«Здорово, русский снег, здорово! Спасибо, что ты здесь напал. Как будто бы родное слово ты сердцу русскому сказал...» – писал в XIX веке прелестный поэт И. Мятлев. Вот и я попала под «русский снег»: оказалась на премьере «Снегурочки» Н.А. Римского-Корсакова в Парижской опере. Дирижёр – Михаил Татарников, режиссёр – Дмитрий Черняков, на сцене много русских актёров, и – большой, настоящий успех. У нас весь успех обычно норовят приписать режиссёру, с чем мне согласиться трудно.
«Снегурочка» – национальный миф, сложенный не анонимным народом, а известным автором – А.Н. Островским весной 1873 года. Он придумал историю о невинной девочке – дочери Весны и Мороза, которую погубил «злой Ярило, палящий бог ленивых берендеев». Миф этот связан с особым отношением русского мира к теплу и свету, которые приходят сюда после долгих испытаний и страданий. Кристалл чистой художественности, выращенный Островским, в момент появления никто не оценил. Критики тогда были такими же тупыми, как и сейчас, и взбивали какую-то «пену дней». Они, конечно, поняли, что берендеи – это взятый в сказочном измерении русский народ, но это был не нужный им народ. Где «тёмное царство»? Даже Римский-Корсаков вдохновился сказкой Островского позднее, через десять лет.
Говоря о национальной мифологии в опере, всегда вспоминают Вагнера, и это закономерно. Однако Римский-Корсаков сделал для русского мифа никак не меньше («Снегурочка», «Град Китеж», «Золотой петушок» и многое другое). Но его мир лишён космической германской агрессии, порождающей героев-чудовищ. Римский-Корсаков поразительно душевен, его оперы исполнены пронзительной и томительной нежности. Бальмонт писал: «Есть в русской природе усталая нежность...» И вот Михаил Татарников в парижской постановке сделал, кажется, всё, чтобы эту «небесную» нежность музыки сделать живой, подлинной, нисколько не слащавой.
Снегурочка – Аида Гарифуллина
Зал просто едва дышал, чтобы не пропустить ни нотки. Режиссёр же Дмитрий Черняков, придумав немало оригинальных, убедительных решений, всё-таки не избежал своих обычных «штучек». Пролог оперы, где Весна, окружённая птицами, обсуждает с Морозом судьбу дочери, происходит как бы в раздевалке танцзала советского дома культуры. Птицы – нарядные детишки – вроде как самодеятельность, но это ладно. Зритель любит детишек, тем более они так мило машут «крылышками». Но на сцене стоят четыре жёлтых стула, и у меня начинается тоска – я знаю, как Черняков любит стулья, а ведь это антиоперная вещь! Оперным певцам нечего на стульях рассиживаться: плоть давит на диафрагму, звук искажается.
В Парижской опере, учтите, подзвучки нет, акустика естественная. В результате (и не только из-за стульев, конечно) в прологе ни Весна, ни Мороз не спеты, к тому же слышно разве 40% текста, а ведь певцы русские.
Но Снегурочка – Аида Гарифуллина! Вот это да! Перед нами – изящная светловолосая девочка нереальной красоты, такая, какою мечтают быть бесчисленные «снегурочки», да где там. Идеально подходящий для этой партии голос, и к тому же есть в Гарифуллиной то, что актёры называют «ненаигранный подтекст» – настоящая чистота, подлинная нежность...
Далее мы переносится на зелёную полянку, где стоят кругом разноцветные избушки (скорее напоминающие одноэтажные коттеджи) – дома берендеев, слева высовывается белый бок трейлера, там обитают пьяницы, Бобыль Бакула с женой, удочерившие Снегурочку. Сценографией Черняков занимается сам, костюмы (удачная манипуляция яркими языческими красками и формами) сочинила Елена Зайцева. Здесь, на полянке, разворачивается основное действие, любовный поединок Мизгирь – Купава – Лель – Снегурочка.
Стулья умножаются, теперь они складные. Красные сарафаны девушек и белые расшитые рубашки на парнях соседствуют с тренировочными штанами, кедами, пластиковыми бутылками. Но в умеренных пропорциях, не агрессивно. Понятно, что режиссёр, смешивая знаки времени, снимает таким образом приторную сказочность, но очень уж банально. Купаву и Мизгиря друзья фотографируют со вспышками, спасибо, смартфонов нет. Тем не менее оригинально и умно решил Черняков образ Леля (контратенор Юрий Миненко), эту партию часто поют женщины, а здесь – под личиной длинноволосого пастуха прячется коварный, двусмысленный, высокомерный эльф – служитель злого Ярилы. Именно он погубил девочку Снегурочку. Именно ему она поёт прощальную арию, а он злорадствует, нисколько не сочувствуя...
Мизгирь (Томас Йоханнес Майер) – тот обычный мужик в чёрном, типа итальянец из Сан-Ремо, пошлый мачо. А Лель – певец иного типа, порождающий несбыточные грёзы, заманивающий в никуда. Если бы ещё поставить этому Лелю особую, эльфическую пластику, было бы совсем идеально. Пока артист поёт великолепно, а двигается скованно. Кудрявая Купава же (сочная Мартина Серафин) безупречна.
Итак, несмотря на шалости вроде спортивной куртки на Лешем и камуфляже на Бермяте (это боярин Берендея), Римский-Корсаков звучит и торжествует. Стульев становится всё больше. Вокруг царя Берендея (Максим Пастор) они уже в два ряда. Царь в очках, грузный, седой, на досуге пишет портрет Весны. В лесу, на играх берендеев, пробегают несколько статистов голышом и в венках. Но очень ненавязчиво для язычников. И вдруг (это середина второго действия) все шутки у режиссёра заканчиваются, он делается прост и печален, перестаёт подмигивать залу (мол, это мы так, резвимся, мы комедианты).
На сцене – лес, высокие деревья. Пускают поворотный круг, старый добрый поворотный круг, как на детском утреннике в каком-нибудь советском театре. И девочка Снегурочка в беленьком платьице с мамой Весной бредут по этому лесу, и девочка просит у мамы любви, а та боится за неё, но не дать любви не может. (Преступлением с моей стороны было бы не отметить виртуозную, полную нюансов и с огромным вкусом сделанную работу по свету Глеба Фильштинского.) Две женские фигуры, лес, музыка... И всё это так трогательно, прекрасно, грустно, нежно, так полно тайны, тревоги, радости и страдания. И ничего более не нужно. Особенно стульев!
Так же серьёзно и прекрасно решена и последняя картина. Беленькое платье Снегурочки уже заляпано чёрным (грязь? пепел?), она не тает, но падает на планшет, её относят чуть в сторону, чтобы не мешала ликующему народу, который приветствует горящее колесо, своего бога – Ярилу. Берендеи вовсе не жестоки, но они иной природы, чем Снегурочка, – божественное дитя, искупительная жертва. И это бесспорно – при любом русском народном ликовании кто-то мёртвый обязательно лежит поодаль...
Зал стоял и вопил минут пятнадцать. И это при том, что полноценно спеты были три партии – Снегурочка, Лель, Купава, остальные работали крайне неровно. Черняков сегодня сочиняет трактовки классических опер лучше многих прославленных режиссёров. Единственное, что его подводит, – опаска быть немодным. Не в тренде и загадочные пристрастия к некоторым приёмам (стулья, детали советского быта).
Что касается Островского и Римского-Корсакова – они по-прежнему делают для России всё что могут. В их изображении прекрасней страны не было и нет.