Режиссёр Валерий ТОДОРОВСКИЙ, широко известный благодаря картинам «Страна глухих», «Любовник», «Стиляги», выпускает в свет новый проект – многосерийный фильм «Оттепель». В центре повествования – творческая интеллигенция, «Мосфильм» времён Хрущёва. В интервью «АН» режиссёр делится своим видением той эпохи – и наших дней.
История в людях
– Название сериала – больше лирическое или политическое?
– Я взял это название, чтобы определить контекст. Зритель, который имеет представление о временах оттепели, может представить, какой мир окружает персонажей. Для меня оттепель – в первую очередь внутреннее состояние людей. Они отпустили себя, разрешили себе жить – на полную катушку. Ринулись в творчество, в дружбу, в любовь. Тем не менее я постарался легко – по касательной – затронуть несколько моментов, связанных и с политикой, и ситуацией в стране.
Есть много сериалов про бандитов и про милиционеров и очень мало – про интеллигенцию. Или, лучше сказать, про людей сложных. При просмотре телевизора складывается впечатление, что все люди – очень простые. А мне кажется, чем характер противоречивее, тем он интереснее. Я сам человек непростой, и меня всю жизнь окружают люди непростые. И я решил снять сериал о таких характерах, которые представляют собой не только чёрное и белое. И даже не только чёрное, белое и серое. А целую палитру качеств, которые нашли выражение в том времени. Людей держали в рамках, запретах, – и вдруг им разрешили дышать, отпустили их на волю.
– Герои «Оттепели» разводятся, ведут беспорядочную интимную жизнь. Это и есть долгожданная свобода?
– В том числе и это. Вы, однако, моралист. Пушкин тоже вёл беспорядочную интимную жизнь, как вы выразились. Когда человек живёт, когда он свободен, то он совершает ошибки, мечется, бывает счастлив, бывает несчастлив. Мотивы людей – не грязь, не разврат, не порок, а чувства. В оттепель стало можно выражать их. Неслучайно именно эта эпоха родила огромную плеяду потрясающих художников, артистов, бардов, режиссёров. Она вернула стране таланты, творчество. Шукшин, Тарковский, Гайдай – дети оттепели.
– Герой сериала страдает оттого, что не востребованы его сценарии о сложных и мятущихся людях, как вы говорите. Очевидно, вы на стороне героя. Вы категорически отказываете кинематографу в воспитательной функции?
– Странный вопрос. Я не видел, чтобы кино смогло что-то в ком-то воспитать. Большой советский кинематограф был основан на идее воспитания новых людей. Между тем в тот день, когда СССР перестал существовать, общность «советский народ» вдруг разделилась на откуда-то взявшихся бандитов, коррумпированных ментов (вместо «дядей Стёп»), комсомольцев-бизнесменов, которые до этого всю жизнь обличали капитализм… Очень трудно воспитать аудиторию сознательно и специально. «Чувства добрые я лирой пробуждал» – вот что мне близко. Надо, во-первых, говорить правду, а во-вторых, делать это талантливо. И тогда есть шанс, что люди, которые будут на протяжении десятилетий соприкасаться с таким искусством, – будут становиться чуть лучше. А идея воспитать кого-то фильмом попахивает либо «совком», либо Гитлером. Те лидеры точно знали, какие должны быть образцы для подражания.
– А перестройку вы тоже романтизируете?
– Перестройка оказалась более драматичной эпохой – перестала существовать та страна, а новая страна ещё не возникла. Это была смесь свободы и страха. Хорошо помню постоянные разговоры о грядущей гражданской войне, грядущем голоде. Но оттепель тогда тоже ощущалась, безусловно. Перестройка ещё ждёт своих певцов и художников, которые о ней расскажут. Я считаю, до сих пор ничего серьёзного не создавалось на эту тему. Сходство между оттепелью и перестройкой заключается ещё и в том, что это временные, недолгие эпохи. В последние десять лет можно говорить о новых заморозках.
Сериалы вместо кино
– Почему лучшие сценаристы в Голливуде перешли из кино в сериалы?
– Кинопрокатное кино всё больше уходит в аттракцион, зрелищность. С другой стороны, есть экспериментальное, фестивальное кино, которое снимают за копейки. А то кино, что находится посередине и составляет славу мирового кинематографа, – это не аттракцион и не эксперименты. Это мощные человеческие драмы, комедии, триллеры. Они потихоньку уходят из кинопроката – на телевидение. Если бы Коппола сегодня захотел снять «Крёстного отца», он бы снял сериал. Потому что зритель для «Крёстного отца» сегодня – это зритель перед телевизором, а не в кинотеатре. Лучшим сценаристам хочется писать и такие сценарии, а не только «Трансформеров». Поэтому они ринулись писать сериалы.
К тому же в США произошло то, чего пока ещё не произошло у нас, – разделение каналов по интересам. Наши федеральные каналы худо-бедно стараются работать для всех, а в США есть каналы для массового зрителя и есть каналы для продвинутой аудитории. Канал хорошо знает свою аудиторию и обладает ресурсами, для того чтобы удовлетворять её запросам. Американцы называют сегодняшний день золотым веком своего кабельного телевидения. Многие их сериалы написаны, сняты и сыграны на порядок лучше кинофильмов. Для меня загадка, как так получается, что огромные деньги тратятся на совершенно несостоятельные сценарии вроде тех же «Трансформеров». Впрочем, есть и другие примеры: аттракционную «Гравитацию», которая сейчас идёт в кино, я считаю маленьким шедевром.
– Россия тоже потихоньку снимает аттракционные фильмы, блокбастеры. Свежий пример – «Сталинград». Американцам зрелищность удаётся лучше. Может, это не наше, не русское?
– Нет, я так не думаю. Мы – большая страна, русскоязычных зрителей много (весь СНГ), и потому мы не можем жить по принципу «три фильма в год», как Бельгия, например. И Россия, и Индия, и Китай вынуждены конкурировать с Голливудом. Оттяпать кусок пирога у этой мощнейшей столетней корпорации просто так не получится. Но стремиться – надо.
Запрос на пропаганду
– В вашем фильме «Стиляги» 2008 года изображена тоталитарная система советского образования. Вы ощутили её на себе?
– Конечно. Лет с двенадцати-тринадцати я понимал, что кругом враньё. Ругался с учительницей истории, которая нам рассказывала, каким хорошим был Сталин. Родителей вызывали в школу… На мой взгляд, весь Советский Союз прекрасно описан в анекдотах (хорошо бы издать такой сборник). Я ощущал себя героем одного из них. О том, как человек приходит в поликлинику и говорит: «Мне нужен доктор «ухо-горло-глаз». Я вижу одно, слышу другое, а говорю третье». Так оно и было: со всех сторон я слышал, в какой прекрасной стране мы живём, при этом я видел в окно, как с утра до вечера люди стояли в очереди за жратвой и водкой. Думаю, потому СССР и рухнул, что был искусственным, вымученным, не опирался на реальность и не мог себя прокормить.
– В СССР всё-всё было плохо? Не была ли, например, тогдашняя медицина лучше теперешней?
– Разница в том, что сейчас медицина более высокого уровня доступна за деньги, а тогда она была доступна только для приближённых к верхушке. Все остальные точно так же сидели в бесконечных очередях в обшарпанных поликлиниках. Сейчас в эти поликлиники хотя бы завезли одноразовые шприцы, и зубы теперь удаляют под анестезией.
Когда сегодня говорят, что лекарства дорогие, я соглашаюсь: это ужасно. А раньше их попросту не было, если речь не об анальгине, а о лекарствах от серьёзных болезней. Я хорошо помню, как моего отца друзья просили достать медикаменты с помощью других друзей, которые ездили за границу. Ещё раз: сегодняшнее здравоохранение организовано ужасно. Однако равняться в этом отношении на СССР… Ну что вы в самом деле.
– Как вам очертания нынешней российской идеологии?
– Идеологией я бы это не назвал – так, попытки. Например, нам вбрасывают православие. Не понимаю, как можно посещать церковь и соблюдать пост – и при этом быть вором, бандитом и подонком. Пока народ будет видеть такое, православие не станет объединяющей идеологией. Попытки объединить народ против общего врага, в качестве которого нам предлагают Америку, тоже бессмысленны: люди понимают, что никакой это не враг. В то же время в обществе присутствует запрос на пропаганду. Кому-то проще поверить, что его родина – самая крутая, чем стремиться к этому.
– Как вы восприняли белоленточный протест?
– Это люди мне социально близкие. Те люди, среди которых я привык жить. Изначально я воспринял это с ощущением: «Ну наконец-то!» Люди интеллигентно высказали требование считаться с ними. Но в какой-то момент мне не понравились речи, которые звучали на митингах. Не буду называть имена, но кто-то попытался использовать происходящее в личных целях. Если говорить об итогах всего этого, то процесс над узниками Болотной – безобразие. В любой драке существуют две стороны. Почему всё обставлено так, что люди в шлемах и с дубинками – потерпевшие, а эти ребята-очкарики – агрессоры-уголовники? Я считаю, это показательный процесс, который призван напугать людей: мол, прежде чем протестовать, хорошо подумайте.
– Всё было напрасно?
– Ни в коем случае. Я уверен: если бы не те протесты, сегодня жить было бы сложнее. Всё-таки теперь в воздухе есть ощущение, что существует определённый слой людей со своей позицией. Этот слой невелик, но он значительный, мыслящий, активный.
– Вы сказали: «Не буду называть имён». Получается так, что ваши слова направлены против Навального.
– Нет, в первую очередь я имею в виду вовсе не его. Я проголосовал за Навального на мэрских выборах, потому что в кои-то веки возникло ощущение реальной борьбы. Я за то, чтобы Навальный был в политике, а не в кировской тюрьме. Однако я не понял этой истории на митинге после выборов, когда его соратник заявил со сцены: «Навальный любит вас!» В тот момент я вздрогнул, будто мне что-то неприятное на зуб попало. Это опять технологии общения с толпой, с быдлом. Моя идея простая: я считаю, должны появиться ещё пять-шесть «Навальных», которые станут конкурировать и с властью, и друг с другом – и тогда всё будет более-менее. Но пока так получается, что Навальный только один. А какой он – мы, видимо, пока ещё в полной мере не знаем.