Как стать классиком после смерти

Фридрих Горенштейн стал известным писателем после своей смерти в 2002 году (он эмигрировал в Германию в 1978-м). На русской сцене появились его пьесы «Детоубийца» (о Петре Великом и царевиче Алексее) и «Бердичев» (о советских евреях). Стали публиковать и прозу. Недавно вышел сборник повестей Горенштейна «Улица Красных Зорь», с предисловием Д. Быкова. Он так прямо и заявляет – Горенштейн гениальный писатель, классик. Да неужели? Ещё один классик на нашу голову?

ПРИ ЖИЗНИ Ф. Горенштейн зарабатывал средства к существованию сочинением и переделкой киносценариев. Видимо, и халтурил тоже, сценаристу нельзя без этого, но вообще-то в списке его работ – «Солярис» Тарковского, «Раба любви» Михалкова, «Седьмая пуля» Хамраева и другие почтенные явления. Рано осиротевший (отец репрессирован, мать умерла в войну), Горенштейн всю жизнь прожил на особицу, чудаком-одиночкой с тяжёлым характером, вне дружеских кружков и союзов. В немногочисленных воспоминаниях самой большой любовью его жизни называют кошку Кристю, которую он взял с собой в Германию, заявляя, что без неё никуда вообще не поедет. Писал непрерывно – но в стол, прозу стали издавать только в эмиграции. Однако у писателя есть право отправлять себя в вечное хранилище, и вот теперь Горенштейн уже после смерти претендует на внимание читателя. И даже на звание классика. Есть ли для этого основания? По-моему, довольно шаткие. В сборнике малой прозы Горенштейна собраны четыре повести: «Улица Красных Зорь», «Чок-чок», «Муха у капли чая» и «Ступени». Все они рассказывают о советском времени (50–70-е годы). Пишет Горенштейн вкусно и ясно, живописными фразами, характеры и ситуации рисует чётко, вроде как Вера Панова, к примеру. Тематика только не как у Веры Пановой. В повести «Чок-чок» автор рассказывает интимную биографию своего героя Серёжи. Как он был влюблён в девочку Бэллочку, и ничего у него не вышло, зато вышло с офицерской женой-шалавой. «В это время Кира в жёлтых маленьких плавочках, тесно сидевших на крепких, хорошо развитых бёдрах, и жёлтом бюстгальтере, тесно обтягивающем крепкую грудь, подняв над головой белую кожаную сумку, показывая при этом волосатые подмышки, смеясь и взвизгивая от хлеставшего её дождя, шлёпая по лужам босыми ногами с аккуратными пальчиками, покрытыми красным лаком, гремя браслетами на голой руке, поблёскивая синим камушком на груди, побежала к тенту...»

Видим, что автор не зря занимался кинематографом: письмо у него наглядное и красочное (в одной фразе – четыре цвета указано). И далее читатель увидит убедительную цепь картинок, рисующих восторги и разочарования сладострастного героя. В военном посёлке, в оттепельной Москве... Женщина (точнее, женское мясо) сильно волнует героя Серёжу. Но в отношении его к возлюбленным нет более ничего – ни милосердия, ни сострадания, ни понимания и сочувствия, никакого человеческого интереса. Свою якобы любимую Бэллочку он и не вспомнит ни разу после неудачи в близости. Не получилось – пошла вон. О приключениях обострённой чувственности читателю поведали и советские писатели, когда стало можно. Например, Юрий Нагибин. Но какая разница с Горенштейном! Нагибин пишет целую гамму чувств, он проникает в характер любимой женщины, обращает внимание на малейшие черты и чёрточки, его страсть внимательна и богата оттенками. Нагибин не гений, но крупный талант и уж куда больше заслуживает звания «классика». Хорошо (пластично, стильно, образно) писать мало – нужно ведь «что-то ещё». Вот этого-то Горенштейну и не хватает. Герой его повести «Муха у капли чая» развёлся с женой. Пишет гневный бред о женщинах «вообще». Дьяволу они служат, эти женщины! При этом образ жены не вышел в принципе – одни ругательства, почему развелись – неизвестно. Развелись, потому что Человек (автор так и называет своего героя, Человек, с большой буквы) с этими лживыми созданиями жить не может. На досуге Человек сочиняет графоманские мудрствования о христианстве и язычестве.

Опустим завесу жалости над анализом этой байды. Герой Горенштейна не то что не Человек – он даже не человек (обыкновенный, с маленькой буквы). Что касается повести «Ступени», опубликованной в своё время в знаменитом запрещённом альманахе «Метрополь», то это вещь слабая, пустая, растянутая и переполненная наивными рассуждениями о «человечестве» такого сорта, что стыдно читать. Остаётся «Улица Красных Зорь» – действительно хорошая, сильная вещь, без мудрствований рассказывающая нам о жизни девочки Тони в маленьком посёлке (1953 год). Могучее чувство жизни Горенштейна здесь привело его к настоящему художественному результату. А рассуждать о Боге, о Христе, о пути «человечества» – ему, по-моему, совсем не стоило. Понятно, почему он интересовал кинематографистов – Горенштейн отлично схватывает черты жизни, делает моментальные портреты, иногда убедителен в диалогах. Но говорить о его «гениальности» даже странно. В одно время с Горенштейном действовали писатели куда крупнее и мощнее его – Трифонов, Шукшин, Казаков, Распутин, Абрамов, тот же Нагибин... Всё ж таки гении, как однажды сказал Чехов, оставляют ощущение, что они, как тень отца Гамлета, не зря приходили в этот мир, но чтобы сказать нечто важное. Нет такого ощущения от творчества Горенштейна, при том, что его тексты могут взволновать – как материал – режиссёров кино и театра. Вот совсем недавно А. Прошкин снял фильм «Искупление» по роману Горенштейна. На сцене московского Театра имени Маяковского идёт «Бердичев» с великолепной Татьяной Орловой в главной роли. Горенштейн – значительный, интересный писатель, но ваять из него сумрачного гения-одиночку, злобного пессимиста-классика, опередившего своё время, – странное занятие. Тут у автора предисловия что-то личное, лирическое». «Горенштейн – народный писатель без народа, – пишет Быков. – Народу долго ещё дорастать до него, но дорастёт, куда денется». Долго ещё? Очень хорошо. Главное – чтоб не при мне народ возлюбил этих горенштейновских героев, которые в женщинах видят «мясо» и слуг дьявола. Это будет Средневековье уже в полный рост, а я всё надеюсь на Возрождение.

Татьяна МОСКВИНА