Сергей БЕЗРУКОВ замечательно дебютировал в середине 90-х годов прошлого века и в кино, и в театре «Табакерка». Но по-настоящему его звезда разгорелась в ХХI веке, когда артист стал и Сашей Белым из дикой русской «Бригады», и славным участковым из «Участка», и Пушкиным, и Есениным, и Высоцким, и многими-многими другими. Сегодня Сергей Безруков – народный артист России, художественный руководитель Московского Губернского театра, красавец и счастливчик – в гостях у читателей «АН».
Отец заменил двор
– Я впервые вас увидела в 1996 году – «Страсти по Бумбарашу» в «Табакерке», в массовке. Смотрю – кто-то весёлый, лёгкий, прямо весь светится. Пошла даже спрашивать: «Кто? Какая фамилия?» И тогда впервые услышала – Сергей Безруков. Господи, страна разваливается, всё летит на саночках с горы, и вы скоро сыграете об этом времени в той же «Бригаде». Что же вы такой весёлый были?
– Думаю, может быть, и не коснулся того самого времени, о котором вы говорите. Не участвовал я в этом во всём. Закончил школу и сразу поступил на курс к Олегу Павловичу Табакову. Потом я всё-таки воспитан моим отцом: он мне заменил двор. Это не означает, что он меня изолировал, но попытался стать мне интересным. Это был товарищ, друг, который брал меня с собой в путешествия. Мы изъездили всё Золотое кольцо паломниками – пешком, на автобусе, на электричке. Все великие, знаковые места, от Ясной Поляны, Карабихи и Константинова до Пушкиногорья – всё это мы исходили ногами. Он приучал меня к театру. Я много раз бывал в театре – в Пушкинском, где он работал, в Сатире. Опять же обучение чтению стихов с раннего детства…
– Это необычно по нашим временам. Сегодня частенько отца, как Фёдор Павлович Карамазов говорил, «за предрассудок считают». Постоянно вражда поколений, разрывается связь времён. Такой случай, как у вас, такое взаимопонимание с отцом – редкость.
– Думаю, нужно просто быть умнее.
– Детям или отцам?
– Детям, детям быть умнее, потому что с годами люди своих убеждений не меняют и с возрастом становятся довольно-таки чёткими в своих суждениях и мыслях. И твой взгляд на определённые вещи – он может расходиться с родительским, но ты должен, как мне кажется, не вступать в конфликт. Дерево никогда не растёт ровно по прямой – веточками, ответвлениями... Поэтому не надо отцов перевоспитывать.
Актёр – проводник добра
– Сергей, кажется, вы единственный актёр, который получил приз за обаяние. Ещё в 1994 году на фестивале «Созвездие». Прямо такая формулировка и была: «За актёрское обаяние». Тут какая проблема: это обаяние… оно может всё абсолютно затмить, т.е. люди перестают понимать, что играет актёр. Какая-то музыка раздаётся… Какие-то чары окутывают…
– Наверное, я произвожу впечатление на людей, но заморачиваться на эту тему, а уж тем более всё время думать об этом не стоит. Нужно быть максимально открытым в общении с людьми, потому что это большая редкость. К великому сожалению, закрытых людей много. Сейчас практически все закрылись, и время схлопнулось. Люди боятся выражать свои истинные эмоции или мысли. Единственное – не боятся выражать свои агрессию и ненависть. Это единственная эмоция, пожалуй, в наше время, которая превалирует. Она открыта, в свободном доступе. Что печально. Счастья, что тоже печально, в открытом доступе практически нет.
– Но счастье, если оно есть, люди прячут, берегут…
–Вот именно, но бывали люди, Богом поцелованные, готовые делиться счастьем со всеми, раздавать его. Это особенные, светлые люди, и хочется с них брать пример.
– Так куда они делись? Они остались? Есть такие люди?
– Конечно, есть. Просто сейчас ненависть и агрессия ценятся гораздо больше. Потому что ими легко управлять, и они в наше время – более действенная сила. Хотя доброты тоже много. Количество, допустим, благотворительных фондов сейчас стало огромное. Абсолютно искренне помогают людям – Чулпан Хаматова и Дина Корзун, Гоша Куценко, Юлия Пересильд с Димой Хрусталёвым… У нас фонд, мы помогаем детям, которые больны артритом. Единственный театр, который обладает специальной программой тифлокомментирования для людей незрячих, это наш Губернский театр.
– Раньше благотворительностью занимались богатые люди, а теперь стали и артисты. Их ли это дело? Почему они вышли на передний край?
– Артисты привлекают внимание. Без них ни один телеканал на акцию не приедет, вот и всё. Как ни грустно, это факт. Получается, актёр сегодня – такой… проводник… полупроводник…
– А в творчестве – тоже проводник?
– Ну, это само собой. Я всё-таки до конца стараюсь оправдать своего героя. Потому что человек изначально не так уж плох. Вот скоро выйдет картина «После тебя», где я играю талантливого танцовщика. Мой герой очень сложный персонаж. Он откровенно даже неприятен во многих сценах. Он гений – и он сам о себе это знает. И поэтому его требовательность ко всему окружающему миру именно такая. Как к самому себе. Если вы не соответствуете, вы будете уничтожены… А оправдать его, я думаю, может только талант, которым его наделил Господь.
Говорят, что гений и злодейство – вещи несовместимые. Конечно, спорить о гениальности, допустим, Вагнера не стоит, но, когда читаешь воспоминания о нём… Отъявленный нацист и просто ужасный человек. Как соединяются в одном человеке жуткие взгляды, ужасный характер и гениальная природа творчества? Кто же тогда руководит человеком и откуда у него такой талант? Мы не знаем.
Чувство жизни за деньги не купишь
– Зрители часто принимают актёра за созданные им образы, а им пытаются объяснить, что это просто работа: сегодня он играет убийцу, завтра – ангела. Но если это не «просто работа», то актёр всё же несёт ответственность за свои образы, особенно если они влияют на людей, не так ли?
– Безусловно. Творчество имеет право многое подвергать сомнению, оно может быть скандально-кричащим, абсолютно нигилистично настроенным ко всему миру и может быть эпатажным. Но важно, насколько ты сам болеешь той проблемой, о которой говоришь со сцены или в кино. Даже порой страшные картины о наших российских реалиях меня подкупают и впечатляют, если художника это очень сильно волнует. Если он говорит об этом с болью. Болит, не могу молчать! Я уважаю таких художников, к примеру, наших великих советских диссидентов. Тогда было больше искренности. И поэтому уважения к ним было гораздо больше. К тому же Солженицыну.
Но, может быть, надо чувствовать время. Когда, допустим, общество заелось – его надо потеребить. Когда сладко, хочется кисленького. Но когда в обществе столько кислого, солёного и горького, а ты хочешь ещё и ещё горечи и соли добавить, то это уже называется «Шурик, это не наш метод». Есть метод, когда при всеобщем отчаянии находятся люди, которые вселяют надежду и уверенность. Такие люди нужны в отчаянное время. Сейчас, мне кажется, наступило отчаянное время. Интернет погряз в оскорблениях, мерзости, гадостях – но при этом люди, оскорбляющие друг друга, между собой и не общаются вовсе. Их уже не хватает на общение. Все наши великие шестидесятники сидели на кухне, прокуренные до кончиков волос, в потрясающих компаниях, говорили о свободе, даже порой изливая всю желчь и досаду – но глаза в глаза. И создавали великие произведения, полные жажды жизни. Жизни!
– Скоро выйдет сериал о шестидесятниках – «Таинственная страсть» по роману В. Аксёнова, и вы там опять встречаетесь с образом В. Высоцкого – в фильме его зовут Влад Вертикалов.
– На этот раз я без портретного грима. Роль небольшая. Мне пришлось попытаться повторить монолог Высоцкого в спектакле «Гамлет», спеть песню Владимира Семёновича… Я вдруг поймал себя на мысли, что нахожусь среди великих людей. Я понимал, что это артисты. Чулпан Хаматова в роли Беллы Ахмадулиной и так далее – замечательные артисты, но я ощутил себя среди великих шестидесятников, они живые, молодые, азартные, они сейчас передо мной.
– Вы всё время какими-то спиритическими сеансами занимаетесь, в шутку говоря. Я имею в виду артистическое воскрешение гениев. Пушкин, Есенин, Высоцкий… Но вот Есенин или Высоцкий, бурные, необузданные люди, годятся ли они в национальные идеалы? Эти вечные «кони привередливые»… Скорее как образцы для подражания сгодились бы академик Павлов или Дмитрий Менделеев. Вы сами-то дожили до почтенных 43 лет, то есть явно не позволили себе того, что ваши герои…
– Я другой, и у меня свой жизненный путь. Да, Есенин – это моя судьбоносная роль. До сих пор играю в спектакле «Хулиган. Исповедь» и собираю полные залы, причём даже стадионы – 4–5 тысяч зрителей.
Понимаете, Есенин – молодой поэт и поэт для молодёжи. Он пишет о страстях, которые кипят в душе каждого молодого человека. Это любовь, страсть, ненависть, боль, утрата, даже мысли о самоубийстве. А вот всем назло! Это в психофизике человека – юношеский максимализм, когда молодой человек именно так думает, когда его кидает из стороны в сторону. Поэтому Есенин – народный поэт и даже более популярный, как ни странно, чем Пушкин. Он вызывает ощущение родного человека, родного парня, вот такого, как мы. А взрослое поколение вспоминает свою молодость.
И Высоцкий, несмотря на то что ему было 42, всё равно даёт это ощущение какой-то прожигающей молодости. Любят ярких, бесшабашных! И тех, кто ЖИВЁТ. Потому что порой учёные своё дело делают, но, что называется, всю жизнь свою положили на служение науке, а реально так и не пожили. А яркое чувство жизни, сильное ощущение жизни страшно привлекает…
– Как говорится, «вот пожил человек»!
– Да. Как писал Есенин, «и на этой на земле угрюмой счастлив тем, что я дышал и жил»… Есть философия «Премудрого пескаря», а есть – «Безумству храбрых поём мы песню!». Вот это вот «безумство храбрых» всегда привлекало. Один человек идёт ровно, неспешно, убедительно – а другой, как спринтер, бежит стайерскую дистанцию и гибнет. Погиб, но бежал – красиво. Показал, что такое скорость! А кто-то всю жизнь идёт и даже не знает, что такое скорость. Это называется – «Ты когда-нибудь ездил 220?» – «Да нет, вы что. А где это такое возможно?» – «Ну когда-нибудь, ну, когда свободная дорога, когда нет камер, когда дорога не скользкая». Но неужели тебя не подмывало промчаться и испытать, что такое настоящая скорость, бешеная? Быстрая езда, яркая жизнь, насыщенность жизнью, понимаете? Я думаю, что многие просто себе этого не позволяют. Побаиваются, но хотят многие. Пожить.
Я не пессимист по натуре, поэтому не буду говорить о том, что я разуверился в нашем времени и повальном увлечении деньгами. Просто золотой телец стал богом нашим повсеместным, то есть деньги, деньги, ещё раз деньги. Всё решают деньги. Но я могу сказать, что не всё покупается и продаётся. И есть люди порядочные, и есть люди, которые до сих пор работают за идею. Надо сохранять себя – благодаря своим друзьям, которых нужно ценить. Благодаря своему воспитанию, если оно есть. Образованию, если оно есть. Культуре той самой страны, в которой ты находишься, которая создавалась целыми поколениями, эпохами. Понимая, что за твоей спиной не просто какая-то 9-этажка, построенная из блоков, а всё-таки там фундамент, извините, который уходит так глубоко в землю. И настоящее чувство жизни тоже – за деньги не купишь.
Самое важное – глаза моего героя
– Ещё в «Табакерке» вы сыграли Егора Дмитриевича Глумова, героя пьесы Островского «На всякого мудреца довольно простоты», умного молодого человека, который пошёл прислуживаться дуракам у власти. И тогда он был актуален, и сейчас, не правда ли?
–Конечно, Глумовых много, но ещё больше Кречинских. Вот у нас в Губернском театре сейчас как раз премьера на носу по «Свадьбе Кречинского» Сухово-Кобылина. Все они, жулики и пройдохи всех веков, с нами, здесь, сейчас – потому что наступило время игроков. Все играют. Всеобщий покер – и всеобщий блеф. Столько блефа! Но главное, чтобы глаз был чёткий, правдивый.
– Удивительное дело, уже за руку поймали, а он отбивается: «Это был не я, и это были не деньги…»
– Вот и эта история – про блеф игроков. Если Глумов прислуживается довольно изящно, то Кречинский – серьёзный игрок, вор в законе, можно сказать. Антон Хабаров в этой роли великолепен! Я как художественный руководитель очень люблю, когда играют мои артисты. Испытываю колоссальное удовлетворение, когда вижу хорошую игру своих артистов на сцене. Полное ощущение, что играю сам. Может быть какая угодно форма, но всё-таки актёр – это главное. Его Величество актёр!
– Вы сыграли столько гениев, что сможете ли теперь понять обычного человека?
– Да, с удовольствием сыграю! Вот под Новый год, наверное, покажут фильм Анны Матисон «Млечный путь» – я там совершенно обыкновенного человека играю, иркутянина. Он служащий, у него кредиты, у него проблемы в семье, он пытается уберечь семью, он находится на грани развода. Один из миллионов… Я там даже не улыбаюсь!
– Вы в пути, и с вами ещё всё непонятно, вы, как сами говорите, – «проводник», и многое через вас приходит. И святые, и разбойники… А что вы хотите от своего Губернского театра как руководитель?
– Человеческих историй. Хорошего актёрского театра. Считаю, что в театре нужно иметь огромное количество направлений. Но в любой очень неожиданной форме, условной форме. Тем не менее мне очень важны глаза. Глаза!
На сцене может быть всё, кроме откровенной пошлости, что я не приемлю, и похабщины не приемлю. В спектакле, который я поставил, – «Сон разума» по «Запискам сумасшедшего» Гоголя вообще избран жанр фантасмагории. Это, может быть, сон, может, реальность сумасшедшего. Я залезаю в голову человека, который на глазах сходит с ума. Там разговаривают вещи, там летают предметы, там какие-то страшные неожиданные формы приобретает его сознание. Но для меня самое важное – глаза моего героя. Его борьба за свою любовь, своё достоинство.
Опять возобновились разговоры о цензуре, огромное количество споров, можно ли на сцене ругаться матом и выводить улицу на сцену. Я считаю, что искусство всё-таки должно как-то этого избегать. Но каждый раз должен быть индивидуальный подход, система запретов здесь не работает! Нельзя на сцену голых? А есть спектакли, в которых это необходимо. А есть, в которых художественный образ именно так работает, и, допустим, такая шоковая терапия, болевая, она должна быть. Тут очень важно не навредить! Есть откровенный эпатаж, есть скандальность, есть разрушительная сила – а есть созидание. Говорят, что с помощью разрушения можно потом ещё и построить. «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…» Ну мы уже это проходили в 1917 году. Мы, кстати, уже стоим на пороге нового 17‑го года. Уже «до основанья» было. Спасибо.