Исполняется четверть века одному из главных русских романов современности – «Generation «П» Виктора Пелевина (роман впервые издан в 1999-м, суммарный тираж – 360 тыс. экземпляров, экранизирован в 2011‑м). Книга о жизни столичного интеллигента на обломках советской действительности оказалась ценна во всех отношениях – и как литературный памятник, и как срез эпохи. О социальной начинке романа и его влиянии на историю рассказывает литературный критик Алексей КОЛОБРОДОВ.
– ТАК, почему столь важен «Generation «П»?
– В последнее время я оцениваю литературные произведения не с точки зрения читательского успеха (с девяностых годов он подвержен манипулированию), и не с точки зрения премий (они тоже манипулируемы), и не с точки зрения экспертного успеха (с литературной критикой происходят всякие метаморфозы). Мне важно другое – влияние текста на историю.
О «Generation «П» я предпочитаю говорить в связке другим романом Пелевина, который предшествует ему, – романом «Чапаев и Пустота». Некоторые исследователи договариваются до того, что эти две книги образуют некий метароман, – нет, это романы абсолютно разные, даже несмотря на наличие второстепенного сквозного персонажа (типичный постмодернистский приём). Но оба они соответствуют критерию, который я обозначил, – оба повлияли на русскую историю. Мы увидели это на примере Владлена Татарского и всего поколения первых (первых по времени) лиц донбасской реконкисты. Эти люди воспользовались, сами того не рефлексируя, пелевинским рецептом: вырваться из привычного хода вещей, спрыгнуть с ржавого колеса Сансары, ответить отказом этому миру и придумать себе другой, в котором ты востребован, ты герой, ты нужен людям и нужен истории.
Особенно зримо пелевинское влияние проявилось в самом псевдониме «Владлен Татарский», который взял себе Максим Фомин (уроженец Донбасса, ополченец, писатель, военкор, убит в Петербурге террористами во время встречи с читателями в прошлом году. – Прим. «АН»). Выбирая псевдоним, человек придумывает себя для дальнейшей жизни, переживает метафизический акт. Напомню, что Татарский – фамилия главного героя «Generation «П», а имя его – Вавилен. Этим именем, подчёркивает Пелевин, героя «наградил отец, соединявший в своей душе веру в коммунизм и идеалы шестидесятничества. Оно было составлено из слов «Василий Аксёнов» и «Владимир Ильич Ленин»… Максим Фомин, назвавшись не Вавиленом Татарским, а Владленом Татарским, отбросил шестидесятничество и сохранил Ленина, то есть расписался в верности левой идее.
– В 1993 году Пелевин опубликовал эссе «Джон Фаулз и трагедия русского либерализма», где, в частности, сказал: «Совок – вовсе не советский или постсоветский феномен. Это попросту человек, который не принимает борьбу за деньги или социальный статус как цель жизни... Такие странные мутанты существовали во все времена, но были исключением. В России это надолго стало правилом. Советский мир был настолько подчёркнуто абсурден и продуманно нелеп, что принять его за окончательную реальность было невозможно даже для пациента психиатрической клиники. И получилось, что у жителей России, кстати, необязательно даже интеллигентов, автоматически – без всякого их желания и участия – возникал лишний, нефункциональный психический этаж... Совок влачил свои дни очень далеко от нормальной жизни, но зато недалеко от Бога, присутствия которого он не замечал. Живя на самой близкой к Эдему помойке, совки заливали портвейном «Кавказ» свои принудительно раскрытые духовные очи, пока их не стали гнать из вишнёвого сада, велев в поте лица добывать свой хлеб. Теперь этот нефункциональный аппендикс советской души оказался непозволительной роскошью». Можно считать это своего рода предисловием к «Generation «П», не так ли?
– Да, вполне. В девяностые и начале нулевых Пелевин ощущал себя автором-идеологом, что свойственно русской литературной традиции, и подкреплял художественные тексты публицистическими. Иногда это была веселуха, как, например, «Имена олигархов на карте родины» или «Икстлан – Петушки», а эссе «Джон Фаулз и трагедия русского либерализма» он назвал программным текстом, и не зря.
Критиками по большей части не замечен, обидно не замечен этот чрезвычайно мощный пласт романа «Generation «П» – антибуржуазный, антикапиталистический, левый, которым очень ценна книга. Это и проповедь Че Гевары (один из центральных персонажей, пусть и виртуальный), и саркастические замечания повествователя, разбросанные по всему тексту. Жёсткая критика общества потребления. А также безжалостное разоблачение порядков и нравов первоначального накопления капитала: «По телевизору между тем показывали те же самые хари, от которых всех тошнило последние двадцать лет. Теперь они говорили точь-в-точь то самое, за что раньше сажали других, только были гораздо смелее, твёрже и радикальнее. Татарский часто представлял себе Германию сорок шестого года, где доктор Геббельс истерически орёт по радио о пропасти, в которую фашизм увлёк нацию, бывший комендант Освенцима возглавляет комиссию по отлову нацистских преступников, генералы СС просто и доходчиво говорят о либеральных ценностях, а возглавляет всю лавочку прозревший наконец гауляйтер Восточной Пруссии».
– Но в то же время главный герой романа, выпускник литинститута, органично вписывается в новые условия – становится востребованным рекламщиком.
– Нет, не очень органично вписывается. Видите ли, сюжет – это вообще слабое место «Generation «П». Роман линейный (в отличие от того же «Чапаева…», основанного на смещении хронологических слоёв), лишён особых сюжетных поворотов. Классический роман воспитания или антивоспитания, когда обстоятельства трансформируют героя психологически. Да, сопротивления героя обстоятельствам мы не видим, но видим его сильнейшую рефлексию по поводу всех этих малоаппетитных историй девяностых годов, по поводу изнанки рекламного рынка и вообще потребительства. Неслучайно он черпает силы вовне – в мистических опытах, которые и ведут его. И неслучайно в этих опытах он встречает дух Че Гевары: лучшего глашатая для антикапиталистических обличений не найти.
– Но разве не является футболка с изображением Че Гевары, которую покупает герой, олицетворением коммерциализации левой идеи? «Корпорации торгуют революцией в модной упаковке – прочти инструкцию во вкладыше, не бойся передозировки», – говорится в одной песне.
– Сейчас это очевидно, а тогда очевидным ещё не было. В том-то и обаяние романа. Пелевин успевал дать названия вещам в короткие промежутки времени, проанализировать действительность чуть раньше, чем этот анализ становился для всех очевиден. И «Generation «П» в этом смысле – наиболее выдающаяся из его книг, в которой писатель выступает как жёсткий и проницательный аналитик.
– Вы сейчас сказали о Пелевине в прошедшем времени – «успевал дать названия вещам». Теперь не успевает?
– Последним его великим романом я считаю «S.N.U.F.F.» (2011), в котором, кстати, много интересного в связи с нынешней ситуацией на Украине (в книге фигурирует Уркаинский Уркаганат. – Прим. «АН»). А когда меня попросили отрецензировать «Тайные виды на гору Фудзи» (2018), вместо рецензии я написал статью о том, почему больше не стану комментировать новые романы Виктора Олеговича.
– И почему же не станете?
– Это уже мёртвое, бесконечная эксплуатация одних и тех же приёмов. Очень хочется прочесть нон-фикшен от Пелевина. Например, путеводитель по Внутренней Монголии («Внутренняя Монголия называется так не потому, что она внутри Монголии. Она внутри того, кто видит пустоту, хотя слово «внутри» здесь совершенно не подходит», – говорится в романе «Чапаев и Пустота». – Прим. «АН»). Или, например, мемуары о подпольной жизни Москвы восьмидесятых и девяностых, историю первых журнальных публикаций (его первые рассказы, напомню, выходили в журналах «Наука и религия», «Химия и жизнь», «Знание – сила»). Или… чёрт его знает… 300 рецептов заваривания чая с авторскими комментариями. А не эти романы, предсказуемые и одинаковые.
– Может, виной тому изматывающие условия контракта, заключённого с издателем? С 2013 года Пелевин опубликовал 10 романов.
– Об условиях контракта мы ничего не знаем. Это лишь версия. Читательская легенда. В ней, конечно, есть своя логика: для издателя естественно стремление выжать из писателя всё что можно. Но имеет право на жизнь и другая версия, романтическая: это могут быть писательские вериги.
– Пелевин – фигура мифологическая. В начале двухтысячных он совершенно пропал из информационного пространства. Подзаголовок вашей статьи о влиянии Пелевина на ополченца Фомина звучит так: «Почему Виктор Пелевин – наш». Вы уверены, что Пелевин назвал бы себя нашим, то есть «ватником» и «зетовцем»?
– Не могу этого знать. Я всегда уважаю субъектность писателя и не разделяю тот оголтелый подход, что мнение автора не имеет значения и можно-де вычитать из текста что угодно. Но Виктор Олегович, как классик постмодернизма, сдал нам все козыри, вручил все возможности. Он занял такую позицию: меня как автора нет, я существую только в той реальности, которую сам себе смоделировал, – поэтому довольствуйтесь моими текстами и работайте с ними как угодно. Так что каждый из нас вправе выделить ту линию в его произведениях, которую считает наиболее важной. Пелевинская стратегия отстранения кажется мне в нынешних условиях инфантильной, смешной, слишком уж искусственной, но она позволяет нам взаимодействовать с его текстами на всю катушку. Позволяет интерпретировать их… не то чтобы как нам нравится, но так, как они звучат на сегодняшний момент времени. И, конечно, спасибо ему за это.