25 июля исполнится 35 лет, как нет с нами Владимира Высоцкого. Идут годы, но его творчество не теряет актуальности и остаётся одним из немногих островов в ревущем океане русской жизни, где всегда можно найти надёжную пристань.
- Каким Владимир Семёнович был отцом? Часто ли вы общались с ним после его развода с вашей мамой?
– Мы не жили одной семьёй с 1968 года, то есть мне было четыре года, когда они разошлись с мамой. Позже, по-моему, в 1970 году, официально оформили развод.
Он был нормальным приходящим отцом. Не банальным воскресным папой, как сейчас принято говорить. Нет. Он общался с нами, он любил своих сыновей, но у него была своя жизнь, у него и семья была другая. Мне кажется, он не был создан для семьи вообще.
Мы встречались довольно часто, он иногда нас задаривал чрезмерно, иногда вдруг становился, наоборот, таким строгим отцом. Я помню, мы как-то пошли по городу и он говорит: «Сегодня день покупок, вот вам каждому по червонцу!»
Даёт мне и Аркадию, брату моему, десять рублей, а это же немыслимые деньги. Ну мы по «Детскому миру» давай гулять – и то купили, и сё. Потратили всё и просим ещё денег, а он так строго объяснил, что надо понимать цену деньгам, и не дал больше. Он был не во всём последовательный. Он был не таким папой, который проверяет дневник, например, или ещё что-то. Он иногда пробовал, но не очень получалось.
– Помните ли последнюю встречу с отцом?
– Последняя встреча… То лето такое странное, оно для меня вообще очень странное, какое-то непонятное в моей жизни. Совершенно непонятно, почему я остался в Москве во время Олимпиады. Всех же вывозили, а мы остались по какому-то абсолютно невнятному поводу. Мой брат поступал в институт (он заканчивал школу тем летом), а я занимался спортом. И вот моя команда осталась зачем-то в Москве тестировать олимпийские объекты.
Я несколько раз видел отца. Он был болен. Я не знаю, как это сказать, но это было видно, и сейчас я понимаю, что всё в нём тем летом кричало о том, что он умирает. Мне было мало лет, я многого не осознавал, а люди, которые были рядом – и старше меня, и ближе к нему, – считали, что это как бы не первый раз, что он выскочит, что он сможет, что всё будет хорошо, что надо перетерпеть.
Я был у него в день открытия Олимпиады. Когда шли спортсмены, играла музыка, моя бабушка устроила нашу встречу. Мы всей семьёй смотрели вместе телевизор, но было видно, что ему ужасно плохо. Мы почти не разговаривали. Бабушка пыталась как-то шутить, а он сидел и был как бы не с нами в этот момент. Он не был пьяным, он просто сидел и умирал.
Мы о чём-то немного поговорили, и он сказал: «Пойду я!» – и вышел. Там была такая странная дверь, он прихожую переделал в комнату, соединил её с комнатой, и поэтому я сидел на диване и видел, как он выходит в эту дверь. Описать невозможно. Как-то так он посмотрел, не знаю, что он имел в виду, но для меня этим взглядом он как бы попрощался и ушёл, ничего не сказав.
Я этот взгляд помню. Он мне снится часто. Что там было, что там происходило после этого?.. Он прожил всего несколько суток, и его не стало.
– Каким вы запечатлели в памяти день похорон?
– В день его смерти я был дома вместе с мамой, мы ждали Аркадия, который сдавал экзамены в физтех, мама хотела приготовить что-то вкусное. Тогда непросто было достать хорошие продукты, но она купила мясо и делала котлеты к его приходу. Меня она отправила за сухарями, чтобы обвалять эти котлеты. Сухарей не было, и я принёс три такие большие-большие упаковки с палочками хлебными, которые хозяйки крошили и делали из этого панировку. Я принёс зачем-то три пачки, и в этот момент позвонили по телефону. Мама взяла трубку, закричала и упала. Я такого не видел никогда, я не знал, что делать. Ходил, что-то говорил ей, пытался её успокаивать. Где-то час это продолжалось, пока Аркадий не пришёл. А потом смотрю – я съел эти огромные упаковки палочек, причём просто не понимал, что со мной происходит. Это был шок. Хотя, повторюсь, всё говорило о том, что он умирает, это стало абсолютной неожиданностью.
Похороны В.С. Высоцкого у Московского театра на Таганке, 1980 год. Фото В. Черединцев / Фотохроника ТАСС
Потом мы взяли себя в руки, приехали на квартиру к нему. Помню – у меня было такое полное отчуждение. Я зашёл в комнату, где отец лежал, его не отвезли ещё в морг. У меня было какое-то отупение, я не понимал, что происходит. Человек в 16 лет к таким известиям не готов. Потом как-то жизнь пошла дальше. Но вообще это странно: мне 51 год уже, потерь было много и много кто из моих друзей и родственников ушёл навсегда. Однако про них у меня ощущение, что это было давно. А вот смерть отца 25 июля 1980 года как будто вчера случилась.
С его уходом вдруг всем одновременно стало ясно, что произошло что-то большее, чем просто смерть популярного актёра.
Москва была закрыта, и въехать в неё без разрешения было нельзя. В городе на время Олимпиады осталось меньше половины населения. Я помню, как сел однажды в троллейбус номер пять, на котором мы к отцу обычно ездили, – садились на Беговой и доезжали до Красной Пресни. Так вот эта «пятёрка» в час пик, в шесть часов вечера, была практически пустой. В троллейбусе человек десять пассажиров и два милиционера.
В день похорон мы привезли гроб очень рано, около шести утра. На улице у театра были какие-то люди, стояло несколько милиционеров, а потом я вышел в 11 часов, и ещё недавно пустая площадь оказалась забита людьми, яблоку негде упасть. На крышах, на киосках, на вот этом склоне, который на Садовом кольце, в окнах – жильцы пускали людей в свои квартиры, и из открытых окон свешивалось по 15–20 человек.
Люди просто стояли. Они не кричали, не свистели, не давились. Они стояли и молчали. Милиционеры, которые были в оцеплении, оказались не нужны. Когда отца вынесли, милиция сделать ничего не смогла. Вначале было дико страшно, когда толпа без команды пошла. Тронулась колонна машин, отъезжающих на кладбище, и люди без всякой давки стали перед катафалком бросать цветы. Бросил – и тут же ушёл. Я вот думаю, такую сцену снять невозможно даже после долгих репетиций. Можно снять кадрами, намонтировать, напридумывать, но вот так отстроить 20 тысяч человек, которые одновременно куда-то бегут, не падают и не подшибают друг друга, не орут ничего, пропускают людей и расходятся потом без толчеи, – это отрепетировать невозможно. Это придумать невозможно. Это было невероятно.
– Никита Владимирович, творчество вашего отца начиналось со стилизаций под блатные песни. Почему, на ваш взгляд, ему удалось создать произведения, ставшие классикой, а нынешний жанр в общей массе демонстрирует пошлость и отсутствие вкуса?
– Ещё до первых песен у него был такой целый жанр, который, к сожалению, почти утерян. Очень мало, но остались на старых записях фрагменты, где он, как сейчас сказали бы, гнал.
У него были такие устные рассказы, где были какие-то персонажи, и они из рассказа в рассказ перекочёвывали, а он придумывал от их имени истории. Вот был персонаж, которому повезло больше других, – Серёжа. Такой шепелявый парень, с ним всё время случались какие-то нехорошие вещи. И он эту характерность подсказал актёру – так в «Месте встречи…» появился воришка-неудачник Костя Кирпич. У отца было много рассказов про Серёжу: как они купили голубей, потом продали этих голубей, выпили, им не хватило, они продали какой-то плащ – в конце концов оказались без всего и без голубей. Он их рассказывал всегда по-разному, просто фонтанировал этими историями.
Отец говорил, что в творчестве только 10% – личный опыт человека, а 90% – это фантазия, художественный вымысел. Не враньё, а именно фантазия на тему этих 10%. И именно это и делает искусство искусством, иначе это был бы просто документ. Отец был потрясающим рассказчиком, часто в детстве таких называют врунами. Он мог при мне рассказать один и тот же анекдот или историю тремя разными способами. Они даже заканчивались по-разному. Он сочинял, импровизировал, придумывал персонаж. Многие пробуют сделать то же самое, пробуют написать от лица лошади, самолёта или какого-то человека, которым ты сам не являешься, но отчего-то верим мы далеко не всем, а порой просто смеёмся над некоторыми произведениями. Особенно это характерно для современного шансона.
Марина Влади и Владимир Высоцкий, 1968 год. Фотохроника ТАСС
Мне было лет десять, наверное, и мы с братом отдыхали в пионерском лагере, откуда привезли дикое количество блатных песен. Одна из них была «В нашу гавань заходили корабли». Так вот едем мы в машине. Севка Абдулов, отцовский товарищ, на заднем сиденье, я рядом с отцом, а Аркадий рядом с Севкой – сзади, и там гитара. Аркадий спрашивает его: «Папа, а это твоё – «В нашу гавань заходили корабли»?» Отец отвечает: «Вы, что же, не знаете таких народных вещей, вы где родились вообще?» И стал петь, во-первых, продолжение «Гавани», я его потом не слышал нигде, и ещё много других: «Есть в Батавии маленький домик», «Из-за пары распущенных кос с оборванцем подрался матрос» и так далее. Он дикое количество их знал. Это, конечно, была определённая культура его поколения, послевоенного времени, когда тысячи стали освобождаться из лагерей и приносили эти песни. Отец относился к ним очень уважительно, да и многие люди из его окружения тоже. Специалист по фольклору Синявский преподавал у Высоцкого и был первым слушателем его песен, которые научили отца владеть этой формой, лаконично и просто формулировать очень сложные вещи.
– Есть ли песни отца, которые вы особенно любите? Как вы относитесь к перепевкам Высоцкого современными артистами?
– Очень люблю «Охоту с вертолётов». Я думаю, что люблю её не потому, что это лучшая песня или там как-то ложится на мою судьбу, а потому что я был при её исполнении – а отец не так часто её исполнял. Это песня 1978 года, я был на концерте, был и дома, когда он её пел, она для меня очень важна.
Совершенно невероятный текст последний: «Мне есть что спеть, представ перед Всевышним». Это написано кровью, как есенинское «До свиданья, друг мой, до свиданья».
Очень люблю «Баньку по-белому». Считаю её одной из вершин творчества отца. К современным интерпретациям отношусь хорошо, многое нравится. Я вообще считаю, что песни живут, пока их поют, пока их хочется петь, это продлевает им жизнь.
Всё конечно в этой жизни, и то, что было актуально и востребованно 30–40 лет назад, постепенно уходит, а вот значение этих текстов, этих песен остаётся. Мне нравится, когда поют драматические актёры, несколько актёров Таганки. Совершенно невероятно поёт Губенко. Вот и я его недавно уломал, он в одном нашем проекте спел, но на телевидение не пошёл. А вот на пластинке есть, он спел «Балладу о детстве». Он действительно чувствует и умеет это делать, у него и природа, и голос, и слух. Он человек того поколения и понимает, о чём поёт.
Мне очень нравятся версии Саши Скляра и Гарика Сукачёва, нравится, когда Пугачёва поёт «Беду». Я считаю, это надо делать. И даже когда Высоцкого поют сегодняшние исполнители, порой подминая под себя, под свою эстетику, они всё равно доносят эти песни до тех людей, которые им верят. Один из последних примеров – это песни Высоцкого, сделанные рэпером по имени Баста.
Интересный подход к прочтению Высоцкого у Лепса. Григорий очень темпераментный артист, он здорово пользуется своим голосом как инструментом, чтобы выразить то, что написал Высоцкий. Обе программы, которые он сделал, мне интересны, мне нравятся. Они попадают в его электорат – электорат Лепса, – и он передаёт им Высоцкого, заинтересовывает их Высоцким, это хорошо.
– Скажите, что стало со знаменитым «мерседесом» Владимира Семёновича, который остался на кадрах хроники и был, так сказать, реконструирован в фильме «Спасибо, что живой!»?
– У отца было много машин. Для него они были не роскошью, а средством передвижения. Порой им доставалось – он иногда их бил, и в общем-то они не были новыми и шикарными машинами на момент его смерти. Хотя шикарными по тем временам, наверное, всё-таки были, но не новыми, а такими покоцанными. Тем не менее один из «мерседесов», который сохранился в кадрах хроники, продали.
У отца были долги, надо было каким-то образом всё это решать, расплачиваться. И машину продали. Не буду говорить сумму, но очень дорого. А дальше следы этого «мерседеса» теряются, он уехал, судя по всему, в Армению. Дело было давно. Временами возникают какие-то слухи – то там он нашёлся, то здесь. Но на поверку всё оказывается враньём, и я думаю, этот «мерседес» утерян навсегда.
Вторая машина тоже была продана – причем за границей, и, наверное, при определённом желании лет 15–20 назад её ещё можно было разыскать. А сейчас она, скорее всего, в металлоломе. За рубежом такие машины долго не живут, она не представляла какой-то невероятной ценности, скажем, для Германии. Просто рядовой автомобиль.
– Никита Владимирович, идут ли сегодня люди в Музей Высоцкого? Как пополняется экспозиция? Случаются ли ещё открытия и находки?
– Да, идут, но, конечно, недостаточно. И тут проблема, думаю, не столько в нас, сколько вообще во времени, в способах получения информации у современных людей. Сейчас можно зайти в Интернет, набрать «Высоцкий» – и выскочит море ресурсов, связанных с ним. В музей не идут для того, чтобы узнать, кто такой Высоцкий, – ну-ка пойду посмотрю. В музей идут люди, которые о нём знают, но хотят углубить знания.
Многие музеи сейчас, к сожалению, идут таким путём – надевают какие-то там костюмы, устраивают свадьбы, начинают пританцовывать перед посетителями.
Для культуры сейчас не лучшее время, но это время надо пережить и дождаться, когда люди поймут, что они заблудились, и вернутся. Когда поймут, что не только без музеев, но и без театров, без хороших книг, без хороших стихов и песен жить скучно, плохо, неинтересно. Когда осознают, что это необходимая часть жизни. Нельзя же, к примеру, из воздуха взять и вычеркнуть какой-нибудь химический элемент. Без него умрёшь просто, вот поэтому и придут.
Что касается того, как пополняется экспозиция. Сразу после отцовской смерти люди заговорили о необходимости создания его музея. Это было естественно, потому что, мне кажется, когда человек умирает, все стараются как-то эту брешь, образовавшуюся в душе, чем-то залатать, заделать. Так наш музей и образовался: люди в Театр на Таганке понесли кто фотографии, кто свои записи и стихи-посвящения, кто записи самого Высоцкого, какой-то самиздат. Вначале, наверное, это правильнее было назвать неким фан-клубом, но постепенно всё структурировалось. Я руковожу музеем с 1996 года, вижу вектор развития. Сейчас это действительно профессиональный музей, где собрана хорошая коллекция, которая детально описана и доступна. Многие люди до сих пор что-то сюда несут. Как правило, это стихи памяти или спетые ими песни Высоцкого. Но мы принимаем далеко не всё, берём только то, что представляет музейную ценность. Несмотря на прошедшие десятилетия, случаются и находки: ранее неизвестные фотографии, варианты исполнения. Отец ведь очень часто одну и ту же песню пел по-разному. Скажем, мы нашли запись Высоцкого, которую он сделал в представительстве «Аэрофлота» в 1979 году. Это единственное исполнение песни «Ещё бы не бояться мне полётов». Он называл её продолжением известной композиции «Москва – Одесса».
– Спасибо за интересный рассказ.