В ЦВЗ «Манеж» (Санкт-Петербург) открылась выставка самого известного публике художника – Ильи Глазунова – творческий отчёт за долгие годы трудов.
Картины у Глазунова беспокойные. Тихо созерцать их не получается. Живопись для Глазунова – не самоцель, а средство быстрого воздействия, своего рода «публицистика красками». Входящего на выставку сразу встречают две огромные картины – «Рынок нашей демократии» (1999) и «Раскулачивание» (2010). На ней с большой яростью, кричащими от боли красками и дрожащими от гнева руками изображено, как мучили и мучают народ.
Его мучают бесы
В «Раскулачивании» бесы, в тужурках и красных повязках, сжигают иконы и стреляют в младенцев под сенью Ленина. В «Рынке…» бесы, обретшие новую прописку, под сенью статуи Свободы развращают народ деньгами и сексом. Здесь много знакомых лиц, перемешанных с лицами символическими.
Скажем, бесов на Россию науськивает сам Билл Клинтон с выглядывающей из-за его плеча Моникой Левински. А за превращение России в Содом и Гоморру лично отвечает телеведущая программы «Про это» Е. Ханга. Но две мерзкие лесбиянки по центру уже изображены отвлечённо-символически, как и сатанист в козлиной шкуре. Непонятно кто летает с мечом и крыльями наверху, в «русской зоне» картины, – видно, какая-то русская Брунгильда… Сам же Глазунов в виде автопортрета скромно держится крайним справа с плакатом «Где вы, России верные сыны?».
По периметру, вдоль рамы полотно обклеено «долларами».
Написанная 12 лет назад картина, конечно, уже устарела по конкретному содержанию. Но как срез хаотичного русского сознания, где всё вперемешку и вповалку, и всё болит, и всё обижено и обозлено, – ничуть не устарела. Её громокипящий пафос вполне актуален для многих. Правда, живопись – не лучшая область для размещения пафоса, но Глазунов всегда жертвует интересами мастерства, чтобы выкрикнуть наболевшее.
Пусть наболевшее неоригинально и состоит из общих мест, но ведь он, очевидно, не притворяется – невозможно притворяться полвека.
Так, может, он и не мастер вовсе? Такие предположения были высказаны неоднократно. Однако представленная на выставке работа 1948 года «Портрет старушки» (Глазунов – школьник!) опровергает злопыхателей. Отлично умел писать Глазунов ещё сызмала. Просто художник в России – больше, чем художник, он ещё трибун, проповедник и апостол.
Чей апостол?
Вот тут у нас закавыка. Образ Спасителя у Глазунова не получился – на картине «Изгнание торгующих из храма» (2011) перед нами дикий, разъярённый, довольно обычный мужик. А на полотне «Боже, Боже мой, зачем ты меня оставил» примерно тот же мужик запрокинул страдальческую голову. Никакого «дуновенья Бога» (красоты, величия, трогательности) в картинах нет. Это тоже «публицистика красками», только на темы двухтысячелетней давности. Правильный мужик торгующих из храма гнал, вот его и распяли. Творчески это, как видно, не слишком волнует автора.
Родная природа? Глазунов написал несколько нормальных, «правильных» пейзажей, в основном северных. Но в них чувствуется мнимое, насильственное смирение художника перед жанром. Без людей на холсте ему скучно. А вот если на русском поле разместить русскую девушку с русой косой на отлёте, то уже получится «Русская песня» (2009). Из которой будет видно и понятно, что русская песня – это такая песня, что волосы не только дыбом встают, но вообще опровергают все законы гравитации.
Тема русских волос продолжена на картине «И снова весна…» (2009), где изображён сам художник на фоне сиреневого куста, причём весь верх его головы вздыблен и вихрем уходит в сирень. А вдалеке на реке – ледоход. Всё-таки надо было в названии уточнить – «И снова РУССКАЯ весна…»
Может быть, художника прежде всего волнует родная мифология? Может быть, только берёт он из неё самые избитые фигуры. На картине 2010 года «Сирин и Алконост» (это птицы русского рая) гладкие красивые птицы с девичьими лицами изукрашены приклеенными «жемчугами». То есть красок уже недостаточно для наведения красоты, как и «обычные» размеры глаз невозможны у «Русского Икара» (2005). Только величиной с тарелку. Это же русский Икар!
Русская женщина – вдохновляет ли она мастера? Нет, тут тревожный момент: обнажённые женские тела больше не являются для Глазунова образом прекрасного, но символизируют разврат и распад в обличительных полотнах. Мы, конечно, помним ещё по советским временам, что хуже голой бабы, подрывающей все устои, ничего быть не может, но всё ж таки это странно для художника.
А вот книжная графика 80-х годов, занимающая левое крыло выставки, объясняет, как мне кажется, настоящие побудители творческого волнения Ильи Глазунова. Это образы Достоевского. Иллюстрации, сделанные с наивной старательностью и нарочитой «неумелостью», отсылающей нас к детским рисункам, хороши и трогательны. Это Достоевский, полностью адаптированный к уму школьника.
Из взволнованности Достоевским произросла и живописная публицистика Глазунова. И доказала, что агрессия в публицистике обязательна, а в живописи – нежелательна.
Нет, не может быть никаких серьёзных претензий ни к работоспособности, ни к мастерству Ильи Глазунова. Но перед нами феномен мастера с весьма специфическим вкусом. Он хочет схватить зрителя мёртвой хваткой, преувеличивает, приукрашает или разоблачает без всякой меры. И не в этом ли секрет его популярности?
Почему, скажем, не снискал такого массового успеха советский классик, живописец Дмитрий Жилинский (он чуть старше Глазунова, но столь же работоспособен)? Видимо, потому, что Жилинский строго держится в своих профессиональных рамках, не впадая ни в проповедь, ни в карикатуру. К тому же вкус у него безупречен. А людям, может, надо, чтоб их поленом по голове ошарашивали, чтоб красота набрасывалась, как зверь, и искусывала насмерть!
Но когда речь идёт о путях России, так и красоты не надо – нужен вопль. Пусть безвкусный и чрезмерный, ну а где у нас, в каких головах расположены вкус и чувство меры?
При сборке не встроено!
А весь второй этаж занимает настоящий ответ на вопрос о причинах популярности Глазунова. Он отведён под фотографии мастера в детстве, юности и зрелости. На фоне деревушек, в мастерской и с великими людьми прошлого и настоящего. Сотни фото говорят о главном – о неистовом, могучем, беспримерном желании художника прочно утвердиться именно здесь и сейчас, в нашем несовершенном мире, где был распят изгнавший торгующих из храма.