Блокадница Антонина Орлова: «Сначала умерла мама, а потом и младший брат – у меня на руках»

Какое жуткое словосочетание – «блокада Ленинграда»! В нем, кажется, слышатся стоны умирающих от голода детей и взрослых, вой снарядов, хруст снега под ногами идущих с бидончиками на Неву за водой… Потрескивание в жалком огне остатков мебели и книг, которые жгли, чтобы хоть как-то согреться… Потому что не было ни света, ни воды, ни отопления… В Ленинграде тогда не росла трава – как только она появлялась, ее тут же съедали полумертвые от слабости люди. 872 дня ада! И в то же время 872 дня боев, практически бесперебойной работы заводов, каждодневных попыток привезти ленинградцам хоть что-то, чтобы спасти их от голодной смерти. 872 дня великого мужества, великого подвига всех – от мала до велика!

«Война для нас началась чуть раньше, в 39-м»

До войны наша героиня, Антонина Тимофеевна Орлова, в девичестве Алексеева, жила в Сестрорецке, что в 30 километрах от Ленинграда. Хотя как сказать до войны… Она здесь началась чуть раньше, в 39-м году. Русско-финская. Сестрорецк был в непосредственной близости от линии Маннергейма, который построили финны в 20-30-хх годах, чтобы обороняться от возможного наступательного удара СССР.

- Наш Сестрорецк от финской границы был недалеко, - рассказывает Антонина Тимофеевна. – Километра два, что ли. Война-то началась, а у наших одни винтовки – это сейчас оружия полно всякого. Они солдат днем соберут – стреляют, стреляют, а толку никакого, только наших и убивали. А ночью их, солдат этих, где только можно распределяли, в том числе и в школе. Там уже в то время учились только старшие классы – мы, те, кто помладше, не ходили… Мы тогда, хоть и детским своим умом понимали, что война – это страшно.

Но в то время Тоня не предполагала, что это – розовая детская сказка по сравнению с тем адом, в котором им предстоит оказаться буквально через какой-то год.

«Мама проснулась и увидела, что наши дрова кто-то украл»

В 41-м году Тоня встретила свою тринадцатую весну. Любящая семья – мама, папа, сестра Ирина на два года старше и брат Гена двумя годами младше Тони… А потом пришло лето с грозной вестью – началась война с фашистской Германией. Папа Тони, работающий на заводе, практически в первые дни ушел добровольцем на фронт.

- Мы остались с мамой, - вспоминает моя собеседница. – Через некоторое время наш край, который был близко к финской границе, на всякий случай решили эвакуировать – вдруг и финны опять начнут военные действия. Отправили в Разлив – это где шалаш Ленина был. Кого куда – в дома, на квартиры подселяли. Мама договорилась с извозчиком, чтобы перевезти какие-то вещи, дрова. Перевезли и какое-то время там прожили почти спокойно, хотя блокада Ленинграда уже началась.

А в январе 42-го мама Тони, проснувшись, вышла на улицу и увидела, что весь запас дров кто-то украл. Целый день бегала, искала… Даже на секунду страшно представить себе отчаяние этой женщины – на дворе лютые морозы, продуктов кот наплакал, в доме трое детей, а теперь и дом топить стало нечем…

- Я в тот день за хлебом пошла, - продолжает Антонина Тимофеевна. – Долго в очереди стояла. Как потом рассказала сестра, мама пришла домой уставшая. Сказала, что полежит, пока я не приду, а потом будем ужинать. Я пришла, а мама всё спит. Мы подумали, пусть хоть до восьми часов отдохнёт. Пошли будить, а она уже мёртвая… 13 января мама умерла, под старый новый год… Поплакали… Надо хоронить. А хоронили тогда как – у кого что было из тряпок, в то и заворачивали. У нас одеяла байковые были. Завернули маму, обвязали, положили на саночки, и сестра отвезла её. Не на кладбище, нет. Трупы тогда просто в лог горой складывали, в общую могилу. Меня Ира туда не пустила.

«Утром я поняла, что брат уже мёртвый»

Узнав, что дети остались без родителей, им предложили эвакуироваться. Но они отказались, потому что забирали только Тоню с Геной, а Ирина эвакуации по возрасту не подлежала.

Январь осиротевшие сестры с братом (похоронка на отца пришла ещё когда мать была жива) как-то прожили. А потом в доме не осталось ни крошки еды. Ирина отправилась в Ленинград за продуктами – вроде бы там давали их по карточкам, которые у детей были. Ирина прошла от Разлива до Лисьева Носа (посёлок на северном берегу Финского залива, - прим. авт.) 17 километров, села там на поезд и приехала в Ленинград. Переночевала на вокзале, а следующим вечером отправилась домой.

- Там и продуктов-то получать было – одно название. Нам вроде манки, а ей ещё масла грамм сто – уже и не помню… А мы с Геней в день, когда сестра уехала, отправились на улицу в Разливе, где по обеим сторонам дороги были липы посажены. Февраль, ветер сильный дует… Ну а у липы, знаете, когда она цветёт, горошинки такие, как перец. Мы с братом насобирали этих горошин, наелись. Пришли домой, легли спать. Ночью бужу его – Геня, вставай, в туалет хочешь? Угу! Принесла ему ведро, а он никак. «Геня, ну что же ты?» - «Я только маме скажу». Не дождавшись, уложила его опять. А его как затрясло! Потом вроде успокоился. Я его обняла и сама уснула. А утром поняла, что он уже мёртвый.

Ирина приехала к вечеру вся в слезах – добытые с таким трудом продукты отняли лихие люди на переезде в том самом Лисьем Носу. Сильные подкарауливали ослабших путников, и отнимали всё подчистую. Ирине, можно сказать, повезло – на следующий день сёстры узнали, что там несколько человек убили. Впрочем, дома Ирину ожидал ещё более страшный удар…

Ещё на одно байковое одеяло в доме стало меньше… И вновь саночки, на которых старшая сестра везёт брата в последний его путь…

«За выход ещё в одну смену давали двойную порцию каши»

Едва оправившись от удара, Ирина рассказала Тоне, что видела в Ленинграде объявление о наборе в ремесленное училище на работу. Приехали. Училище находилось на Васильевском острове.

- Нас поселили в общежитие, - продолжила Антонина Тимофеевна. – Только предварительно как следует отмыли и обрили – мыться-то негде было, а они, как нарочно, эти вши… Выдали форму. Юбочку, кофточку. Мы как работали?! Набирают нас человек семь-восемь к сверлильному станку – силовой-то энергии не было. Троих или четверых с одной стороны станка ставят, столько же с другой. Одни поднимают ремни, другие опускают. А оставшийся в это время сверлит деталь по метке, нанесенной бригадиром. Выпускали военную продукцию – марка-то у меня даже где-то в документах написана, а для чего конкретно эти детали нужны были, даже и не знаю.

Тяжело работать было. Очень тяжело. Но там хотя бы можно было поесть, хоть, конечно, и не досыта. Норму хлеба нам подняли до 250 граммов, как рабочим. Плюс завтрак – либо каша, из чечевицы в основном, либо соевые шроты (отходы от производства сои, которые идут на корм скоту, - прим. авт.). Вечером приходим на ужин, а нам говорят – если выйдете в вечернюю смену, вам положена двойная порция каши. На следующий день во время завтрака тоже говорят, уже про ночную смену этого дня – двойная порция за выход. Мало кто отказывался, потому что все голодные были.

«Папино пальто продали и купили вилок капусты»

Но даже и этой еды не хватало. Тоня и Ирина, улучив момент, наведались в Разлив, чтобы забрать хоть какие-то вещи, оставленные там. Но всё было уже перерыто хозяевами. Только две вещи, неизвестно по какой причине их не прельстили, а может просто не хватило совести забрать – швейная машинка «Зингер» и меховое пальто отца девчонок. Зимнее, качественное. Его потом сестры продали и купили «целый вилок капусты». А вот машинка каким-то невероятным чудом «жива» и по сей день. Её, кстати, до Лисьего Носа помог тогда довезти на телеге какой-то мужик, сжалившись над девочками.

Конечно, капусты надолго не хватило… В Ленинграде, по словам моей собеседницы, было съедено, кажется, всё, что хоть как-то можно было съесть. Кожаные ремни, клей, едва вылезшая из-под земли трава, голуби, воробьи, крысы… Съедали даже кошек и собак, семейных любимцев. А что было делать? Смотреть, как близкие погибают с голоду? Не дай бог ещё кому-то оказаться в подобной ситуации!

По всему Ленинграду тогда лежали трупы людей. Многие, идя за водой на Неву (искали там незакрытые лунки и набирали живительную влагу кто в кувшинчики, кто в вёдра) просто не доходили до заветной цели.

У наших девчонок, к счастью, потребности в воде не возникало – в ремесленном училище можно было пить вдоволь.

Моя собеседница также рассказала о том, что их частенько засыпали листовками с вражеских самолётов – мол, переходите на нашу сторону, и будете в тепле да не в голоде… Ни разу, по её признанию, не было мысли уступить. Ни разу! Потому что всё вокруг было её, тонино, иринино, мамино… Потому что они верили в то, что наша армия всё-таки победит! Потому что верили и в Сталина, которого бабушка с любовью и уважением вспоминает до сих пор!

Самое удивительное, что Антонина Тимофеевна полностью не осознаёт своего подвига. Когда я поблагодарила её за то, что она в меру своих сил приближала Победу, чтобы жили мы, сегодняшние, она ответила: «да мы-то что – на фронте такие люди воевали!».

От автора

Когда я разговаривала с Антониной Тимофеевной, еле сдерживала слёзы. И, конечно, её старалась уводить от слишком сильных эмоций, чтобы бабушка как можно меньше волновалась. Наревелась я потом. Когда писала. Не поверите – от души наревелась! Когда-то мне довелось читать дневник блокадницы, в котором она рассказывала о другом дневнике, найденном на груди умершего в блокадном Ленинграде мальчика лет девяти. В последней записи он рассказывал, что его мама эвакуировалась, но, поскольку ей было разрешено взять с собой только одного ребёнка, она забрала четырёхлетнюю сестру. «Мама правильно сделала, что взяла сестру, потому что она маленькая и не выживет одна. А я выживу, я уже взрослый». Ни слова упрёка в адрес матери! Ни слова! Но много ли надо ребёнку, чтобы сгинуть в войне? Маленькое мужественное сердце перестало биться. Ведь не только смелостью на поле брани, но и таким вот тихим мужеством, какое было у этого мальчика, у Антонины Орловой, у многих других ленинградцев, мы сумели победить фашистов. Вот такие они – ЖИТЕЛИ БЛОКАДНОГО ЛЕНИНГРАДА!