18 мая на пятьдесят пятом году жизни умер кинорежиссёр Алексей Балабанов – талантливейший в своём поколении. «Счастливые дни», «Замок», «Трофим», «Про уродов и людей», «Брат», «Река», «Война», «Мне не больно», «Жмурки», «Груз-200», «Морфий», «Кочегар», «Я тоже хочу» – ни одного пустого, проходного, конъюнктурного фильма.
Долго продержался и всё успел: четырнадцать фильмов, двое взрослых уже сыновей. Запоминался сразу, бил наповал – редчайшая индивидуальность (были мы с ним знакомы, конечно).
Начнём с того, что никогда не встречался мне человек кино, до такой степени лишённый внешних приспособлений к жизни, защитного слоя, всяких маскарадных ухищрений. Известно – есть «внутренний человек» и «внешний», так у Балабанова никакого «внешнего человека» не было в помине. Патологическая искренность. Весь нутром наружу, всеми «кишочками души», даже бывало неловко и страшно, ни тени лукавства, ни грамма притворства, невозможно, так не живут.
Набрасывались на него супостаты с каким-то особым сладострастием – от милиции (брали сразу, ни за что, просто за вид его оборванский) до лесных клещей (никого рядом не кусали, Балабанова чуяли вмиг). Милицию, кстати, режиссёр отблагодарил от всего сердца, фильмом «Груз‑200»… Аварий автомобильных бессчётно, ломаных рук-ног всех не упомнишь – судьба, тяжело дыша, точно в стихотворении, шла по его следу «как сумасшедший с бритвою в руке». Когда в Кармадоне погиб Сергей Бодров, «брат» – герой, созданный мечтой режиссёра о прекрасном и справедливом, Алексей в отчаянии решил, что это зверство учинила именно его балабановская злая судьба. Отчего-то винил себя, чудак…
Фильмы Балабанова запечатлели строй, цвет, вкус его личности с криминалистической точностью. До такой степени, что, взяв с них «пробу», можно было бы восстановить балабановскую спираль ДНК. Душа переливалась в кино, создавая неповторимое сочетание мрака и света, – страдальческая русская душа, в которой личная боль сплелась в единый узел с историческим страданием. С резким ощущением русской беды, которую в одиночку не вынести, надо для здоровья уметь отключаться от мученической пульсации этой земли, – а он не умел отключаться, не мог, не хотел и не собирался этого мочь и хотеть.
Но с одной лишь русской бедой за душой Балабанов тупо и быстро спился бы, как его бесчисленные братья по этой беде. А он был прежде всего – фантастический мастер – магистр кино, кудесник Мерлин, изобретатель и творитель своего синема (так и не перешёл на цифру, снимал на плёнку, упрямый алхимик). Он создавал не набор кадров, а глубокий, точно «всамделишный», ирреальный-реальный творческий мир, затягивающий внутрь. Казалось, что жизнь в балабановских лентах происходит сама собой, а мы её только смотрим-наблюдаем. Он упорно стоял на том, что в самых истоках кинематографа заложено тёмное и жестокое начало. И не одно лишь парадно-торжествующее «прибытие поезда» знаменует новое искусство, но и воспалённо-мерзкие картинки, созданные вечным желанием подглядеть запретное, ублажить внутреннего гада (см. «Про уродов и людей»). И забыть об этом – значит присягнуть вранью и лицемерию.
Лицемерие и Балабанов – две вещи несовместные. Помню, как на премьерном банкете одного московского мажора, своего ровесника, вместо дежурного поздравления Балабанов сказал с ужасом и недоумением: «Слушай, чего ты такое г… снял, разве можно такое г… снимать!» Приглашай после этого его на премьеры…
Дикий человек из подворотни? Да я вас умоляю! Балабановский отец возглавлял в Свердловске студию документального кино, Алексей закончил факультет иностранных языков, бредил Беккетом и Кафкой, писал великолепные сценарии. Просто плевать ему было на банкеты и прочие парады. У него в жизни всё было настоящее: работа, семья, друзья. А нахваливать приятелей за снятое г... – такой статьи расхода времени в его бюджете не значилось.
Называющие режиссёра мизантропом неправы. Жила в нём (и его фильмах) настоящая нежность к людям, сверкал чистейшей воды юмор. Чего стоит хотя бы Юрий Кузнецов в картине «Брат» или Инга Стрелкова в «Мне не больно». Да и вообще мизантропы так с актёрами не работают, как работал Балабанов, открывая или полностью преображая их – Бодров и Сухоруков, Литвинова и Маковецкий, Ал. Чадов и Дапкунайте, десятки превосходных работ. А как поэтично и сердечно запечатлел Балабанов город своей судьбы – Санкт-Петербург. А дорогих сердцу якутов из «Реки» и «Кочегара»! А как щедро добавлял он в свои картины любимый русский рок, и сколько там светлой шутливости и всякой забавной игры ума, вот точно во тьме огоньки светят. Нет, случай Балабанова – это тоже «сказка любви дорогой». Но…
Любовь не иссякала и не прекращалась в его душе, но была заглушена мощным переживанием русского унижения и русской дегенерации. Сознанием бессмысленной жестокости той безумной и злой силы, что гуляет на русском свете, для которой цена человека – ноль. И в толще мрака извращаются даже светлые люди, становясь психопатами и наркоманами помимо воли, будто их затягивает на аркане. И хочется куда-то пойти и кого-то убить –самого мерзкого и виноватого, без которого жизнь освободится от бремени зла и безумия. Но глянешь в зеркало – и приходит в больную голову простая и ужасная мысль о том, кого именно надо убить, чтоб освободиться... А ещё можно загулять так, чтоб небу жарко было и завопить на весь мир в лютой и неизбывной тоске «Мы вам ещё покажем!» Русским Балабанов был до такой степени, что им можно украсить какую-нибудь хрестоматию. Глава: «Русские, конец ХХ века» – и в качестве иллюстрации портрет Балабанова.
Его ценили и любили самоотверженно, чудесная жена, художница Надежда Васильева по деятельной преданности приближалась к Анне Григорьевне Достоевской, друг-продюсер Сергей Сельянов содействовал всем начинаниям, любым планам. Но Балабанов был неизлечим. Редкий талант и уникальная работоспособность соединялись с огромной, горячей, предельно искренней натурой. В которой – я думаю так – была заложена, как у многих русских мужчин, программа раннего самоуничтожения.
Он её замедлил творческим трудом. Но преодолеть не мог. В Бога верил и Родину любил – а натуру перебороть был не в силах. Собственную смерть он объявил заранее и пережил сначала на экране. После страдальческого фильма «Я тоже хочу», было ясно: он уходит…
Прощай, брат. Уникальный автор с животным чувством кино. Не поклонившийся рублю, не предавший друзей, не уронивший достоинства, милый, смешной, добрый, безоговорочно честный, глубоко и неизлечимо русский человек.