Началось.
В Ленкоме - «Вишневый сад» Марка Захарова. Судя по телерепортажам, это превеселый спектакль, где актеры сочинили свой собственный текст не хуже, чем у классика.
В МХТ (имени Чехова) вот-вот стартует «Иванов» Ю. Бутусова.
В театре имени Моссовета - «Дядя Ваня» А. Кончаловского. И в Александринском театре Петербурга - «Дядя Ваня». (Там человек аж из Америки приехал нам показать, как надо Чехова-то воплощать.) В театре имени Вахтангова - тоже «Дядя Ваня». Надо смотреть!
Смотрю, а жизнь проходит мимо... вздохнем мы в духе юбиляра. (Он замечательно писал о бессмысленной трате дней...)
Начала я с вахтанговского «Дяди Вани», потому что режиссерскими галлюцинациями не увлекаюсь, а увлекаюсь хорошими актерами, а тут у нас заняты Сергей Маковецкий (Войницкий) и Владимир Вдовиченков (Астров) - таланты первой величины.
«Дядя Ваня» - второй заметный спектакль Римаса Туминаса на посту главного режиссера театра имени Вахтангова. Надо сказать, с Чеховым он обошелся уважительнее, чем с Шекспиром, чью трагикомедию «Троил и Крессида» поставил с ног на голову в прошлом сезоне. Текст Чехова звучит почти без отсебятины и крупных сокращений. Ведь мощь режиссера может выразиться и помимо текста - персонажи могут говорить одно, а делать другое. Тем более что люди в спектакле немножко не в себе, они перевозбуждены, экзальтированны и двигаются как бы в лунатическом трансе. Эта гипотеза находит подтверждение в оформлении сцены художником А. Яцовскисом: на черном заднике все четыре действия висит желтый круг - не то полная луна, не то затмение солнца. А вот разгадка: девушка Соня предлагает закопченные стекла, стало быть, затмение. В режиссерских театрах не всегда бывают так вежливы: чаще всего никто ничего не объясняет. Здесь же, у Туминаса, понятно: время действия пьесы - затмение солнца, длящееся два дня. Люди, конечно, поплыли умом и стали куролесить.
Тогда ясно, отчего девушка Соня (М. Бердинских) визжит звонким голосом травести и с пионерским задором скачет по сцене. Почему профессор Серебряков (В. Симонов), который сначала фигурирует как строгий «человек в футляре», в шляпе, галошах и с зонтиком, затем является нам в белых одеждах и садится верхом на свою красивую жену Елену (А. Дубровская). Эту самую жену вообще неслабо валяют по сцене, и дядя Ваня, и Астров, опрокидывают на стол, хватают за все интересные места, которых у артистки Дубровской весьма‑весьма много. Ну, затмение! Если бы не оно, разве стала бы народная артистка Людмила Максакова так фарсово изображать комическую влюбленность Марии Васильевны, маменьки дяди Вани, - в этого чокнутого профессора? Так виснуть у него на шее, так стонать? Но ослепительнее всего затмение сказалось на старой няне Войницких (Г. Коновалова). Она превратилась в нечто вроде Сумасшедшей барыни из «Грозы»: прихорашиваясь и хихикая, няня бродит по усадьбе как призрак выродившегося дворянства...
Кроме того, несчастные не просто пьют, а пьют из огромных стеклянных банок, где томится брага, - Астров в нетерпении сосет зелье из резиновой трубочки. Да, эти бедные люди невменяемы и легко забывают, что они изображали пять минут назад. Какая же может быть цельность характера в таких условиях? И какое драматическое действие? Поэтому из разных кусочков актерской игры довольно сложно собрать образ, а из разных эпизодов - собрать общее впечатление от спектакля.
На сцене вроде бы все время что-то происходит. Вот доктор Астров в финале говорит знаменитое: «А должно быть, в этой самой Африке теперь жарища - страшное дело...» До сих пор доктора Астровы в задумчивости глядели на карту мира и говорили, конечно, не об Африке, а о своей душевной жизни. Туминас показывает, что доктор - человек ищущий, беспокойный, реально собирается уехать в Африку, и ему приносят кучу больших черных чемоданов. Этот рельефный образ - черные чемоданы - буквально преследует режиссера. С чемоданами вваливался в дом к Фамусову Чацкий (в театре «Современник»). С той же кучей чемоданов отправляется в стан к грекам Крессида («Троил и Крессида»). И опять те же чемоданы в «Дяде Ване»! Наверное, Туминаса, кочующего между Литвой и Москвой, преследует образ странствия. Но эти чемоданы - просто внешнее приспособление, раскрашивание текста, ничего не говорящее про суть и идущее «мимо автора». Кто вообще все эти люди на сцене - и не чеховские интеллигенты, и не современные, а кто? Аллегории? Символы? Так надо тогда Леонида Андреева и Метерлинка ставить. А нашего юбиляра режиссерский деспотизм явно заездил. Уже все было - вот, правда, чемоданов у Астрова еще не было...
Туминас много придумал, но зачем - не берусь вам сказать. И сквозь эти придумки иногда пробиваются к Чехову двое - Маковецкий и Вдовиченков. Именно сквозь, а не благодаря им. К примеру: насколько может помочь Маковецкому то, что во время ночного объяснения в любви к Елене Андреевне он снимает брюки? Деликатный, нежный дядя Ваня - и снимает брюки перед безнадежно любимой женщиной? Он что, собрался ею овладеть прямо под боком у профессора? И ведь Маковецкий играет именно драму человека чуткого, чувствительного, лишенного всякого напора и нахрапа, который не может урвать, заграбастать себе даже то, на что имеет право. А Вдовиченков для чего грубо кидает Елену Андреевну на стол и раздвигает ей ноги? Иначе другими средствами не передать, что он сильный и смелый человек? А вот глаза Маковецкого и Вдовиченкова в некоторых монологах стоят дорого. В них есть искреннее, мощное чувство общего несчастья, общей горькой драмы русской жизни, где равны в несчастье и слабый, и сильный.
Очень бы хотелось посмотреть на этих актеров в менее патологической режиссуре.
А пьесы Чехова куда-нибудь зарыть в безопасное место лет на двадцать, потом отрыть и вновь прочесть. Может, тогда поймем, что там написано?