Автор книг «Санькя», «Грех», «Я пришёл из России», «Обитель» и многих других Захар ПРИЛЕПИН не так давно в литературе – всего 10 лет. Но его талант и авторитет бесспорны. Известный своим сильным характером и самостоятельными взглядами писатель в гостях у читателей «АН».
- Вы живёте в Нижнем Новгороде, родились в рязанской деревне. Как ощущаете настроение в русской провинции, люди вообще питают какие-то надежды? Связывают ли они с культурой какие-то светлые упования или очень мало всего?
– Вообще деревня была вырезана из жизни ржавыми ножницами. В тех деревнях, где я вырос, раньше были библиотека, Дом культуры, драмкружок. В самых маленьких деревнях советская власть считала это необходимым. Сейчас нет ничего. Кроме телевизора, нет в деревне ни одного признака культуры. Однако начинается тихий приток горожан. Не совсем на ПМЖ в деревню, но то они тёщу привезут, то собачку, то жену, и деревня начинает понемногу оживать. Появляются дома, дорожки, появляется работа. Там, где жизнь начинает понемножку возрождаться, туда и приходит культура. Не приходит сама по себе – вот вы тут спиваетесь, а я к вам пришла и всех спасу. Нет, она приходит туда, где происходит движение. В деревне, где я родился, в Ильинке, стоящей на Московской трассе, я был в прошлом году. Там красота, она выглядит лучше, чем многие австрийские или итальянские деревни, где я тоже был. Везде асфальтик, у каждого дома машиночка стоит хорошая, домики все чистенькие – сердце моё оппозиционное дрогнуло. Никто с голоду не гибнет, люди работают.
– Захар, за эти десять лет изменилось ли ваше отношение к литературе, не разочаровались вы в ней?
– Нет, потому что у меня была читающая семья. Мне от чтения уже лет в девять снесло голову. Я начал читать поэзию и совершенно сошёл с ума. У меня всегда было религиозное отношение к литературе. Даже когда пять лет работал в ОМОНе, и тогда не переставал читать. Писателем не собирался становиться, был читателем.
– Но ведь другого пути и не бывает у писателя, он вначале – страстный читатель, разве нет?
– Я довольно много в своё время занимался общением с молодыми литераторами, вёл спецкурсы – представляете, колоссальное количество молодых литераторов не читают ничего и знать ничего ни о чём не хотят. Это меня просто потрясло. Не знают литературы, не любят литературу. А один сказал мне однажды афоризм такой: «Я не обязан читать чужие книги. Корова даёт, но не пьёт молоко»!
– Ваши первые книги много времени у читателя не отнимают, они тонкие, а вот «Обитель», роман о Соловках, в объёме значительно вырос.
– Я начинал писать «Обитель» как небольшую повесть. Мы с режиссёром Сашей Велединским, моим товарищем, съездили на Соловки, и он сказал: подумай, может, напишешь что-нибудь, а я потом экранизирую. Раньше там была колоссальная православная жизнь, митрополит Филипп, о котором Лунгин снял свой фильм «Царь», был настоятелем Соловецкого монастыря. У меня с юности есть зачарованность Серебряным веком и 20-ми годами, и я погрузился в Соловки, потому что всё там моё. Это такое место, где одновременно сидели и поэты, и уголовники, и актёры, и чекисты проштрафившиеся, и бывшие коммунисты, и кто угодно. В смысле вещества для литературы это удивительное богатство. Философ Павел Флоренский там сидел, будущий академик Дмитрий Лихачёв сидел. Но художественной литературы о Соловках как таковой нету. Я начал и просто не мог остановиться… Больше не буду писать таких больших романов, потому что положил на него четыре года.
– Вообще-то читатель любит, когда толстенькая книжка. Есть в этом потребность. Можно не один вечер провести. Но когда читаем литературу о лагере, у нас точка зрения врага советской власти – оптика Шаламова или Солженицына. А ваш герой попал в лагерь за реальное преступление. Он сидит за то, за что положено сидеть. Почему выбрали такого героя?
– О «политических» написано достаточно много, и ещё раз вступать, шаг за шагом идти за Шаламовым или Рыбаковым не имеет смысла. И брать на себя этот груз ни к чему. Кроме того, надо отдавать отчёт в том, что на Соловках сидели далеко не только политические. Сидели воры, негодяи, насильники, подонки и террористы – кого только не было. Это сейчас кажется, что все, кто сидели в советские времена в сталинских лагерях, они все – узники совести. Далеко не так. Давайте не будем пытаться оправдывать эту чудовищную систему, никакого оправдания ей быть не может. Но уверенность в том, что все сидели ни за что, – она нелепа. Есть такая фраза у Солженицына в «Архипелаге ГУЛАГ» – я прочитал и просто охнул. Он пишет: «Я сидел в лагере и за всё время не встречал человека, который сидел бы за дело». Смешно про это говорить. Страна была наполнена диверсантами, помимо выдуманных чудовищных процессов, были ещё реальные террористы, согнанные со всего мира сюда – и польской разведкой, и немецкой, и японской.
– Мне показалось, что вы сами не уверены, кем бы вы были в ситуации лагеря. Может быть, палачом, а не жертвой.
– Понимаете, роман-то затем и написан, чтобы показать, как это мгновенно всё меняется. В головах многих либеральных интеллигентов сложилось убеждение, что всё понятно и они-то уж точно были бы жертвами, а не палачами. Причём у половины из них отцы работали в органах власти и в сфере НКВД или в Бутырке. Но они об этом предпочитают не думать. Нет, «мой папа был хороший». Среди всех этих упырей «мой папа был хороший»… Есть книжка «Зона» у Довлатова – он был призван, попал в конвойные войска, и вот он уже палач. Просто его призвали в 1962 году, а если бы его призвали в 1935-м? И вот стоял бы огромный усатый Довлатов, гонял бы этого философа Флоренского. Нельзя от этого зарекаться. В конце концов, это была служба.
– Служба службой. Понятно, трудовые лагеря, но зачем с такой жестокостью? Зачем с такой злобой? Ведь всё то же самое можно было бы сделать не так бесчеловечно. Здесь какая-то избыточность, ваша воля есть.
– Есть. А разве нет этой избыточности сегодня? Мы её можем наблюдать в самых разных ситуациях. Всё мгновенно превращается в какую-то необычайную ярость и противостояние. Люди вдруг начинают друг друга затаптывать в силу стилистических разногласий. Из-за желания говорить на том или ином языке, или относиться к этому персонажу хорошо, а к тому плохо, или выбирать свой вариант истории. И вдруг люди начинают вцепляться друг другу в глотку и душить. И это моментально происходит с самыми цивилизованными, прекрасными и удивительными людьми, которых мы считали цветом нашей интеллигенции.
– Почему?
– Потому что страсти, потому что гордыня, потому что они зачастую не в состоянии владеть собой. Ощущение своей правоты становится выше, чем понятие о милосердии. Поэтому я и про себя-то не зарекаюсь. Ты же не говоришь – буду-ка я палачом, давайте-ка я кого-нибудь расстреляю. Это не так происходит. Это же не один шажок ты совершаешь, а идёшь по этой дорожке, и – раз! бах! – а ты кого-то уже и застрелил.
– Что сейчас в работе?
– Пишу биографии трёх поэтов ХХ века – Владимира Луговского, Анатолия Мариенгофа и Бориса Корнилова. Три поэта, которые ничем не похожи друг на друга, но каждого я очень люблю. Поэзия – один из важнейших способов сохранения национального мифа, до тех пор, пока люди помнят поэтические строчки, существуют народ и нация. Как только народ забывает свою мифологию, свою «Песнь о Нибелунгах», своё «Я помню чудное мгновенье», он перестаёт быть народом и нацией. Потому я дико болезненно воспринимаю некоторую потерю, мягко говоря, интереса к поэзии. Когда я подхожу к поэтическим полкам в наших магазинах, а там стоит сплошная джигурда, я плачу горючими слезами.