– ИГОРЬ Борисович, вы поступали в театральные вузы по-хитрому – подали заявление сразу в четыре…
– Причем, чтобы быть зачисленным в Школу-студию при МХАТ, на которой я остановил выбор, мне пришлось совершить свой первый театральный подвиг. Проблема заключалась в том, что у меня не было школьного аттестата зрелости! Узнав, что в Московском авиационном институте был пожар, я сумел убедить приемную комиссию МАИ в том, что они мой «серебряный» аттестат… потеряли. Мне выдали справку об утере, хотя никакого документа и в природе не было. Школу-то я не закончил… Когда эту историю узнали во МХАТе, Хмелев сказал, что я выдержал второй экзамен по актерскому мастерству.
Но по окончании школы-студии во МХАТ меня не позвали.
– Почему?
– Считали, что я не мхатовский артист. И они были правы. А те, кто считался мхатовскими, увы, растворились в «театральном молохе».
– Это правда, что вы косвенно причастны к тому, что Олег Ефремов стал актером?
– Он пришел на первый тур, читал «Желание славы» Пушкина. Всем так понравился, что мы (тогда уже студенты школы-студии) с нетерпением его ждали на второй тур. Но он не пришел. Мы с Толей Вербицким (ведущая «Доброго утра» Лариса Вербицкая – его дочь) с трудом разыскали его адрес и пришли к нему домой. А он, оказывается, идти в артисты передумал, решил поступать в какой-то технический вуз. Долго его переубеждали. Он поступил… Потом, когда все отучились, я уехал в Ленинград, Олега пригласили в Центральный детский театр (как мы между собой шутили, «иванушек-дурачков играть»). Толя был принят во МХАТ.
Через несколько лет, создав прекрасный театр «Современник», Ефремов перешел в Художественный театр. Он начал игнорировать и избегать своих бывших однокашников по школе-студии и тех, кто работал в театре до него. В итоге судьба многих из них сложилась печально. А у Толи Вербицкого – трагически. Он настоящий потомственный мхатовец, красавец, проработал там несколько лет. Блистательно сыграл в кино Печорина, а в театре не получал ролей. Он не выдержал унижений. Однажды закрылся на кухне, сунул голову в духовку и открыл газ...
– Роль Листницкого в «Тихом Доне» сделала вам всесоюзное имя и определила дальнейшую киносудьбу. Как вы попали к Герасимову?
– Я дружил с двумя молодыми режиссерами: Стасиком Ростоцким и Вениамином Дорманом. В компании с ними весело гуляли: то на яхтах по Финскому заливу, то на охоту ездили – на медведя. И в один из звонков, просто чтобы отметиться, мол, я в Москве, Дорман (которого, как потом оказалось, Герасимов взял к себе вторым режиссером) меня вдруг спросил: «Ты читал «Тихий Дон»?» «Да!» – отвечаю. «А ты знаешь, что там есть роль – Евгений Листницкий? Посмотри-ка ее и приезжай!» Я – бегом в библиотеку… И вот еще до знакомства с Герасимовым меня отправляют «на костюм», грим и ведут в кабинет шефа. Там сидели Тамара Макарова, оператор Рапопорт, администратор Кушлянский. Вхожу – подтянутый, в золотых погонах, сапоги блестят. Здороваюсь. Целую руку Тамаре Федоровне и неожиданно для себя с ходу спрашиваю Герасимова: «Сергей Аполлинариевич, у Шолохова описано пенсне Листницкого. Хочу с вами посоветоваться. Какое будет лучше – прямоугольное или овальное?» И примеряю оба. Потом Кушлянский сказал: «Ты так спросил про пенсне, как будто все остальное уже решено и что сниматься будешь ты – сомнений нет». Вот эти два нюанса: вопрос на уровне профессии и… поцелуй руки Тамары Макаровой разом перевернули всю мою жизнь! Кто-то мне потом сказал: «Игорь, ты выиграл 200 тыс. по трамвайному билету». Получить роль у Герасимова в шолоховской картине, не будучи его учеником, действительно было равносильно безумному выигрышу…
– Как удалось сыграть стольких «классовых врагов» и не повториться?
– Завет Станиславского. Играя злого – найди, где он добр. Даже в «Даурии», играя жестокого карателя есаула Соломонова, я думал о том, что у него есть своя житейская правда, своя любовь, свои дети, мать, человеческие чувства.
– У вас были трения с режимом из-за дворянского происхождения?
– Из-за дворянского происхождения не было, потому что раньше я писал в анкетах, что я «из крепостных». Теперь пишу «из дворян». И то и другое – чистейшая правда. Ведь мои предки – плод любви крепостной Авдотьи Емельяновны Демиденко и сына аристократки, фрейлины императрицы, Анны Павловны Шерер (это о ней писал Толстой в «Войне и мире»), Адама Христиановича.
– Даже когда выезжали за границу?
– Да. Помню, в 1968 г. в составе делегации Комитета защиты мира я оказался в Китае в разгар «культурной революции». Совсем не было понятно, что это такое. Я видел казни шедших по улицам пожилых арестованных китайцев интеллигентного вида с большими камнями на шее. Видел, как бьют женщин за то, что у них длинные волосы… Целыми днями шли демонстрации с тысячами портретов Мао… На площади в Пекине, как черные змеи, лежали сотни отрезанных девичьих кос. На каждом этаже в шанхайской гостинице стояли стенды, на них цитатники Мао, брошюры о «культурной революции». На русском этаже – на русском языке, на других – на английском и так далее. Но наши сопровождающие брать ничего не разрешали. Мне хотелось узнать, что же в Китае происходит, и я взял несколько брошюрок с цитатами Мао... Когда поезд с делегацией подходил к китайско-советской границе, по радио сообщили: все, что было запрещено, пожалуйста, сдайте… От осознания того, что это будет моей последней поездкой за рубеж, меня охватил ужас. Я решил избавиться от этих брошюрок. Но как? Выбросить в окно? Нельзя, потому что вот уже граница, и, увидев летящие бумаги, наверняка вычислят, из какого окна их выбросили. Я иду в туалет (эти помещения в вагонах очень большие), рву на мелкие кусочки цитатники, бросаю их в унитаз, нажимаю на педаль. И… Все эти бумажки фонтаном вздымаются от ветра и разлетаются по всему туалету, забиваются в щели, прячутся за трубы… Вот уже граница. Я в ужасе все еще ползаю по полу, собираю, а они опять взлетают… Трагедия! Слава Богу, обошлось…
– Вы снялись в четырех картинах с Олегом Далем. Правда, что у него был тяжелый характер?
– Не легкий. Он был человек закрытый, малообщительный. В первых трех картинах мы снимались практически не общаясь и только на «вы». А на съемках «Флоризеля» что-то «щелкнуло». Были совместные ужины в гостиничных номерах, исповедальные беседы, разговоры о смерти. Едем в автобусе по Каунасу, навстречу возница с фонарями, черные попоны – похоронная процессия. «Смотрите, Игорь Борисович, как здесь красиво хоронят… А меня повезут по Москве в автобусе, в закрытом гробу, как неинтересно…» И вдруг: «А вы придете на мои похороны?» Я не был на его похоронах, но совесть моя чиста. Потому что я организовал два вечера его памяти.
– У вас, как это водится, не случались бурные романы на съемочной площадке? Например, с вашей партнершей Элиной Быстрицкой – любовницей по «Тихому Дону»?
– Зачем портить отношения с Герасимовым? (Загадочно улыбается.) Нет, там я был влюблен в Наташу Архангельскую. Еще мне очень нравилась красавица Зинаида Кириенко. Мы с ней до сих пор в добрых, дружеских отношениях, встречаемся на разных фестивалях. Зина очень достойная женщина и глубокая актриса.
– Вы известны как мастер розыгрышей. Какой считаете самым удачным?
– Однажды моей «жертвой» стала Нина Ургант. Выступали в сборном концерте, она пела свою песню из фильма «Белорусский вокзал». И вдруг на сцену поднялась простая и, судя по всему, не очень адекватная женщина и что-то положила на стоящий в глубине сцены столик. Нина ее не видит – поет. Зал наблюдает. Оказалось, что женщина оставила там 50 рублей. Нина была смущена. Не найдя «дарительницу», кому-то отдала деньги… Через два дня я ей звоню: «Нина Николаевна? Добрый вечер! С вами говорят из 25-го отделения милиции. К нам поступила информация о том, что вы берете взятки от зрителей. Потерпевшая утверждает, что вы вторую песню согласились спеть только при условии, что вам за нее выложат 50 рублей. Подобное имело место?»
Перепуганная Нина начала что-то лепетать и извиняться: якобы зрительницу не видела, деньги не требовала. «Деньги брали?» – спрашиваю как можно натурально строго. «Нет… то есть я их нашла, но отдала кому-то из рабочих сцены…» – «Ах, все-таки брали… нам придется провести очную ставку. Пришлю повестку».
– Ваши партнеры и друзья, зная эту вашу «слабость», опасались вас?
– У меня есть закон: розыгрыш не должен быть обидным. Старые мхатовские актеры очень любили это занятие. Качалов и Москвин, великие артисты, на пари входили в парадную, раздевались догола, поднимались на лифте на пятый этаж, прятали свои вещи и, прикрывая причинные места, звонили в первую попавшуюся дверь и говорили: «Простите, мы подкидыши!» Остальное было неважно, узнавали их или нет. Иногда давали одежду, иногда захлопывали перед их носами двери... Внизу их ждал проигравший пари Леонидов или кто-то еще, который оплачивал гульбу в самом шикарном ресторане…
– Где вас сегодня можно увидеть?
– Я работаю в Театре комедии им. Акимова. Параллельно вот уже несколько лет у меня совершенно оригинальный моноспектакль «Поэзия Серебряного века» в Театре русской антрепризы им. Андрея Миронова. Жанр – мелодекламация (в двух отделениях, с пианистом и гитаристом). Я воскресил этот жанр, который был уничтожен после революции как ненужный, мещанский, упаднический.