Герои проекта Сергея Елина «Своя философия» дают личные ответы на вечные вопросы, побуждая читателей задуматься о самом главном. В этот раз своей философией с нами поделился самый популярный художник страны Никас Сафронов.
— В одном из своих интервью Вы говорили, что идеи картин приходят к Вам во сне…
— Да, во сне я часто вижу сюжеты для картин. Иногда даже ночью просыпаюсь, что-то зарисовываю, записываю… Утром их дорабатываю.
— Как Вы думаете, есть ли коллективный разум, инфосфера?
— Конечно, все это работает, мы же частица Вселенной, а она едина. Ничего не бывает просто так. Человеческий мозг берет информацию откуда-то извне, из космоса. Был такой философ — Роберт Фладд, он нарисовал черный квадрат с белыми полями, в точности как у Малевича, ещё в 1617 году, и назвал его «Великая тьма».
— Я знаю, что у Вас в роду было много верующих людей. Вы себя считаете верующим?
— У меня в роду было много священников, и, хотя мама не из этого рода, она тоже глубоко верующий человек, это наложило отпечаток на мою жизнь. Когда чувствуешь, что должен к кому-то обратиться — как к другу, адвокату, а рядом никого нет, то обращаешься к Господу.
— Религия как институция трансформируется, уйдет в будущем, или она будет существовать, пока человек существует?
— Я думаю, религия будет всегда. Она может меняться: языческая, потом буддийская, православная, мусульманская. Викинги, захватив Францию, Англию, приняли из каких-то своих соображений католицизм. Хотя в то же время они верили и в своих богов — просто так было для них удобно и полезно.
Вопрос в том, что исчезнет: был театр в Древней Греции и Риме и он существует до сих пор. Менялись названия, а театр, названный так при Шекспире, сохранился. Но, тем не менее, также есть кино, интернет. В этом есть творческая смысловая нагрузка.
Что-то сохраняется в музеях, куда ты приходишь и получаешь удовольствие, наслаждаешься истинной историей. Иконы начинают мироточить или лечить. Говорят, что Джоконда, когда её выносят на реставрацию, начинает хиреть, а когда её снова вносят в зал, то она как будто светится. То есть, идет некий контакт, диалог между картиной, искусством и зрителем. Церкви, мечети, синагоги — закрытые помещения, потому что нужны для наполнения энергетикой. Поэтому, когда идешь в церковь, чувствуешь внутреннее освобождение, это даже на подсознательном уровне. Но вера в Бога будет и сознательной: мы не знаем, от обезьян мы или от амёбы, не знаем, сколько было цивилизации на нашей Земле и так далее. Человек вообще неизученное существо. Говорят, бывают случаи, что человек попал под молнию и начал говорить на 135 языках, включая мертвые. Как это? Или ясновидящий может насквозь увидеть тело без рентгена — как саранская девушка Наташа. То есть, в человеке заключен огромный потенциал, у него может быть нюх как у волка, или глаз как у орла.
— Как Вы считаете, если Бог благ, почему он допускает страдания даже святых людей, не говоря уже о всех остальных? Какая функция в этом? Это неотъемлемое условие для огранки души?
— Когда я закончил вождение с инструктором, он сказал: «побольше маленьких аварий, на которых ты научишься, и ни одной большой, в которой ты можешь погибнуть». В духовности, мне кажется, тоже самое: человек должен пройти испытания. Испытания временем, событиями. Господь иногда отнимает разум, к старости человек начинает терять память, но ему уже не так болезненно выйти в другое измерение, в другой мир. Наверное, все запрограммировано: если в одной точке убывает, то где-то прибывает.
Иногда включается ангел-хранитель: человек идет, а сзади упало дерево. Как это работает, почему это работает?
В космосе есть хаос и антихаос, т.е. все в гармонии. Поэтому ничего не бывает просто так – ни всемирного потопа, ни падения метеорита. Бог — это простая вещь: молишься, и тебе это помогает.
— Как художник, как вы думаете, какая могла бы быть форма у Вселенной?
— Это сфера — шары, шары, шары. Я пишу шары с детства, они мне снятся, я считаю, что шары – это ячейка, семья, Земля. Нашу страну я бы поместил в некий шар, купол, и никого бы туда не пускал, чтобы мы сами развивались. Может, мы поели бы друг друга, а может, построили бы высочайшую цивилизацию с нашим многонациональным народом. Есть ощущение, что когда начинаем питаться от Запада, пытаемся что-то оттуда заимствовать, то кроме войн, это ничем не заканчивается.
— А во Вселенной мы одни?
— Нет, конечно, не одни. Вселенная многообразна, и мне кажется, что, если там триллионы галактик и еще больше звезд, то, наверное, вокруг каждой звезды крутятся какие-то планеты, эти планеты наверняка могут быть населены, нам просто туда никогда не добраться. Мы живем еще очень примитивно и можем сами себя разрушить, уже к этому все движется.
— Бог – это законы Вселенной или что-то личностное?
— Личностное. Я обращаюсь за помощью всегда к конкретному лицу – к Николаю Чудотворцу, Иисусу Христу, святой Анне — мою маму звали Анной. При этом стараюсь что-то сделать: занимаюсь социальными программами, продаю картины и отдаю деньги для фондов Чулпан Хаматовой, для Хабенского.
— Есть у Вас какая-то цель, которая лежит за пределами жизни?
— Я — художник. Древние греки говорили, что если человек при жизни заставил говорить о себе, то он будет существовать, пока мир существует. Имеется в виду, конечно, вклад человека в философию, живопись, архитектуру, музыку… Поэтому у меня, наверное, есть надежда, что я останусь.
Однажды я почувствовал внутри, что состоялся как художник. Это было случайно, я учился на третьем курсе художественного института, уже хорошо рисовал, продавал картины, но все еще не был уверен насчет профессии. Во сне я увидел, как гуляю по галерее, где висят мои картины, которых в реальности я еще не написал, а со мной какой-то дед. Он все время делает мне замечания, я с ним спорю, в один момент оборачиваюсь за советом, а его уже нет. Поднимаю голову наверх, а это — Леонардо, он улетает. Я кричу: «Куда ты?». А он бросает мне молча шар, я его ловлю. Утром просыпаюсь и понимаю, что я — художник. После этого я стал очень серьезно заниматься: уехал в Загорск, чтобы изучать иконопись, поехал в Европу, чтобы дотошно изучить старых мастеров. Потом закончил Суриковский институт — то есть, я стал продолжать заниматься своими исследованиями, экспериментами.
— В чем для Вас смысл жизни?
— Я стараюсь жить по совести. Поддерживаю семью — всех братьев, сестру, друзей, которых я люблю. Когда заболел мой школьный друг — Трушкин Толечка (Анатолий Трушкин), я нашел для него швейцарские лекарства. Но вот второй раз не смог его спасти – коронавирус.
Во время пандемии я не остановил проекты, хотя никто не покупал картин целых полтора года. Мне удалось купить аппарат ИВЛ за два с лишним миллиона и отправить в детскую больницу в Ульяновск. Я верю в свои силы, в Бога, думаю, что дальше все будет хорошо, все наладится. Со мной случилась однажды история: одна женщина обманула меня на очень большую сумму, но я не стал её искать, мстить, я просто помолился и отпустил. И вдруг — приходит заказ на картину от короля Брунея, я как бы вернул свои деньги.
— Человечество прогрессирует, эволюционирует?
— Периодически. Пока человечество развивается по нисходящей. Глобальное потепление, таяние льдов — необратимо. Еще десять лет назад я знал, что в трех местах в океане есть чистая рыба, а сейчас уже и этого нет. Мексиканский залив прорывает башня, и там нефть течет несколько месяцев. В Японии после Фукусимы плавают какие-то двуглавые животные… Человек все время что-то придумывает: расщепляет атом, создает новое оружие. Но живет он все еще за счёт останков древних животных, т.е., новые ракеты летают на нефти, на тех ресурсах, что создавалось миллиардами лет. Поэтому человек пилит сук, на котором сидит.
— Потенциально когда-нибудь человечество сможет достичь любви и понимания?
— Наверное, возможно, если вселенский разум вдруг родит какого-то нового, Дарвина, Наполеона, Ломоносова, Христа. Но понимания достичь очень сложно. Мы сейчас воюем с Украиной, а завтра можем воевать с соседним домом, потому что нам покажется, что там что-то не так. Вместо того, чтобы объединяться и делать какие-то правильные вещи вместе, люди подчиняются чужой воле и совершают неправильные поступки.
— Сознание сохраняется после смерти? Что происходит с душой?
— Душа сохраняется. Её часть передается детям и часть сохраняется в свободном пространстве. Душа — это вечное понятие, как мне кажется, она помогает тем, кто рождается после тебя.
— Реинкарнация скорее существует или нет?
— Скорее, да. Я верю в то, что самая древняя культура — буддизм не зря об этом говорит.
— Вы — самый популярный в России художник. Как вы оцениваете современное российское искусство?
— Многие российские художники уподобляются Западу, что неправильно. Нужно владеть классической основой и искать свой путь, используя все возможные средства — например, современные технологии. Сейчас школы становятся хуже, и самые хорошие художники — те, кто учились в провинциях, потому что туда по распределению уезжали молодые специалисты, получившие образование у старых мастеров.
Я ученикам говорю, что нужно всегда настраиваться на три вещи: профессионализм, обязательность, духовность. Во-первых, научитесь работать как Веласкес, а потом делайте, как хотите. Во-вторых, будьте обязательны: если пообещали девушке Эйфелеву башню подарить — идите, снесите её и подарите. Или не давайте тех обещаний, которых не сможете выполнить.
В-третьих, духовность. Я работал по заказу американской галереи — нужно было нарисовать после событий 11 сентября некую трагедию, мне прислали фотографию, на которой люди кричат, башни падают. Я нарисовал просто плачущего ангела, свернувшегося калачиком вокруг развалин, и никаких трупов. Это тоже философия. Но, можно было и по-другому: можно было «Крик» Мунка, можно было как у Чюрлёниса, где две точки в скале и свет идет. То есть — по-разному можно воспринимать. Я люблю символизм, некую метафору.
— Как Вы относитесь к славе?
— Я никогда ни у кого не прошу брать у меня интервью, ничего такого не делаю, что создает вокруг меня шум. Просто я известный человек, и, если меня сбила машина, об этом узнают все. Я занимаюсь социальным, так как это мое духовное составляющее. Раньше я об этом не говорил, но люди стали интересоваться, и я решил, почему бы не сказать, пусть будут последователи, желающие тоже чем-то помочь.
В 1988-89 году меня снял Листьев во «Взгляде», Угольников, Парфенов – все меня тогда считали неким явлением в российском сюрреализме. А я просто двигался дальше, шаг за шагом изучал старых мастеров, а потом поехал в Голландию и Испанию, чтобы освоить технику портрета.
Когда я напишу портрет, могу подарить его Софи Лорен, и об этом, может быть, станет известно. Но я не бегаю с Софи Лорен, я просто ее знаю, мы с ней дружим.
— Какая книга на Вас повлияла больше всего?
— Сложно сказать. Сказки Пушкина, сказки народов мира, «Озорные рассказы» Бальзака — в третьем классе нашел эту книгу. Рассказы очень веселые, смешные, интересные, и они были оформлены Густавом Доре, я потом стал «под него» рисовать. С этими школьными фантазийными работами я даже поступил в училище.
Книга Мопассана «Милый друг». Конечно, я понимал, что никогда не буду жить так, но мне понравилась эта идея. Я родился в бараке в Ульяновске. У нас были огромные сугробы и, когда я был маленьким, я любил в них зарываться, делал себе там берлогу и мечтал, что у меня будет замок, остров. Сейчас у меня все есть.
— Тяжелое у Вас детство было?
— Детство всегда прекрасно. У меня было барачное детство, рядом протекала река Свияга, хлеб мы намазывали маслом и сверху сахаром посыпали, на столе всегда был огурец с огорода с медом. Один раз на Новый год папа привез из Алма-Аты яблоки от брата, и когда открыли ящик, запах был такой, что я его до сих пор вспоминаю. В детстве мы лазили в сады, в нас стреляли солью, мы отмачивали свои задницы в Свияге и снова принимались за старое. Тогда я думал, что буду садовником. Сейчас ученые-селекционеры вывели сорт яблока «Никас», буду его сажать в Ульяновске на своем участке.
Потом я мечтал быть летчиком, пиратом. Жизнь была романтическая, и мы не думали, что нам тяжело. Было прекрасно. Я бы сегодня отдал свою славу, имя и вернулся бы в детство, в барак, в котором я родился.
— А девиз есть у Вас какой-то?
— Никто не интересуется тем, кто ищет миллион, но всем интересен тот, кто его нашел.