бы накормить города, сбив баснословные цены на продукты.

Почему качество управления было столь низким? Во-первых, ключевые посты занимали чьи-то дяди, племянники и однополчане – и отнюдь не по способностям. Премьер-министром в январе 1917 г. назначают 66-летнего Николая Голицына, который с 1903 г. не имел серьёзной управленческой практики, но был известен императрице по комитету помощи военнопленным. Та же история с главой МВД Александром Протопоповым: креатура государыни-матушки, чуть не ежедневно вызывал дух Распутина. Военный министр Михаил Беляев тоже был назначен под давлением Александры Фёдоровны и имел прозвище Мёртвая голова. Во-вторых, сами чиновники не верили, что их действия могут иметь судьбоносные последствия – ведь монархия была всегда, а значит, будет и дальше. Тем не менее дворцовый комендант Трепов ещё в 1905 г. говорил премьеру Витте: «Я сам помещик и буду рад отдать половину моей земли, будучи убеждён, что сохраню за собой вторую половину». Казалось бы, вот из этой нестабильности может вырасти земельная реформа, которая умиротворит всех. Но следом опять лень, сомнения – и поезд ушёл. В феврале 1917 г. государь радовался отъезду из Петрограда в ставку: «Мой мозг здесь отдыхает, ни министров, ни хлопотливых вопросов, требующих обдумывания. Я считаю, что это мне полезно…»

Но и февраль не добавил эффективности. Временное правительство несколько дней обсуждало, стоит ли давать избирательное право низложенному царю. Хотя дел было за гланды: зима 1917 г. вышла лютой, уголь жгли больше обычного, и вскоре начали закрываться фабрики. Зарплат, которых и так не хватало, не стало вовсе.

В дневнике жителя столицы читаем: «Наша дворничиха тётя Паша верит, что после революции всё будет дёшево. Хлеб, ждут, подешевеет до 3 копеек, сахар, масло – тоже». Но ожидания опять обманулись: до войны фунт мяса стоил 19 копеек, в марте 1917 г. – 65 коп., к ноябрю – 2 рубля 80 копеек. Народ, разъезжавший в трамваях с винтовками, начал искать виноватых. А большевики громче других уверяли, что навести порядок могут только они.

Говорят, перед смертью человек за мгновения вспоминает всю жизнь. Между февралём и октябрём 1917 г. в газетах и мемуарах полно прозрений. Надо было глубже реформировать народное образование, чтобы глупость тёти Паши не аукнулась всей державе. Но на него весь XIX век жалели денег, спихнув бремя на бедные земства. Надо было бороться не со свободомыслием, а с профессиональными революционерами. Надо было, по примеру Германии, наращивать размер пенсий и поощрять открытие производств. Но поздно, господа, слишком поздно.

Если наступит завтра

В октябре 2017-го года губернатор Петербурга доложил вице-премьеру правительства о перебоях с поставками хлеба в магазины города и возможном росте цен. Информация попала в СМИ и вызвала лёгкую панику среди горожан. Правда, вооружённые реквизиции не отмечены, потому что речь про сегодняшний день. В конце октября 2017 г. Смольный признал, что проблема с хлебом существует, а губернатор Георгий Полтавченко действительно писал вице-премьеру Аркадию Дворковичу. Но беспокоиться не о чем, говорят, ситуация под контролем. Разве это не дежавю?

В сегодняшней России стачками даже не пахнет. А конфликты пролетариата с работодателем более-менее спокойно решаются в судах. Да и язык не поворачивается назвать упитанных мужчин, приезжающих на смену за рулём иномарок, «пролетариями». В сельском хозяйстве занято менее четверти поголовно образованного населения. И «социальным динамитом» эта прослойка давно не является. Немногочисленным радикалам противостоят уже не городовые, а куда более квалифицированные структуры. В массах ключевой идеей стало потребление – самый безопасный для властей вариант. Но как раз самоупоение некомпетентных чиновников, их уверенность в стабильности системы и откладывание важнейших социально-экономических реформ заставляют нас, редакцию «Аргументов недели», в каждом номере дуть на воду.

Впрочем, на воду ли? Разве образование и здравоохранение не финансируются нынче по остаточному принципу? Разве министрами не становятся случайные люди, где-то с кем-то знакомые? Разве похоже, что их усилиями возрождается российская промышленность? Разве проблемы с землёй не собрали кубанских фермеров в «тракторный марш» на Москву? Не нужно забывать: реформам нужно 20 спокойных лет – в этом смысле со времён Столыпина ничего не изменилось: то понос, то золотуха.

Царское дело

Император Николай II, как «хозяин земли Русской», вроде бы ответственен за бардак 1917 года. Самые жаркие споры среди историков кипят вокруг вопроса: если он был такой слабый и неспособный, то почему при нём держава пережила беспрецедентный экономический рост?

РЕФОРМЫ тем и неприятны любым властям: проблемы сейчас, а результаты – много лет спустя. Главные структурные перемены Россия пережила в 1860–1870‑е гг., но развитие тогда резко замедлилось. Всего за 2 года после отмены крепостного права на четверть сократились число промышленных рабочих и выплавка чугуна. Но освобождались производственные силы, а власти повели политику протекционизма, повышавшую импортные пошлины. И всего за 10 лет (1887–1897 гг.) промышленное производство в стране удвоилось. А вступившему на престол Николаю II оставалось лишь не угробить главный залог роста: строить железные дороги. Он с этой задачей справился: при нём ежегодно укладывали 5 тыс. км полотна. Но хотя сохранялись низкие налоги, а рост был отменным, в 1912 г. Россия произвела железа на душу населения в 5, 5 раз меньше Германии. Чудес не бывает – промышленная революция началась у нас слишком поздно, слишком долго запрягали.

По мнению директора президентского фонда по научной работе Никиты Соколова, Николай II не понимал, что главная защита монархии – укоренившийся в народном сознании стереотип «Хороший царь – плохие бояре». Он не боялся обнаружить свою некомпетентность, а приближение Распутина считал своим личным делом. Брусиловский прорыв был остановлен им по требованию императрицы, поскольку Распутину было видение. А через два месяца Александра Фёдоровна пишет мужу: «Он просит тебя начать наступление в районе Риги, говорит, что это необходимо…» Очередной призыв начали в разгар полевых работ. Для Петра I это было бы в порядке вещей, и никто бы не вякнул. Но в Зимнем, похоже, не заметили, что к 1917-му страна изменилась.