– КОГДА у меня на приеме был Александр Бялко, то при анализе его психики я поставил диагноз: «комплекс детей Ворошилова». У вас он есть?
– Ну, не знаю. (Защита отрицанием.) Комплекс, наверное, не то слово. Это чувство какой-то внутренней очень большой востребованности в том, чтобы время от времени видеть друг друга.
(Имеет место феномен некоей позитивной психической зависимости. В целом пациент произвел на меня впечатление как личность, которая не имеет пагубных и вредных психических зависимостей. – Прим. Рамиля Гарифуллина.)
– Вы до сих пор слышите в своей душе голос основателя телевикторины «Что? Где? Когда?» Владимира Ворошилова?
(Я задаю пациенту этот вопрос, так как, согласно психоанализу, личность всегда является продуктом своего психического прошлого: психотравм, душевных потрясений и т.п.)
– Знаете… и так, и не так.
(Двойственное чувство и подвешенность – это всегда условие для возникновения невротизма. Попытаемся разобраться, есть ли этот невротизм.)
Всему свое время. Для кого-то из ребят жизнь в этой телевикторине продолжается. У меня это был лишь яркий период в жизни. Когда юность, молодость прошли, пришло время сосредоточиться на профессии. Но в памяти все осталось.
(Психический феномен публичности оказывает значительное воздействие на деятельность личности, как бы она это ни игнорировала. От психической «грыжи публичности» трудно бывает избавиться. Но так ли это на самом деле у моего пациента?)
– Попробуйте вспомнить свою рефлексию по поводу того, кем вы были для Ворошилова? Он вас выделял или, наоборот, принижал?
(Задаю этот вопрос потому, что часто ко мне обращаются пациенты, страдающие от негативного воздействия, давления и унижения со стороны руководителей.)
– ВОРОШИЛОВ всегда был для нас если не богом, то королем, абсолютным авторитетом, мастером с большой буквы. Это не значит, что у нас было отношение к нему как к гуру. Что касается его отношения к нам, то здесь сложнее. Мне трудно говорить. Лучше конечно же было бы спросить его самого. Но его, к сожалению, уже нет.
(И все-таки мой пациент после психических реверансов и защит пересилил себя и стал давать более конкретные оценки того, что с ним происходило в прошлом. )
Мне кажется, его отношение к нам было прагматичным.
(Я почувствовал, что мой пациент пересилил себя. Я также сильно переживал в эти секунды.)
Мы для него были прежде всего материалом, из которого он лепил программу. Мы это понимали и нормально относились. Что касается его личных пристрастий к тому или иному человеку... Не знаю. Он был как режиссер. Если нужен ему этот человек, он его выделяет, нет – держит на втором плане. Что касается лично меня, то кажется, что ко мне он относился достаточно тепло. Но меня он никогда не выделял. Не делал какую-то там звезду, и за это я ему благодарен.
– С телеэкрана от вас всегда шла аура позитивного, доброго и энергичного человека.
– Спасибо.
– Поэтому я задумался. А может, это моя иллюзия. А у кого из знатоков душа не добрая? Оказалось, что все знатоки такие добрые ребята, и у всех на лицах не было мин и амбиций. Это, может, вас – прошлых знатоков, и объединяет?
– В целом да, но в этом сообществе были люди разные. Не все было так благостно, как выглядело с экрана. Были симпатии и антипатии. Были несовместимости, но есть круг людей, которые мне близки и дороги по сей день. С ними я стараюсь поддерживать отношения.
– А из знатоков-ветеранов есть и те, которых уже нет в живых?
– К сожалению, да. Дима Коноваленко внезапно ушел из жизни.
– Необходимо признать, что дух Ворошилова до сих пор витает на телевидении. Все превратилось в сплошные телевикторины. Бялко даже видел сон, как Ворошилов летает над знатоками. Вам когда-нибудь приходилось во сне видеть Владимира Ворошилова?
– Нет, не приходилось. Но вспоминается он по разным поводам и без повода.
– А что это за поводы?
– Не знаю. (Защита отрицанием.) К сожалению, не могу сказать о том, что память о Владимире Яковлевиче Ворошилове как-то влияет на мою жизнь. Но когда его не стало, первой моей реакцией было то, что я осознал: «Я обязан сделать ему памятник! Это мой человеческий и сыновний долг».
(Отцы и матери всегда остаются в памяти личности и определяют настоящее через неосознаваемый мысленный диалог с ними. Таким образом, скрытое влияние со стороны Ворошилова продолжается, но мой пациент утверждает, что этого нет.)
Я об этом сказал на похоронах его вдове. Через год она позвонила и спросила, дескать, Никита, ты не шутил? Я говорю, конечно, нет. Поначалу приходили литературные образы, какие-то совы, очки… Но все это – не то!
(Мой пациент с большой тревогой рассказывает о своих муках творчества.)
Когда была первая годовщина ухода Владимира Яковлевича, мы собрались на кладбище и помянули его. Я предложил ребятам сыграть в игру, в которую мы часто играли после эфира, собираясь у меня дома. Тогда мы сидели до утра, пели песни. Любимой нашей забавой была игра в ассоциации. Когда нужно было «проассоциировать» какого-нибудь человека. Вот я и предложил: давайте Ворошилова проассоциируем. Бялко сходу выпалил то, что вертелось у меня в голове: «черный ящик». Дальше я стал думать: черный ящик – загадка –
человек. Ворошилов, по сути дела, для всех был вот этот голос со стороны, голос откуда-то сверху. Для нас в общении он был очень закрытый человек – черный ящик. Дальше нужно было решить эту задачу чисто профессионально. Идея была найдена, а потом и прорисована. Часть игрового стола с секторами и черный ящик на его краю. И надпись: Владимир Ворошилов. Когда мы стояли на кладбище с ребятами из викторины, то увидели в гранитном зеркале «черного ящика» свое отражение. Увидели себя. Ну, кажется, получилось. Пожалуй, единственный раз в жизни, когда я это по-настоящему почувствовал.
(Можно предположить, что смерть Ворошилова вывела моего пациента на новый творческий и чувственный уровень архитектурного творчества.)
Знаете, архитекторам не аплодируют в отличие от музыкантов или актеров. У нас в этом смысле профессия неблагодарная. Мы редко находим признание и благодарность публики. Архитектура – это коллективное творчество. Поэтому нельзя сказать, что некий архитектор построил объект. Он мог сделать наиболее значимый творческий вклад, но в целом это всегда работа команды. Редко архитектор делает нечто один. Это и был тот единственный случай, когда памятник Ворошилову сделал я – один. Ну, гранитчики сделали, но целиком по чертежу и под моим контролем.
(Пациент не ожидал, что его проект таит новые открытия, которые он не учел при проектировании. Он был потрясен открывшимся феноменом. Слушая его, я тоже был потрясен.)
– А в целом знатоки на экране – это одно, а в жизни – это другое?
– Нет. Во всяком случае, если это касается нашей команды Сиднева. Ворошилов показывал нас такими, какие мы есть и вне телеэкрана.
(Практика показывает, что общение в телестудии – это одно, после нее – другое. Невежественное отношение к живой личности как к отработанному телевизионному материалу всегда ощущается со стороны телеведущих. Эти телеувечья мой пациент, cудя по всему, не получил, в силу толерантности к этим телеиздержкам.)
– А сейчас вы чем живете, чем наполнены?
– Живу я своей личной жизнью и жизнью близких мне людей. У меня кредо такое: «человек работает, чтобы жить, а не живет, чтобы работать». Я живу со своей семьей: родителями, детьми и внуками. У меня две внучки. И на подходе кто-то еще. Я – как бы юридически дед, но скоро буду биологически. А работа, творчество – то, без чего человек не может самореализоваться до конца.
– Судя по всему, вы архитектор высокого ранга.
– Спасибо на добром слове, надеюсь, в своей профессии я чего-то достиг.
– У вас какая сейчас официальная должность по Москве?
– Я работаю в Курортпроекте и возглавляю архитектурно-планировочную мастерскую. Наша мастерская занимается в данный момент реконструкцией Большого театра.
– И все-таки, на ваш взгляд, вы архитектор, который является известным знатоком, или знаток, который стал известным архитектором?
– Я не знаю что такое знаток, не понимаю.
(Защита отрицанием.)
– ЭТО значит, что, когда вы договариваетесь с клиентами, они к тому же видят в вас человека публичного, того самого Никиту Шангина. И этот «кентавр» в вашем профессиональном движении эффективен? Не так ли?
– Не знаю, не могу сказать. (Защита отрицанием.) В наше время звания иногда вредят. Потому что заказчик думает: ага, он известен, значит, дороже. Вот вы все спрашиваете про «Что? Где? Когда?», а ведь для меня гораздо важнее, что в 2005 г. мы с коллегами стали лауреатами главной российской архитектурной премии. Но об этом среди не архитекторов мало кто знает.
(Я почувствовал, что терпение моего пациента по поводу того, что я вижу в нем только телезнатока, иссякло. Появились нотки возмущения и пожелания того, чтобы я видел в нем и архитектора.)
– Большинство ваших клиентов не догадываются, что имеют дело с известным знатоком?
– Не в этом дело. Мне кажется, что они просто не придают этому значения.
(Далее я сделал попытку через анализ архитектурного творчества выйти на анализ личности моего пациента.)
– ИЗВЕСТНО, что архитектурное творчество выражает личность самого архитектора. Как говорится, скажи, в каком доме ты живешь, и я скажу, кто ты такой. Вы не могли бы рассказать про это посредством вашей архитектуры, а также о своих клиентах?
– Мне кажется, это разговор будущего, потому что наш клиент в подавляющей массе необразован, некультурен, имеет неразвитые вкусы.
– Они себя выдают. В каких незрелых качествах?
– Люди, которые обладают средствами и возможностями, чтобы быть заказчиками, зачастую не имеют нормальных представлений об архитектуре. В лучшем случае – какой архитектура когда-то была. Причем очень смутно. Их ценностная шкала ориентирована сугубо на некое ретро. Для них хорошая архитектура – это старая архитектура. А современная им (клиентам) непонятна и чужда. Даже принимается враждебно.
– Можете ли вы предположить, что за личность живет в доме, на основании того, что это за дом?
– Если иметь в виду индивидуальный жилой дом, то могу.
– И какие качества имеет наш средний обыватель, на основании анализа их зданий, если проехаться по России?
– Ну что тут говорить, печальный вывод. Это люди, которые вчера были холопами, а сегодня стали господами. Это люди, на которых богатство свалилось, как манна небесная. Это люди, которые разбогатели с помощью кропотливого труда многих поколений. Это комплекс нашей нынешней социальной элиты – комплекс собственной непогрешимости. Вот это страшно.
– А теперь конкретно о вас. Если я приду к вам домой, то увижу, что нахожусь в квартире архитектора?
– Дома вы застанете довольно большой беспорядок, свойственный богемной семье. Моя жена – режиссер-документалист. Она очень много работает дома. Поэтому монтажные листы, кассеты – все это присутствует в изобилии. Особого эстетского интерьера, какого-то авангардистского стиля, которые печатают в журналах, вы не увидите.
(Мне не удалось глубоко раскрыть личность моего пациента через анализ его деятельности и творчества в силу того, что у него преобладала сильная защита интеллектуализацией.)
– Вы соблазняете своих клиентов на эти дизайнерские решения. Но для вас они не являются ценностью.
– Нет-нет. Дело в другом – в возможностях. Если бы у меня были возможности, как у моих клиентов, то я бы постарался сделать свой дом и его интерьер на журнальном уровне. Без особого выпендрежа.
– Я прав в своих предположениях: если у вас в туалете сломается сливной бачок, вы тут же его почините?
– Постараюсь.
– ПЛАТОН считал, что вечны только идеи. Но камень все-таки тоже вечен. У архитектора всегда есть ощущение того, что он оставляет нечто вечное в своем камне? Или есть вероятность, что ваш камень когда-нибудь исчезнет?
– Очень высокая. Даже башни-близнецы в Нью-Йорке и те рухнули.
– И все-таки у архитектора есть шанс создать некое каменное изваяние, которое будет переходить из поколения в поколение.
– Архитектура из всех видов творчества относительно более долговечная, именно в физическом плане. Но и более ответственная. Если ты сделал шедевр, то он во все века шедевр, а если это уродливая вещь, то она так и будет раздражать и создавать визуальный дискомфорт.
– Ваше творчество на подъеме или сейчас вы в кризисе? Были у вас психологические кризисы?
– Нет. Кризиса никакого нет. В архитектурном творчестве кризиса быть не может. Либо ты работаешь, либо нет; могут быть удачные или менее удачные работы. Я не понимаю, что такое творческий кризис в архитектуре.
– Я чувствую, что вы пытаетесь закрыть свое прошлое как знатока. Неужели вы обходитесь в течение дня без того, чтобы полностью забыть, что вы знаток-телезвезда?
– Обхожусь.
– Неужели можно вот так взять и перечеркнуть самоидентификацию себя – как знатока. Ведь она сформирована в социуме.
– Официально-то я ничего не перечеркиваю.
– Как вы думаете – современная телевикторина «Что? Где? Когда?» когда-то закончится?
– Закончится. Мне кажется, что было большой ошибкой продолжать программу. Всякое явление имеет свои исторические и временные границы существования. В мировой культуре, к примеру, нет ни одного вечного театра. Могут быть вечные спектакли, которые реализуются в новом воплощении. Но ничего вечного нет и у такого явления, как «Что? Где? Когда?». Но есть определенный экономический интерес…
(Эпоха постмодерна, согласно философу и психологу Ж. Бодрийару, подразумевает тираж всего и вся, то есть «ад того же самого». Всего много, но все это – то же самое и «мертвый велосипедист продолжает немного крутить педали после смертельной аварии, хотя сердце его уже не бьется».)
– Поэтому знатоки разделились на две группы. Одна поддерживает, другая не поддерживает продолжение телевикторины. Поэтому некоторые более активно туда ходят, другие – менее активно?
– Есть люди, которые без этого не могут. Сейчас эта программа вообще стала неким брендом человеческого лица. Есть люди, которые не имеют отношения к ней и тем не менее регулярно там появляются…
На протяжении всего сеанса я ощущал со стороны моего пациента излучение некоей умной и взвешенной доброты. Мне не хотелось выводить моего пациента на иную волну.
И все-таки я опять прихожу к своему выводу, сделанному во время приема знатока Александра Бялко. Существует феномен «детей Ворошилова». Всех знатоков что-то объединяет (и не только интеллект). Это некая толерантность, мудрость, терпимость, взвешенность и отсутствие проявления мании величия. Ее-то и не переваривал Ворошилов, всегда оставаясь за кадром.