В московском Театре Наций идут премьерные спектакли по пьесе А.П. Чехова «Дядя Ваня», в заглавной роли – Евгений Миронов, постановка – Стефана Брауншвейга (главный режиссёр парижского театра «Одеон»). Никаких провокативных игр с классическим текстом на этот раз Театр Наций не предъявляет: публика с любопытством созерцает вроде бы самый обыкновенный спектакль.
ПЬЕСА Чехова потревожена минимально: когда у автора упоминаются тысячи рублей, их заменяют на миллионы, чтоб зрителю был понятен размер сумм в пересчёте на день сегодняшний. Да доктор Астров (Анатолий Белый) говорит не «в человеке всё должно быть прекрасно», а «в человеке должно быть прекрасно всё». Но у Белого крупные проблемы с дикцией, он забалтывает роль, невнятна примерно треть текста, так что он мог и случайно оговориться. Костюмы модернизированы (с ориентиром на вторую половину прошлого века, но такое возможно носить и сейчас), в сцене рассказа доктора Астрова об экологической деградации района он приносит ноутбук, а профессор Серебряков, объявляя об идее продать имение, выходит к микрофону. Но это уж совсем невинные шалости – принципиальных сдвигов по сути и смыслу никаких.
Французские режиссёры средней руки, как правило, страшно экономны в решениях: любят всё как бы стильно-элегантно преподнести и не заморачиваются с изобретением оригинальных ходов. Так и здесь (Брауншвейг выступил и в качестве сценографа): сцена сзади затянута полукругом забора из серых досок, в первом действии сверху забора виден сосновый бор, в последнем – внизу проецируют картинку с поваленными деревьями. На авансцене – необходимая мебель (стулья, столик). А по центру – деревянная кадка с водой, мини-бассейн, куда окунаются персонажи. Но, поскольку французы экономят и воду, в кадку ныряют редко и далеко не все. После того что повидали на русской сцене театралы за последние 20 лет, невинные французские шалости вызывают одну лишь лёгкую улыбку.
Итак, нам вполне исправно докладывают чеховскую пьесу о том, как у порядочных людей «пропала жизнь». Главный виновник несчастий семьи, профессор Серебряков, который вышел в отставку, после того как 25 лет «писал об искусстве, ровно ничего не понимая в искусстве», режиссёрски не решён вообще. Поэтому замечательный актёр Виктор Вержбицкий рисует, так сказать, мастерской кистью образ старого лицемера (несколько напоминая Зельдина в классической картине «Дядя Ваня» Кончаловского). А вот его антагонист, дядя Ваня – Евгений Миронов, тот поинтереснее вышел.
Образ дяди Вани так или иначе традиционно связывали с интеллигенцией – дескать, он неудачник, но человек порядочный, деликатный, добрый, чуткий, способный на истинные чувства. Миронов же даёт русского неудачника крупно, безжалостно и с учётом его современных воплощений.
Его дядя Ваня – сильный, здоровый, даже наглый парень, с развитым торсом и пышными русыми волосами, которые он собирает в типичный хвостик. Такого нетрудно себе представить в качестве активного пользователя соцсетей, где он бесчинствует под какой-нибудь воинственной кличкой. Перед ним все виноваты, ему все должны! Главное свойство психики героя Миронова – искать в мире врага, загубившего его жизнь. Почему Серебряков – профессор и женат на красавице, а он, такой дивный, никому не известен и торчит в глуши? Тут вступает ещё один мотив – дядя Ваня работал на профессора, потому что верил его идеям, его прогрессивным мыслям, верил, что участвует в общественном движении. Нет больше веры никаким идеям и движениям. Есть скучная обыденная жизнь, которую теперь непонятно как проживать – без иллюзий вообще. А прогрессором оказывается приятель – Астров, со своими криками насчёт загубленных лесов, который отбирает у Вани возлюбленную – Елену Андреевну (Юлия Пересильд). Опять обошли, кинули, предали, обобрали... Русский лузер не деликатничает, не жмётся в углу, он бешено энергичен и совершенно неутомим – хотя в глубинах души чувствует истину о том, кто на самом деле виноват. Она-то и непереносима, её, безжалостную, и надо заглушить, а не получится – истребить своего врага, то есть самого себя...
После напугавшего меня спектакля «Гамлет|Коллаж» в Театре Наций, где Миронов с помощью париков переодевался то в Офелию, то в Гертруду, я уж было подумала своё традиционное – «судьба артиста внушает тревогу». Но нет, конечно, это серьёзный, сильный артист, и образ своего Вани он вылепил твёрдой рукой. С высокой «мерой обобщения», с цепью жизненных ассоциаций. (Да и дикция у Миронова отменная – извините, это у меня «пунктик».) Зритель вправе воскликнуть – Ваня, я тебя знаю, ты со своей неизбывной злобой и завистью окружаешь меня стеной! Да, образ решён – но он в спектакле единственный.
Всё остальное – нормально, обыкновенно, даже иногда мило, но блёкло, под стать унылым сценическим костюмам. Чеховская пьеса знавала немало удачных воплощений, так что видывали мы Сонечек поувлекательней и Елен Андреевн позабористей. Брауншвейг оформил чтение текста, но не предложил глубоких, увлекательных режиссёрских решений. Не считать же таковыми кадушку с водой или микрофон, к которому выходит профессор Серебряков.
Вполне отрадно, что Театр Наций пошёл на прямой контакт с автором и решился произвести самый обыкновенный спектакль. Но не позабыл ли театр, пока искал что-то на путях модернизации, как они вообще делаются, эти «обыкновенные спектакли»? Что у режиссёров бывают иные способы воздействия на зрителя, нежели выдумывание дешёвых (а хоть бы и дорогих) аттракционов, искажение текста, бессмысленно-парадоксальная трактовка персонажей? А есть, к примеру, налаживание актёрского ансамбля. Об этом применительно к «Дяде Ване» пока что трудно вести речь. Артисты играют как бы «мимо» друг друга, взаимоотношения героев невнятны. И серый забор, окружающий сцену, начинает навевать культурный сон – конечно, в тех эпизодах, где нет Миронова. Ничего не поделаешь, зрителя не перевоспитаешь – в Губернский театр ходят в основном посмотреть на Безрукова, в Театр имени Ермоловой – на Меньшикова, в Театр Наций – на Миронова. И в чём-то главном неисправимый зритель прав!
Что до «Дяди Вани», тут вот какие проблемы. Растерять полезные навыки легко, восстановить трудно. Мечтаем: очнётся наша сцена от обморока под названием «современный спектакль» – и, подобно героям, попавшим на остров после кораблекрушения, начнёт заново «отстраивать цивилизацию», вспоминать: а что же там такое было, в прошлом, «несовременном» театре? Откуда брались сила и глубина впечатления – такие, что зрители спустя 30, 40 и более лет его помнят? Что эти черти, прежние артисты, умели и отчего колдуны-режиссёры над своими изделиями по году корпели?
Хорошо бы – вспомнили.
Татьяна МОСКВИНА