1927 год был не только десятым годом советской власти, но и десятым годом советского суда – соответствующий декрет вышел вскоре после Октября. За десять лет и страна успокоилась после революционных потрясений, и суды руководствовались уже не «классовым правосознанием», а внятными правовыми нормами. Специализированный журнал «Суд идёт!» давал не только отчёты с громких процессов, но и рассказывал о тогдашних повседневных юридических сюжетах. Мы отобрали истории, случившиеся в среде малочисленных народов России. Тут была своя специфика: с одной стороны – общесоюзное законодательство, с другой – скажем так, национальные особенности.
Сокол сидит орлом
Вот, например, суд, проходивший в тунгусском (эвенкийском) стойбище. «Споры между собой тунгусы до революции разбирали на родовых собраниях. Революция внесла в их среду новые правовые понятия и новые формы судебных разбирательств».
Фабула дела такая. Большое сибирское село на Енисее. Верстах в трёх от него бывшая заимка местного купца. Сейчас там располагалась фактория, при ней жило несколько русских семей. А рядом – тунгусское стойбище. Тунгусы охотились и добытые шкуры обменивали в фактории на всякие нужные товары. И вот в начале 1927-го случилось невероятное – тунгус по прозвищу Сокол украл в фактории полпуда муки.
Не поняли? Повторяю: тунгус украл. Сделал то, чего не мог сделать по определению. Тунгусы – ну не дикий ли народ? – считали (может, и сейчас считают), что посягнуть на чужое – немыслимо, это табу. Впитываемая с молоком матери племенная этика учила: выжить в тайге можно, лишь если все доверяют друг другу и никто никому не делает подлянок. Закон распространялся не только на своих. В лютую зиму 1921–1922-го тунгусы голодали, а на складе фактории лежали хлеб, крупа. При этом заведующий иногда уезжал, прочие русские сидели в своих избах – но никто из тунгусов продовольствие пальцем не тронул. Потому что нельзя. А тут Сокол – украл.
Причём как всё случилось. Заведующий факторией вышел, но дверь не запер (в жизни не запирал, потому что – от кого?). Сокол шёл мимо. Заглянул – в сенях мешок. И попутал бес – схватил, потащил. А заведующий – навстречу. «Неопытный в воровском деле Сокол растерялся, спустил штаны, и сел на корточки, будто для естественной надобности, загородив спиной брошенный на снег мешок».
Суд проходил по всем правилам. В «головное» село как раз приехал председатель райисполкома – его пригласили (благо к начальству, см. справку, был ещё ряд вопросов). Сейчас он вместе с переводчиком сидел со старейшинами. Сокол – поодаль. Суд проходил в заимке. Вёлся протокол, и сохранились реплики выступавших. «Это тунгус? – Нет! У тунгусов есть вера воровать? – Нет!» «Такой человек – настоящий собака!» «Тьфу! Ружьём застрелить надо!» Время от времени кто-то из зала вскакивал, подбегал к подсудимому, начинал бить. Сокола приговорили к гигантскому штрафу – тысяче белок. Предрайисполкома своей властью снизил цифру до пятидесяти: «Пусть хоть пятьдесят добудет!» По окончании суда он подписал протокол, предложил сделать то же главе старейшин. Тот с достоинством нарисовал лук и стрелу, помазал чернилами большой палец и оттиснул отпечаток.
«Подобия половых органов»
Добавим : на «тунгусском суде» 1927 года рассматривалось ещё несколько вопросов. Например, тунгусов убеждали при болезни обращаться к фельдшеру, а не к шаману. Ещё собравшиеся сетовали, что новая власть даёт мало водки (то ли дело прежние купцы!). Предрайисполкома объяснял, что это, наоборот, хорошо: «Добывайте белку, сдавайте в кооператив, будет вам в обмен масло, сахар, конфеты, сукно, порох, дробь… А водка – худо!» Тунгусы, однако, кривились.
На том суде рассматривалось ещё одно дело – молодого охотника Венко. Он хотел в жёны дочь старого охотника Алексея, а тот не отдал. Разозлённый Венко «настрогал из палочек деревянные подобия мужских половых органов и положил их в ловушки Алексея». Старик пришёл проверять добычу – а вместо белки или горностая… ну, вы поняли. Зал хохотал, но старших позорить всё же нехорошо – и Венко постановили до конца собрания запереть в бане. Когда-то проштрафившихся тунгусов запирал в баню прежний хозяин заимки, и это для обитателей стойбища было чем-то вроде выставления у позорного столба. Предрайисполкома не возражал.
Торговля жёнами
Кто читал «Сентиментальное путешествие» В. Шкловского – одну из лучших книг о революции и Гражданской войне, – должен помнить страницы, посвящённые айсорам (ассирийцам). Прапорщик Шкловский тогда попал в Персию. Он видел персидский геноцид айсоров – древнего христианского народа, восхищался мужеством айсорских отрядов самообороны. Айсоры от угрозы уничтожения бежали куда угодно – в том числе в Россию. Правда, бежали в Россию, а оказались в СССР.
Здешние дела их особо не волновали – собственных потрясений хватило. Русская власть сама по себе, мы сами по себе, общение по минимуму. В крупных городах заняли свою «нишу» стали уличными чистильщиками обуви. В 1920-е это был традиционный айсорский промысел.
Но с ваксой и щётками лучше всё же сидеть в хорошей точке, там, где публика гуляет. За «центровые» места разные айсорские группировки вскоре начали между собой бороться. Драки чистильщиков стали приметой питерских и московских улиц.
Надо уточнить: несмотря на христианскую веру, народ был всё же восточный, со своей психологией и традициями. Плюс среда, закрытая для «чужих». Ну и ладно? Но их разборки шли на наших улицах, пресекать приходилось нашей милиции, нашим судам принимать решения.
Один из таких процессов «Суд идёт!» описывал. Повод уличная драка айсоров, в которой приняли участие 27 (!) человек.
Схватились две «команды» – Зиго Ловкоева и Лазаря Зербандова. Официально Ловкоев возглавлял артель «Общество чистильщиков», Зербандов – «религиозную общину». Реально шефы двух «бригад»: каждый в своей распределял точки, собирал выручку, что-то отдавалось горкоммунхозу за аренду мест, что-то себе, ну и вообще – вожаки, которые судили-рядили. Оба – мужики крутые. Ловкоев, видимо, был «в отрядах», круглый год ходил в пальто, под которым прятал саблю. Зербандов – бывший русский фельдфебель, порядок у себя в команде тоже державший фельдфебельский. Но этот порядок, видно, кого-то сильно достал. Зербандова попытались сместить. Он заподозрил, что в его рядах мутит воду Ловкоев. Ответил хитро – решил упрятать конкурента в русскую тюрьму. И написал в прокуратуру, что Ловкоев торгует женщинами.
Нет, речь шла не о проститутках. Как раз наоборот – о воспитанных в строгости невинных, чистых девах. Подрастало новое поколение питерских айсоров, сыновьям подходила пора жениться. Невесты брались, естественно, «из своих». У Ловкоева имелись юные родственницы, у его людей тоже – этих девушек он выдавал замуж. А за жён платился калым, из коего Ловкоев брал себе немалый процент. Но разве калым разрешён советской властью? Зербандов же был в курсе всего – поскольку, как глава общины, обеспечивал ассирийского священника, венчавшего после загса молодых «по вере».
…На суд пришла целая толпа айсоров – «группы поддержки» Ловкоева и Зербандова. Посреди «града Петра» ошалевший судья несколько дней вникал в совершенно дикие для него реалии. Вот некий смуглый небритый молодой человек (свидетель) на ломаном русском объяснял, что всё нормально – за жену заплатил всего двести рублей, а доволен ей чрезвычайно. Вот попутно выяснялось, что Ловкоев сам отобрал у кого-то жену, а когда та попыталась сбежать к мужу, избил, отрезал косу и голую измазал гуталином. Вот ассирийский священник объяснял, чем брак «по вере» лучше государственного... Зал то и дело взрывался криками и взаимной руганью, она не стихала и после заседаний, когда ловкоевцы и зербандовцы шли домой (жили айсоры всё же кучно). Однажды на Кукушкином мосту переругивания переросли в лютую драку с ножами и палками.
19 человек тогда получили срок за хулиганство (по полгода), восьмерых оправдали. Журнал не сообщал, чем кончилось «дело о торговле жёнами». Но, возможно, поскольку в тюрьме сейчас оказались и те, и эти, оно само собой стихло ввиду естественного примирения сторон.
Сыновний вандализм
Участники следующего процесса по-русски тоже говорили с трудом – были российскими эстонцами. Суд Кингисеппского уезда рассматривал вполне обычное дело о семейном конфликте. Но и необычное – речь шла о выдирании у 70-летнего крестьянина деревни Сяглицы Яна Мамяги его знаменитой бороды.
С этой бородой Ян ещё до революции ездил на всякие парикмахерские выставки, даже в Петербург, привозил грамоты, призы. Дело в том, что он её никогда не стриг – и с годами выросла борода большая-пребольшая, в метр длиной, раздвоенная вправо-влево. Она обеспечивала старому Яну солидный вид, самоуважение. Но под старость лет случилась дома ссора с сыном Андреем, и тот, сволочь, в драке одну половину этой прекрасной бороды выдрал. А что такое – потерять полбороды? По сути, вся погибла.
Ян требовал, чтобы сына судили не просто за избиение отца, но и… Ну, если по-нынешнему, то, например, как за вандализм.
Однако сын заявил, что и драки не было (лишь ругались), и к папашиной бороде он не прикасался. Сама вылезла. От старости. Даже привёл свидетелей, подтвердивших: у Яна борода к старости слаба корнями стала. Когда после бани её чесал, на гребне клочья волос оставались. И суд сына оправдал.
Старик подал кассационную жалобу. В ответ Андрей, заручившись подписями другой родни, письменно потребовал признать Яна выжившим из ума.
Теперь дело рассматривал уже Ленинградский окружной суд с адвокатами, с требованием экспертиз и т.д. Заодно выявились допущенные ранее процессуальные нарушения. Например, поскольку оба Мамяги по-русски изъяснялись с трудом (а старший вообще еле-еле), судье следовало вызвать переводчика…
На момент публикации дело было возвращено на новое рассмотрение.