Станция. Письмо двенадцатое

19 февраля 2013, 06:12 [«Аргументы Недели», Галим Шаграев ]

Сегодня мы завершаем публикацию "Станции". Письмо последнее, двенадцатое, пожалуй, самое необычное из всех. Но именно в нем открывается, что адресат писем автора более многолик и не так очевиден, как могло показаться в самом начале книги. Впрочем, читайте и судите о том сами...

Станция

или Двенадцать писем сокровенного человека

Письмо двенадцатое

ЖИЗНЬ ПОСЛЕ ЖИЗНИ

Тогда-то и заплескалось в маленькой комнате монотонно-ровное, бескрайнее море.

Раскинулась бескрайне-ровная, монотонно-однообразная степь.

Касались леса верхушками звездного неба.

Высились горы до звезд.

Светили солнце и луна в отведенное им время.

Маленькую комнату в картину мира превратил всего один человек.

И оказался вовсе не гигантом.

На пороге — высокий, средних лет, хорошо сложенный, обнаженный мужчина.

Причинное место прикрыто фиговым листочком.

Но именно на его плечах и покоился свод небес.

— Это ты думал за меня?

Тот, на ком покоился свод небес, спросил с оттенком легкой укоризны.

Да, я ждал встречу с ним: рано или поздно она все равно бы состоялась.

Но мало ждать встречу — к ней надо быть еще и готовым.

Вот тут-то и вышла заминка.

Время шло.

Тот, что пришел, ждал.

Я — молчал.

— Думал... Только не за тебя, а о тебе, — нашелся, наконец, я.

— Не лукавь...

Тот, к приходу которого я оказался не готов, задумался и с хитринкой спросил:

— Ну что, выдюжил? Свод небес не рухнул?

И, смеясь одними глазами, и ответил и спросил:

— Выдюжил, выдюжил... Только от меня не удалось увернуться, не так ли?

— Не того масштаба ты фигура, чтобы увернуться, — смущенно улыбнулся я.

— Допустим, — счел возможным тот, чей приход все же состоялся.

И без всякой дипломатии спросил в лоб:

— Зачем меня трогал?

— Я не трогал, а только прикоснулся, — сдержанно уточнил я.

— Не надо...

Тот, что стоял на пороге, досадливо поморщился и настойчиво повторил:

— Зачем меня трогал?

— Если бы не знал зачем, не прикасался бы.

Тогда-то и вернулась знакомая — вязкая, тягучая, плотная и постоянная — усталость.

Несмотря на это, я счел нужным уточнить:

— Прикасался не к тебе, а к твоей незримой, по сути — титанической — работе.

Но тот, на ком покоился свод небес, задал несколько переформулированный, мало отличающийся от исходного, но, — заставляющий думать, — вопрос:

— В чем польза работы давным-давно наказанного титана?

У меня на миг исчезла ясность мысли.

Вязкая, тягучая, плотная и постоянная усталость сменилась холодным равнодушием.

Но давно продуманное вышло наружу само по себе:

— Только наказанный может понять наказанного.

— Не факт.

Тон бесстрастного возражения, что стена.

— Может быть, — неопределенно выразился я.

Спорить о чем-то или оспаривать что-либо не было ни сил, ни желания.

Но тот, на ком покоился свод небес, не только изобретателен, настойчив, бесстрастен.

— Ну вот, сразу отступать! — с сожалением произнес он.

И стал невыносимо язвительным:

— Что, туговато с аргументами?

— И да, и нет, — безразлично отреагировал я.

И попробовал отмахнуться от настырного вопрошателя:

— Аргументы — суждения о труднодоказуемом, прости, я сильно устал.

— А я — не тороплюсь!

Тот, что пришел, спрашивал.

Он спрашивал, даже отвечая, и оказался очень неуступчив.

Но давно продуманное нашло ответ и неуступчивости:

— Ненаказанный не поймет наказанного.

— Не факт.

Повтор бесстрастного возражения, что новая стена.

Это начинало выводить из себя.

И, с трудом сдерживаясь, я все же возразил:

— Ненаказанный актуализирован оптимистично и не горит желанием омрачать свое позитивное восприятие жизни.

— Заблуждение! — отрезал тот, что пришел.

Я думал: за нетерпящим возражение суждением последует выжидательное молчание.

Но тот, что пришел, решился на пояснение.

Это и сделало его пусть еще не близким, но уже доступным:

— Что думают другие — доподлинно знать невозможно. Постоянная неполнота знания чего-либо — грань абсолюта, что сводит и разводит людей, но люди не так уж и плохи, как нередко о них принято думать.

— Что, будешь в меня прописные истины вколачивать?! — удивился я.

— А почему бы и нет?! — удивился в свою очередь тот, что пришел. — Прописные истины нуждаются в постоянном повторении.

И задумался.

Смягчив тон, зайдя издалека, вернулся к изначальному:

— Я — не первой свежести, отнюдь не первый, но далеко не темный миф, хочу знать: зачем прикасался ко мне?

И сделал шаг навстречу.

«Все-таки принял условие!» — мысленно улыбнулся я, вслух же сказал о главном:

— Ты долго молчал, вот и прикоснулся к тебе.

И — попал в точку.

Непоколебимо-невозмутимый завелся:

— До-о-о-олго-о!.. Ты утверждаешь, до-о-о-ол-го-о-о?!

Оттенок сарказма в начале реакции в ее конце сквозил признаками гнева.

Носитель свода небес неприятно сузил глаза.

Расправил плечи.

Раздул крылья ноздрей.

От частого дыхания вздымалась и опадала грудь.

«Нет, он все-таки титан, с ним шутки плохи!» — мелькнуло в мозгу.

Но титан, похоже, научился хорошо владеть навыками психической саморегуляции.

Несколько раз глубоко переведя дыхание, он совершено спокойно констатировал:

— Я просто молчал, и — не потому, что молчание — золото.

Никому не дано быть абсолютно непроницаемым, никому.

Даже титану.

Его изящное вопрошание прошила давно скрываемая обида:

— Кто-нибудь когда-нибудь давал мне слово?!

— Не припомню, — честно признался я, перебрав в уме множество перлов.

— То-то и оно. Итак...

Предвидя, что за этим последует упрямое «зачем», я предположил:

— Кто постиг молчание, полагаю, мог бы и сам догадаться.

— Всякая станция — место перевалки грузов, не так ли?..

Титан грустно улыбнулся, и спросил с оттенком печали:

— Хорош груз сжатия времени, если на крюке, где висело сало, — кукиш?

И снова задумался.

Неожиданно перевел тему разговора.

— Заснул?..

Показав взглядом на спящего у моих ног волка, задумчиво произнес:

— Он свое дело сделал: спел кому надо песню любви, и — отдыхает.

Тем же тоном продолжил:

— Хорошо сделанная и хорошо завершенная работа — залог хорошего сна, а вот как быть с работой незавершенной?..

И всего лишь повел плечами.

Небеса опасно заколебались.

Заколебался и я.

За долгое молчание титан съел, видимо, не одну собаку, и научился смущать жесткостью правды, облаченной в искреннюю доверительность интонации:

— Я — не судья твоей реальности, а тем более — не ответчик перед ней. Зачем прикасался ко мне? Надо ли так далеко ходить за ответами на вопросы своего времени?..

Была в его суждении истина, но и ошибка была!

Именно потому я сдержанно адресовал ему встречный вопрос:

— Все ли ответы на вопросы своего времени — в ведении настоящего?

Титан, действительно, постиг молчание: он не ответил.

Но завидную проницательность проявил сполна:

— Ты уходишь от прямых вопросов.

После некоторого раздумья, продолжил:

— Понимаю, понимаю... Страшно спрашивать у себя, в чем суть твоего незаслуженного наказания. Еще страшнее — нести ответственность за совершенное не тобою. Я когда-то ошибся в носителях веры, и это мое, но заслуженное наказание, а в чем смысл твоего наказания? Как говорится, судьи кто, и в чем твой грех?

— Наказание?!

Я повторил не однажды произнесенное до этого слово и понял: вот он — ответ.

Ответ, проявив себя, растворил все составные моей давней усталости.

Она испарилась, словно ее и не было.

Медленно, взвешивая каждое слово, я стал просто перечислять:

— Однажды родившись, я не прожил свою, дарованную мне, — мою — личную жизнь.

— Убедительно.

Из уст титана впервые прозвучало согласие.

Обретая от поддержки почву под ногами, я, также взвешивая слова, продолжил:

— Я рождаюсь заново. Начинаю жить другой — уже второй по счету жизнью. Хорошо, что не учусь снова дышать, сидеть, ползать, ходить, говорить, думать...

— Значит, обучен и обучаем дальше, — тихо заметил титан.

— Может быть, — снова неопределенно ответил я: хорошая перспектива входила в явный конфликт с тем, что имело очень важное — пороговое — значение.

Порог, как до этого давно продуманное, обозначился сам по себе:

— В отличие от тебя, — бессмертного, у меня — конечная биография.

Титан утвердительно кивнул.

К заключению я пришел со спокойной и твердой уверенностью:

— Будущее — анонимно, но такое же беспокойное, как прошлое и настоящее. Да, оно станет по-своему прекрасным, но — и по-своему невежественным, и, если случится еще один катаклизм, на третье перерождение у меня не хватит ни биографии, ни ресурсов…

Титан согласно кивал.

В такт его движениям колебались море, степь, лес, горы, небо, солнце, луна...

Колебалась и долго замирала тишина.

Породив колебиние, титан сам же и снял его, и, отдавая отчет нелицеприятности своего вопроса, спросил как можно мягче:

— А судьи, извини, кто?..

— Мне ли говорить, а тебе слушать? — упрекнул его я.

— Да-да, у моей сестры титаниды Фемиды повязка на глазах, — вздохнул он.

— Не хочет открывать глаза на страшные тайны, — сухо констатировал я, — вот и приходится судить самому.

— Так ведь никто не сделает этого за тебя!

Титан в очередной раз задумался, после чего убежденно заявил:

— Свой суд — лучший из судов: он не выносит приговоров!

— Выносит, и еще как! — не сдержался я.

— А зря, — с сожалением произнес титан.

— Не зря, — менее эмоционально, но все же возразил я.

— Я имел в виду не безоценочность восприятия жизни, — выбрался из логического тупика титан и, не скрывая обозначенную до этого ноту сожаления, озаботился:

— Сколько тех, кто сам полез в петлю?

И совсем погрустнел:

— Решение всегда за человеком: он — и следователь, и прокурор, и адвокат, и арбитражный суд, и не только: у каждого есть возможность обратиться в верховный суд — к суду своей совести, но... Следствие может оказаться ошибочным, приговор — несправедливым, защита — беззащитной, разрешение спора — необъективным, а обращения к суду совести еще дождаться надо. Себя оправдает каждый и, поверь, найдет для этого повод... Я так давно родился, а установления прямоходящим животным непротиворечивого самоустройства все жду и жду. Не в том ли грех?

— Ждешь, и только?! — уколол его я, намеренно пропустив последний вопрос.

— Мое ожидание стоит того. Не в бирюльки играю! — заметил титан.

И насупился.

И снова напугал меня.

Напугал, всего лишь поведя плечами.

Он всего лишь повел плечами, а показал всю полноту своего ожидания.

Он всего лишь повел плечами, а привел в возмущение небеса.

Возмутив небеса, возмутили море, и степь, и лес, и горы, и небо, и солнце, и луну...

И снова колебалась и долго замирала тишина.

— Не надо бояза, но не надо и торопиза, успееза!..

Колебатель сущего оказался непрост.

Намеренно исказив слова шутки, он скрыл за ними боль души.

Скрыв боль души, ответил даже на намеренно пропущенный вопрос.

Но шел он к чему-то более существенному.

И, сдвинув брови, собрав на лбу морщины, надолго задумался.

Выйдя из задумчивости, сказал о том, что касалось обоих:

— Мы упустили что-то очень важное.

Я кивнул.

И, обученный колебаниями тверди и небес, спросил с осторожной расстановкой:

— А ты... не жалеешь... об ошибке своего выбора?

И — снова попал в точку.

Титан впал в транс.

Закрыв глаза и безвольно уронив руки, он беззвучно шевелил губами.

Ругался?

Восстанавливал в памяти пик своих переживаний?

Вспоминал тех, кто обманул его или тех, в ком обманулся сам?

Пришли на ум те, чью сторону он принял, а они канули в Лету?

Он — участник великой битвы богов.

Соратник тех, кого новые боги одолели только в союзе со Сторукими.

Единственный, кто вынес и выносит чуждый ему карнавал жизни.

Он был прекрасен в безмолвном осознании своей, — личной, — драмы.

Мне захотелось оставить его таким, — напряженно думающим.

Но свое веское слово сказали небеса: за ними всегда последнее слово.

Небеса опасно сползали с плеч титана.

— Осторожнее! — сдавленно вскрикнул я.

— Спасибо, спасибо!

Титан, перехватив тяжесть, удобнее устроил на плечах свод небес, и признался:

— Сейчас жалею, а завтра, может, — гневиться буду. Хотя, какая разница? Что жалость, что гнев — всего лишь эмоции, то есть моя, — собственная, — реакция на последствия моего же, — собственного, — выбора. Выбор, увы, всегда чреват ошибками. Важнее вот что...

И медленно, взвешивая каждое слово, продолжил:

— Любая крупная схватка, а я был участником именно таковой, как правило, — битва за веру. Но битва та меняет только символы веры, но не ее саму.

— Блестяще!.. Судьба приверженцев вере до лампочки? — ощетинился я.

— Это сомнение, но не более того, — уклонился титан.

Уйдя от прямого ответа, сказал о более значимом:

— Вера — мать прощения.

И очаровал непосредственностью:

— Когда сражался, был мал и глуп и не знал значения некоторых важных истин.

— Стало быть, о своем выборе жалеешь?.. — не отступился я.

Титан пожал плечами, отчего снова дрогнули небеса, и ответил с оттенком грусти:

— Я не был наемником, но не был и милым убийцей или вежливым насильником.

И раскрыл причину своего воскрешения:

— Не будь во мне веры, окаменел бы от одного взгляда головы медузы Горгоны.

И, отталкиваясь от личной драмы, вышел на универсальный уровень обобщения:

— Люди, разгадывая тайны пространственных форм и количественных отношений своего мира, выработали замечательное условие, и, если придерживаться его, — схватки теряют смысл: соблюдай условия закона больших чисел и с верой будет все в порядке.

От общего перешел к частному:

— Ты прав и неправ. Я бессмертен как миф, а на деле сочленен и сращен с каждым смертным: Атлантом называют первый шейный позвонок, к которому крепится череп. Так что на мне покоится не только сфера небес, но и сферы великого множества единственностей. Безусловно...

Он пресек возражение в зародыше и грустно улыбнулся:

— Во множестве единственностей есть и правила и исключения.

Переменные того и другого выразил функцией сфер множества единственностей:

— Все начинается в голове, в том числе, к счастью, и корневой вопрос бытия «зачем», а спасительный ответ на него есть постоянная целеполагания.

И остался последовательным до конца:

— Постоянная целеполагания и дала тебе ответ: когда будущее замахнулось на настоящее, тут же размылся и потерял очертания весь сквозной поток времени, который превратился во множество блужданий; блуждания, к сожалению, убивают не что-нибудь, а служение целям и смыслу времени и приводят к усталости, а усталость — к духовной пустоте.

И попал в мою — самую болевую — точку.

Попав в нее, сам же и обезболил ее точностью попадания.

Внимательно посмотрев на меня, признался о своем:

— Знаешь, устают даже мифы.

Он тяжело вздохнул, переведя дыхание, с тихой улыбкой поведал:

— Мог однажды избавиться от этой клятой усталости.

С той же улыбкой изложил обстоятельство того — единственного — случая:

— Приходил один герой...

При слове «герой» его улыбка преобразилась в усмешку:

— В помощи нуждался!

И скупо обозначил причину нереализованной возможности:

— Слабоват оказался, слабоват. Вспотел и чуть не умер под гнетом моего груза: дыхание в зобу сперло, колени подгибались, поджилки тряслись. С тех пор не верю героям.

И вернулся к посылу усталости:

— В любой момент могу избавиться от этого груза.

Показав взглядом на свод небес на плечах, спросил:

— Кто запретит или осудит?

И сам же ответил:

— Никто!

После краткой паузы уточнил:

— Никто, кроме меня самого!

И пояснил подлинную причину невозможности отказа от своего удела:

— Я прошел самое страшное: пережил эпоху, когда некому и нечему было служить, а вот чего проходить не захотел, чего проходить не хочу и чего проходить не желаю никому, ― это гибель таинства служения. Гибель таинства служения — не драма. Гибель таинства служения — трагедия. Я видел много трагедий. Чаще всего их творили варвары. Опьяненные кровью и вином победы, они потом трезвели и после тяжкого похмелья, подсчитав живых и мертвых, возвращались к тому от чего не уйти, и, чтобы оставить во времени хотя бы тень, занимались не чем иным как сортировкой и перевалкой грузов и сами становились цивилизациями.

— Да здравствуют новые варвары! — съязвил я.

— Перестань, — поморщился титан, — варвары тоже меняются…

— Ну да, конечно, как-то забыл об этом! — последняя фраза заделала за живое, да так, что я начал исходить желчью: — Импозантный джентельмен с белозубой улыбкой в смокинге с бабочкой и с рюмкой коньяка, бокалом виски или мартини в руке после светского раута может запросто отдать команду бомбить территорию суверенного государства на месте садов Эдема, излучающая оптимизм леди — воскликнуть «Вау!», любуясь переданному по спутниковой связи изображению окровавленного человека, замученного не без ее, — пусть опосредованного, — волеизъявления, а пьяный урод за рулем, которому взбрело, что он может все, — погубить семерых ни в чем не повинных, да к тому же и без него обделенных здоровьем и радостями жизни детей и взрослых!.. По-твоему, таким должен быть вектор всеобщего развития!?

Титан, не желая продолжать неприятную тему, перевел разговор в иную плоскость:

— Успокойся, успокойся… Тебе, к счастью, воду из одного корыта с ними не пить, так что радуйся… Важнее другое: я не верил героям, а вот ты по душе пришелся.

— Ошибочка вышла, — мрачновато отшутился я, — никакой не герой и даже не персонаж.

— ?!

Попав в затруднительное положение, титан впервые растерялся.

Не дав ему опомниться, я сказал то, что думал:

— Герои похожи на гангстеров: бегают, убивают всех подряд и сами живут недолго.

— Ну-ну-ну-ну!..

Титан сделал губы гузкой и, похоже, обиделся.

— Извини, забыл, с кем говорю, — улыбнулся я.

— Не надо забывать! — нахмурился титан и вернулся к тому, что занимало его: — Не герой?.. Не свой и не чужой и — в то же время — не лишний,— но тот, кто достиг всепроникновения всего в себя и себя во всё?.. Тот, кто осознал реальность как постоянную незавершенность совершенства?.. Тот, кто руководствуется предпочтениями очень высокой степени избирательности?..Знаешь, а я уже люблю этого незримого бойца линий обороны фронтов нескучной обыденности! Ей право, есть у человека неусыпный страж от одичания, есть!

— Ты мыслишь соответственно своему статусу, и по-другому, наверное, не можешь, — остановил я поток сознания титана, — но будь проще: мы имеем дело с феноменом голоса.

И нарвался на усмешку:

— А-а-а, вон оно что!.. Сыт по горло голосами, сыт настолько, что из ушей прет!..

На этот раз желчью начал исходить титан: он, видимо, не хотел слушать.

И, чтобы достучаться, пришлось уточнить:

— Я — голос молчания моего второго «я».

И достучался.

Некоторое время подумав, титан грамотно расставил контрапункты:

— Умение слушать молчаливую работу своего внутреннего голоса — уже культура. Культура самоисследования самоизменений. Мы, полагаю, имели дело с сокровенным человеком; он — сокровенный человек — всегда найдет время додумать свои мысли и ответить на свои вопросы. Я, как ты понимаешь, не просто молчание, а молчание, считай, еще дочеловека, и знаю: чтобы понять себя, надо подняться над собой и перерасти собственные пределы. Других способов преодоления своей оппозиции к времени нет.

И, легко вскинув, удобнее устроил на плечах свод небес.

Неожиданно подмигнув, вернулся к тому, с чего мы начали:

— Ну что, выдюжил?

— Без внешней помощи не смог бы, — сдержанно улыбнулся я.

— Извини, мало к тому причастен, — заметил титан.

— Еще бы, мы же — большие скромники! — поддел его я.

— Отнюдь, великан — и в яме великан, а карлик — и на горе карлик, — отбился титан.

И объяснил подлинную причину своего прихода:

— Ищу сменщика, вот и проверяю ресурсы прочности человека. Человек меня придумал, человек меня и сменит: космогония, брат, изменилась, а вопросы бытия — нет…

И, уже уходя, подарил метафору:

— Кто изведал тоску, тот, бывает, находит средство от разлуки, кто излечил себя разлукой, тот, случается, соединяет миры.

И, играючи вскинув, устроил на себе свод небес.

Поведя плечами, уложил удобнее свой,— неимоверной тяжести, — груз.

Облегченно вздохнув, поблагодарил:

— Спасибо за прикосновение: мне на вечность вперед легче стало!

Слова титана прозвучали как песня.

Лучшая песня, которую мне приходилось слышать до этого.

…За окном, в оттаявшей от раннего морозца лужице, отражались солнце и небо.

На миг вода показалась небом.

Небо — водой.

И пусть между ними не смеялось и не кувыркалось солнце, так знакомо и приятно закружилась голова: возвращалось до боли знакомое — щемящее — чувство.