КОГДА мы познакомились с Цоем, а случилось это весной 1980 г., он красовался в узких черных штанах, черной рубашке и черной, клеенчатой, утыканной булавками жилетке. Копна черных волос, смуглая кожа и агатовые глаза довершали этюд. Он входил тогда в странную компанию, именовавшую себя «звери», или «битники». У них существовала своя, особая схема приветствия: при встрече два «битника» сгибали пальцы рук крючком, сцеплялись ими, чуть приседали и издавали яростный горловой вопль-рычание. Прохожие вздрагивали и с опаской обходили идиотов стороной.
Ребят этих отличал здоровый цинизм и бестрепетное отношение к жизни, что немудрено - в девятнадцать лет думаешь, что друзья вечны, а счастье может длиться годами. Когда «зверю» Пине милиционеры отбили селезенку, Цой на мотив известного по той поре шлягера («У меня сестренки нет, у меня братишки нет...») сочинил свою версию этой песенки, которую в присутствии пострадавшего всякий раз негромко озвучивал: «У меня печенки нет, селезенки тоже нет, а без них хлопот невпроворо-от...» Все смеялись, даже бедный Пиня.
Смеялись ребята потому, что не признавали поражений. Раз очутившись на лопатках, они вставали и снова шли биться. Непобедимы, пока живы. А после смерти - и подавно...
В то время мы с первой женой снимали квартиру на Днепропетровской улице. Газовая плита в этой квартире стояла прямо в коридоре, а в туалете была дырка, через которую можно было запросто разговаривать с соседями и куда время от времени совала нос соседская (своей мы ее не признавали) крыса. Стол и стулья нам заменяли деревянные ящики, а кровати - брошенные на пол матрасы. Общие обстоятельства и пыльные частности такой неприкаянной жизни многим знакомы - именно из этого и подобного ему бедного петербургского быта, как маргаритка из мусорной кучи, выросла вся блистательная и совершенно чумовая в своей бесконечной свободе неподцензурная культура восьмидесятых.
Регулярно появлялся в нашей квартире и Цой. Благо от нашей улицы было рукой подать до полюбившегося ему женского общежития ПЖДП (прижелезнодорожного почтамта) Московского вокзала. Да, этого не отнять: он нравился женщинам - он был обаятелен, хорошо сложен, молчаливость добавляла образу толику романтической загадочности, ну, а когда он брал в руки гитару, его и вовсе окутывало облако какого-то запредельного очарования. Не устояла даже милейшая и добрейшая Наташка, жена Майка Науменко - дело едва не дошло до адюльтера, отчего Майк некоторое время на Цоя ревниво дулся...
Запретное и неведомое казалось нам в жизни по-настоящему лакомым. Доходило до смешного. Как-то сидя в гостях и ожидая гонцов, посланных за вином, мы нашли с Цоем в ванной флакон одеколона «Бэмби». Ни он, ни я прежде не пили одеколон. Решили - пора... Оказавшись в ванной через полчаса после распития «Бэмби», Цой поманил меня рукой - пластмассовый стаканчик, из которого мы недавно лакали одеколон, скукожился, осел и как бы полурастаял - о ужас! - что же творилось в наших желудках? Но в то время нас не мог бы подкосить и чистый яд!
Востоку традиционно принято записывать в актив коварство, велеречивость и хитрословие. Цой невольно нарушал стереотип. Он был неразговорчив - не молчун, но изъяснялся всегда кратко, а иногда и веско, даже шутил так: по-спартански, лапидарно, словно вырубал на камне слова и старался, чтобы их оказалось поменьше. Вершиной остроумия для такого человека по всему должна была стать шутка без слов, шутка-жест, шутка-акция. Случались у Цоя и такие. В училище он получил навыки резьбы по дереву и время от времени одаривал приятелей своими поделками: кому-то досталась пепельница в форме сложенной в горсть ладони, так что тушение окурка в ней выглядело точно пытка, кому-то - нунчаки с вырезанным на концах палок Ильичем. При своем немногословии Цой отнюдь не выглядел угрюмым - лицо его было живым, улыбчивым и на нем мигом отражалось отношение ко всему. Уже пропечатанные в мимике, слова здесь порой и впрямь оказывались лишними.
«Кино» в ту пору еще не родилось - группа называлась «Гарин и гиперболоиды». Звенящие, текущие жидким оловом змейки тех молодых голосов по-прежнему вибрируют во мне, а простые слова мягко укладываются на свои места, и мне плевать на сдвинутые стихотворные метры и пропущенные рифмы: вот так, блин, - «ситар играл», - и все...
А потом Цой стал яркой кометой, стремительно просиявшей на небосклоне гибнущей империи. Юное поколение восьмидесятых, «поколение перемен», хотело, чтобы ему, безъязыкому, рассказали что-то о нем самом, рассказали правду, и за это оно было готово отдать всю свою бесхозную любовь и собачью преданность. Славой, как и ее отсутствием, Бог испытывает человеческое смирение. Цой был испытан славой в полной мере и вышел из этой мясорубке с честью. Сдал экзамен Господину Экзаменатору на отлично - и был отправлен в эмпиреи молодым. Теперь он уже никогда не станет старше и ему не грозит судьба змеи, пережившей собственный яд.
И все-таки: почему главным кумиром поколения стал Виктор Цой? Почему не зажигательный, расписанный, как хохломская ложка, татуировками Кинчев? Почему не гений меланхолии Бутусов? Не гражданственный Шевчук? В конце концов, почему не блистательный БГ? Почему в Киеве в подземном переходе украинские хлопцы поют песни Цоя спустя шестнадцать лет после его смерти? Почему именно «Кино» заряжено в радиоточки казахских поездов?
Я не знаю ответа. Кроме одного, который, собственно, ответом не является: все в мире происходит в силу неизреченного закона справедливости, нам в нашей малости недоступного. Смирись, гордый дух.