Читаю словари как романы

8 ноября 2018, 11:12 [ «Аргументы Недели. Челябинск» ]

Николай Иванович Година

К выходу новой книги стихов Николая Годины «Здесь и сейчас» (Челябинск : Цицеро, 2018. – 67 с.)

В издательстве «Цицеро» вышла книга стихов Николая Годины «Здесь и сейчас». Живой классик не перестаёт удивлять: ведёт ежеквартальный литературный семинар в помещении челябинского отделения Союза писателей России, является вдохновителем и редактором журнала «Графоман», регулярно пишет стихи и издаёт книги. И это – на девятом десятке лет.

– Николай Иванович, я сбился со счёта. А вы сами-то помните, сколько книг написали? Все ли они равноценны? Есть ли любимая среди них?

– «Здесь и сейчас» – моя тридцать вторая книга. Самый первый сборник («Белое, синее», 1967), наверное, можно назвать слабее других. Да и второй («Дерево любви», 1970) – тоже. Я ведь был начинающим автором. Впрочем, мне не кажется, что книги делятся на сильные и слабые. Здесь работает какая-то другая шкала измерений. Возможно, отдельные книги попадают в нерв времени, отвечают на чаяния людей. А другие – нет. Хотя и такой подход является достаточно условным. Наверное, лучше говорить об отдельных текстах. Проходные стихотворения у меня, конечно, есть. Но они есть у всех. Без этого – никак. Невразумительные стихи – это пьедестал, на который будет водружён шедевр.

– На этих словах герой интервью решает напоить меня чаем и выходит из комнаты. Раньше все стены кабинета были уставлены книгами. Теперь книг мало – основная библиотека подарена городу Миассу, остались увесистые словари, издания с дарственными надписями и особенно любимые авторы. Вернувшись, Николай Иванович не столько отвечает на поставленные выше вопросы, сколько раскрывает секреты минувших лет.

Может, и не было бы никакой первой книги. Но в 1966 году я принял участие в Кемеровском зональном семинаре молодых писателей. Меня там заметили, оценили. Потом в обком партии пришла бумага: издать. Ослушаться этого приказа никто не посмел. В то время выпустить книгу своих стихотворений – что в космос полететь. Конечно, нашлись доброжелатели, которые из зависти и других мерзких чувств пытались отравить мне жизнь.

Дело было так. Однажды, когда я ещё работал на экскаваторе, я возвращался со смены пешком через лесок. Вижу – журнал валяется. Грязный, конечно. Я поднял его. Отряхнул, стал на ходу листать. Пролистал до романа «Женщина, которую я бросил». Жаль, автора вот забыл. Надо же, думаю, как замечательно сказано. Да и роман мне понравился. Словом, родилось у меня стихотворение «Та женщина, которую я бросил…»

И что ты думаешь? Поэт Б. нашептал на ухо Борису Ручьёву, что Година, мол, от жены ушёл, что аморальный тип этот Година. Поэт Б. оклеветал меня, хотя и знал, что моё стихотворение – не факт биографии, а придуманная история. Развод в советское время – дело не столько семейное, сколько общественное. И Ручьёв, не вникая в детали, меня осудил и перестал со мной общаться.

– Я заметил: Николай Иванович рассказывает этот случай без боли и обиды – время залечило все раны. Да и «брошенная женщина» нет-нет да и подтверждает своё присутствие в квартире: какие-то звуки и запахи летят из кухни. Они вместе уже почти шестьдесят лет, и никаким сплетням их не разлучить.
Герой интервью тем временем продолжает развивать тему минувших литературных баталий.

– Тогда в городе было три мощных группы. Жизнь кипела вокруг литературных объединений, они и назначали своих «гениев» или низвергали поэтов с Олимпа. Во главе литобъединения ЧТЗ стоял Ефим Ховив. Там ребята были хорошие, работяги. И стихи такие же слагали – всё больше на рабочую тему. А ещё была «интеллектуальная» ячейка. Она сформировалась в лито «Экспресс» вокруг Льва Рахлиса. Достаточно назвать два имени из этой «команды» – Сергей Борисов и Николай Шилов. А ещё была группа «патриотов». Эти собирались на ЧМЗ. Вели себя агрессивно, да и патриотизм их зачастую был ложным.

– Николай Иванович, вы не думаете бросить сочинительство стихов? Виктор Соснора вот, как только ему исполнилось семьдесят лет, запретил себе это занятие…

– Не брошу. Это болезнь. Зависимость. Я люблю деревья и не перестану о них писать. Меня этой любовью даже Виктор Астафьев попрекал. Но при всей любви к деревьям я всё же поэт социальный. Чистая поэзия со всеми её метафорами, сравнениями, парадоксами, синтаксисом не может существовать без обращения к человеку и его проблемам. И – шире – поэзия должна работать на народ, при котором она существует. В советское время это понималось так: 30% своей книги будь любезен посвятить рабочему классу и патриотическому воспитанию молодёжи. Стихи из этой серии мы называли «паровозиком». Я считаю, что такой подход к поэзии был ошибкой советской власти.

Шарж на Николая Годину

– Я тут выписал себе некоторые словосочетания, по которым можно сразу определить автора стихотворения. Особенные слова – это как бы ваша гербовая печать. Обратился похвору, весёлая ископыть, порхлый дождь, садкий снег отмухровал простудой… Откуда это? Сами придумали?

– Это русские слова. В основном из словарей Владимира Даля и Дмитрия Ушакова, которые я читаю как романы. Ещё я веду каталог, где на карточках записано много-много старинных слов. Они красивые, и я хочу, чтобы эти слова прижились среди нас повторно. Они – заклятье против компьютерной терминологии или вставок на английском языке. Я воспринимаю это как нецензурную брань.

Неологизмов у меня два или три. Одно из таких слов – христосить. Это про огородное пугало. Оно ведь напоминает распятие. То есть этим словом я как бы обратил внимание читателя на позу пугала. Но поза – это не всё. Ещё есть состояние.

Читатель – соавтор поэта. И поэту важно, чтобы из стихотворения сложилась картина мира. И читателю это важно. Здесь – условно – надо избежать двух крайностей: эстрадности и предельной метафоричности. Изобилие метафор, нанизывание их одна на другую превращает стихотворение в поток навязчивых идей автора, а цельность высказывания – исчезает.

– Николай Иванович, а будет тридцать третья книга ваших стихов?

– Очень на это надеюсь.

Янис Грантс,

2 ноября 2018

Элегия

Та женщина, которую я бросил...
Заплаканное дождиком окно...
С красивою задумчивостью осень
Похоронил я в памяти давно.

Та женщина, которую я бросил...
А этот страшный холод рос и рос.
И восходила крохотная просинь
Над заревом неоновых берез.

Та женщина, которую я бросил...
Сквозь белый день смятение несу.
Я вырубил в душе десяток просек,
Но в том лесу все так же, как в лесу.

Та женщина, которую я бросил...
О, Господи, к чему все это мне!
Никто не скажет и никто не спросит.
Никто не отзовется в тишине.