22 февраля исполняется 70 лет Эдуарду Лимонову – писателю и революционеру, основателю запрещённой Национал-большевистской партии, активисту движения «Другая Россия».
Люди, равнодушные к литературе, периодически видят по ТВ, как на оппозиционных митингах толкают или волокут в кутузку худенького заполошного старичка с эспаньолкой а-ля Дон Кихот и огромных очках. Показывают его обычно на общем плане – иначе было бы видно, что это подросток, раздобывший где-то театральный паричок.
Лимонову – семьдесят. Он, выходит, старше Никиты Михалкова. Это бесконечно странно. К тому же я знаю, что Лимонов – один из лучших писателей России. Может, и лучший – по владению словом хотя бы. Во всяком случае, на сто голов выше перехваленного Прилепина, им же и порождённого.
Лимонов – лучший? И кто-то, знаю, сейчас морщится, как кислого съел. Морщитесь – в конце концов, он Лимонов, а не Клубничкин. Но закройте ваш вечно распахнутый для возражения рот и прочтите рассказ «Смерть рабочего», «Книгу мёртвых» или «Книгу воды». Это совершенная проза внимательная к любому движению жизни. Пронизанная тем, что мы называем человечностью, когда хотим похвалить эту тварь – человека…
Поэтому пишу нечто к семидесятилетию Эдуарда Лимонова, которое на самом деле фикция. Вечному подростку родом из Достоевского, который поставил над собою уникальный художественный эксперимент длиной примерно в сорок лет.
Я, не знакомая с ним, знаю о нём всё, что он решил рассказать, – о рабоче-бандитском харьковском детстве, о родителях и жёнах, о друзьях и врагах, об американских и парижских радостях и бедствиях сочинителя… О русской тюрьме, в которой довелось провести два года. Я как участник литературного шоу «за стеклом» присоединилась к судьбе «Эдички» и переживаю с ним и за него.
Ничего общего с Лимоновым у меня нет. От оппозиции и всяких революционеров меня тошнит. При этом Лимонов мне нравится. Я никогда не видела более несчастного, более честного и более бедного писателя, чем он.
Честен он до кошмара какого-то. Скажем, у многих творческих людей есть сложное сочетание внутри единого характера мужских и женских черт. Но Лимонов бесстрашно препарировал себя – да так, что воочию видно, до чего негармонично и несчастливо переплелось в нём мужское и женское начало. Как мужчина – он высокого калибра: смелый, стойкий, трудолюбивый, благородный. А вот женщина из Лимонова паскудная: злобная, завистливая, безвкусная и ревнивая. Когда читаешь его публицистику, видно – тут доблестный мужчина воевал, а тут вдруг вылезла женская гадина и перекусала из тёмной ревнивой злобы своей даже самых ближних соратников.
Но он ничего не таит. Льёт безжалостный свет постоянно работающего интеллекта на всю свою несчастливую жизнь. Ищет подвига, которого нет и не будет. Горит от страсти к женщинам, которые немилосердно уходят… Сердитый, тощий, многословный, энергичный до патологии.
Неудачи в таких масштабах и такой величины внушают уважение.
Бывает, что заслуги (десятки превосходных книг!) не совпадают с признанием, но чтоб до такой тоски, до такой петли… Можно подумать, что Горе-злосчастье, в самом деле, как в сказках, живое существо – и оно прицепилось к Эдичке, хватает его за руки, не отстаёт ни на шаг. Просто поразительно, насколько невинны и симпатичны были лимоновские «нацболы» – и как крута и дика расправа с ними. И неужели кто-то может поверить, что с парой автоматов Калашникова Лимонов собирался «поднять восстание русскоязычного населения в Казахстане», как ему инкриминировали? Правда и то, что в тюряге Лимонов не только собирал материал для книг, но и отдыхал. Всё ж таки жильё, пища. Кругом товарищи. С этим у Эдички всю дорогу проблемы.
Лимонов – отверженный. Тот, кто выпал из порядка, – из любого порядка, даже и миропорядка. Несогласный, рассерженный, проклятый. Поэтому он никогда не повзрослеет, он всегда стоит на одном и том же месте. Пишет одинаково (одинаково хорошо), что в тридцать, что в семьдесят. И пишет об одном: мир захвачен.
Мир захвачен бесстыжими, сытыми, хищными, к которым Христос не приходил. Они оккупировали все дворцы и замки на свете, забрали самых лучших, элитных женщин и тупо насилуют землю, выгребая из неё силу и богатство. Их миропорядок, если вы отказываетесь его признавать, – чудовищен. И одинаков всюду: в Америке, Франции, в современной России. Поэтому поэт может встать только на сторону нищих, проклятых, отверженных и не имеет права воспевать бесстыжих и сытых.
Примитивно? Да это французский романтизм, между прочим. Двести лет назад Эдичку, если бы он не помер от чахотки или хандры, носили бы на руках и читали вслух в лучших салонах. А сейчас пожимают плечами: дескать, вот ископаемое.
Эмиграцию Лимонова можно было бы счесть ошибкой – всё ж таки болтался за бугром, пропустил почти двадцать лет общей жизни и даже не смотрел вместе с народом «Семнадцать мгновений весны». Он обнаруживает полное незнание самых известных для аборигенов вещей, именно потому что в семидесятых–девяностых годах мерил психованными шагами нью-йоркские и парижские улицы. Но можно ведь и возвращение в Россию счесть ошибкой для романтического французского писателя, без разницы. Либо всё в жизни Лимонова ошибка, либо нет никакой ошибки ни в чём.
Есть фантастическая верность себе. Подвиг записывания всей своей жизни. Удивительный дар слова. И такое впечатление, что, если Лимонов и не угоден Господу, то, во всяком случае, он Ему интересен. И Он длит его дни, и дар не иссякает.
Может, он станет детским писателем? Сочинит для своих двух деток какие-нибудь «Эдичкины сказки»?
И мы, читатели, от этого выиграем. А пожелать мне Лимонову нечего.
Положение его безнадёжно.