Январь 1917-го: заснеженный, насупившийся на войну Петроград, Дворцовая набережная, 4. Перед парадным подъездом дома графов Салтыковых, чтобы не окоченеть, фланируют филёры. Пасут и другой, менее пафосный, вход с Миллионной. По автомобилям и экипажам, а то и просто по примелькавшимся в газетах физиономиям устанавливают личности посетителей, фиксируют длительность визитов. Начальник Департамента полиции Алексей Васильев убеждён: в двух шагах от Зимнего зреют заговоры, чьи метастазы поразили государственный организм. Великокняжеский – уже привёл к убийству Распутина (Васильев лично возглавил следствие). Гадали, что же совершат другие: военные, сгруппировавшиеся вокруг генерала Михаила Алексеева, думцы с председателем нижней палаты Михаилом Родзянко.
Верность как оправдание
С 1863 года графский особняк арендует Британская дипмиссия. В 1910 году здесь обосновался креативный профессионал сэр Джордж Бьюкенен. Мало-помалу он доказал, что в стране с вестернизированной элитой посол великой западной державы – больше, чем посол. К стране пребывания он относился, естественно, как к союзнику, но союзнику второго сорта. Почуяв податливость российских верхов к чужеземному влиянию, Бьюкенен принял менторский тон в общении не только с парламентариями, столичными чиновниками, но и с самим государем.
Осенью 1916 года кузен Ники неоднократно жаловался кузену Джорджу (королю Георгу V) на посла. Во время аудиенций тот наперекор этикету пристрастно требовал от российского самодержца удовлетворить чаяния либеральной оппозиции – создать министерство общественного доверия. В конце концов, даже сам Бьюкенен почувствовал, что переусердствовал, и при последнем свидании с Николаем II в январе 1917 года попытался подправить реноме, но по инерции наговорил ещё больше дерзостей:
«Меня можно осуждать, но оправданием мне и источником моего вдохновения служит верность Вашему Величеству и императрице. Увидев, что мой друг идёт тёмной ночью пешком по лесной дороге, которая, как мне известно, заканчивается обрывом, не должен ли буду я, сэр, предостеречь его об опасности? И я тем более считаю своим долгом предупредить Ваше Величество о бездне, которая находится впереди Вас. Вы подошли к развилке и должны теперь сделать выбор между двумя путями. Один приведёт Вас к победе и славному миру, другой – к революции и катастрофе. Позвольте мне просить Ваше Величество выбрать первый».
Вмешательство Бьюкенена в российские дела не ограничивалось словами. С начала войны в спайке с французским коллегой Морисом Палеологом он плотно опекал главу внешнеполитического ведомства Сергея Сазонова с полного согласия последнего. На еженедельных трапезах в министерстве иностранных дел обсуждались насущные международные вопросы. «Триумвират» – такое прозвище заслужила компания у петроградских острословов – отнюдь не чурался публичности. Благородных господ часто видели на уличных прогулках: белобрысого, кудрявого Бьюкенена, плосколицего и большеголового, точно списанного с византийских икон Палеолога и, по выражению очевидцев, «семитического» типа Сазонова. Отставка последнего в июле 1916 года положила конец привычке. Возглавивший кабинет и взявший на себя обязанности министра иностранных дел Борис Штюрмер в ответ на предложение Бьюкенена продолжить формат, недоумённо поднял брови. Как показали дальнейшие события, это стало роковой ошибкой. Британский посол принял активное участие в интриге, приведшей в ноябре 1916 года к падению кабинета.
Интрига в дополнение
Интрига дополняла стремление либеральной оппозиции добиться от царя согласия на правительство, подконтрольное Думе. Одним из проводников влияния сэр Джордж Бьюкенен избрал председателя ЦК Партии народной свободы (кадетов), Павла Милюкова – человека ярких талантов. Агенты уже упомянутого Васильева отмечали: Милюков – частый гость в Британской миссии, причём предпочитает раутам и званым обедам уединённые беседы с послом. Не без ехидства последний шеф царской полиции Васильев предположил, что, если архивы английского МИД когда-нибудь будут рассекречены, это вряд ли укрепит авторитет русского либерала.
Чем же были удобны для союзников Сазонов в качестве российского министра иностранных дел и думский оппозиционер Милюков? И чем неудобен Штюрмер, да и с некоторых пор сам Николай II? Первая мировая война велась техническими средствами ХХ века, но преследовала цель века минувшего – передел территорий и сфер влияния. Противоречия раздирали не только противостоящие друг другу коалиции. Внутри союзов имелась почва для подозрений, упрёков и даже открытых распрей. В Антанте они помимо всего прочего усугублялись взаимным неприятием политических систем: российской самодержавной, с одной стороны, и англо-французской представительной – с другой. Накануне войны глава Третьей республики Раймонд Пуанкаре признавал: альянс сохраняется не благодаря сходству, а вопреки различию.
С момента зарождения тройственного согласия недоверие к партнёрам никогда не покидало российские верхи. Договороспособность и договоростойкость союзников вызывали здесь определённые сомнения. С французами отношения вроде были доверительными, но с англичанами… Синдром поражения в Русско-японской войне 1904–1905 годов не излечился, ведь Великобритания, как известно, выступала в том конфликте симпатизёром Японии. Да и в целом эйфория августа 1914-го не могла длиться долго. Что получит Россия, открывая Восточный фронт? Не будет ли она обманута? Этими вопросами задавались у нас многие.
Союзники связывали это с происками прогерманской партии: немка царица, почти немец царь, подозрительный Распутин. И до войны, и с её началом именно союзники не раз портили настроение русским послам. Неоднократно из Парижа и Лондона в Петроград поступали шифрованные депеши о том, что проблемы Антанты намереваются решить за счёт российских завоеваний в Европе.
Тревожный звонок
Тревожным звонком стало то, как англичане и французы втягивали в войну Румынию. Эта молодая страна, возникшая в результате русских побед над турками в XIX веке, колебалась. Националисты в бухарестских верхах требовали территориальных преференций (австро-венгерской Трансильвании, Буковины, а также российских земель в Молдове) в качестве платы за участие в Антанте. Англичане не постеснялись предложить Николаю II уступить ряд молдавских территорий. Тот, естественно, с раздражением отверг подобную просьбу. В результате ответственность за пассивность Румынии британская и французская пресса возложила на Россию.
Особую тревогу у официального Петрограда вызывали закулисные маневры по польскому вопросу. По воспоминаниям современников, императора шокировала поспешность, с которой поднимали вопрос его ближайшие соратники – вел. кн. Николай Николаевич (в начале войны Верховный главнокомандующий) и Сергей Сазонов. Первый слыл франкофилом, другой – англоманом. 1 августа 1914 года великий князь выпустил воззвание к полякам с обещанием покончить с разделённой Польшей, собрать её воедино под скипетром русского царя.
Сам русский царь не был в восторге от такой публикации. Во-первых, вопрос о статусе подвластных и сопредельных народов мог ставить и решать только он. Во-вторых, императора одолевали сомнения: не скрывается ли за собиранием Польши вопрос о её государственной независимости вне пределов участников раздела, в том числе и России? Вскоре вездесущие журналисты «Нового времени» раскопали: за воззванием царского родственника стоит Сазонов, а за ним англичане и французы, для которых объединение польских земель – всего лишь первый шаг к самостоятельной Речи Посполитой. В петроградских салонах иронизировали: «Ай да Сазонов! Ни одной провинции ещё не завоевал, а несколько губерний уже отдал». Вел. кн. Николая Николаевича шутники не трогали, но он оправдывался: к польскому вопросу обратился только для того, чтобы создать немцам и австрийцам проблемы в тылу.
Упрямый министр
А вот упрямый министр продолжал гнуть свою, а точнее, англо-французскую линию. В июне 1916 года на высочайшей аудиенции он представил план польской послевоенной автономии. По нему свободная Польша учреждалась бы не только волей русского царя, но и решением законодательных палат, кои предлагалось в скором времени создать вместе с самостоятельными вооружёнными силами. Не сложно понять, что в этом случае «скипетр российского государя» становился чисто символическим, а Польша приобретала статус самостоятельного участника европейской политической конструкции. При личной встрече с министром Николай II отделался невнятным «да», а когда тот, успокоенный, отбыл в своё финское поместье, фельдъегерь доставил ему указ об отставке.
Реакцию Николая на польский демарш Сазонова нельзя назвать спонтанной. Император давно устал от петиций своих варшавских подданных насчёт свобод и привилегий, к тому же написанных российскому государю на французском языке. По мере того как война затягивалась, рос и поток назойливых обращений. В то же время источники из Парижа и Лондона сообщали о контактах польских подданных с британским и французским руководством, и о том, что союзники мыслят воссоединённую Польшу вне российских пределов. Позднее справедливость этих донесений подтвердили показания члена Государственного совета Сигизмунда Велепольского Чрезвычайной следственной комиссии, сформированной Временным правительством после февраля 1917 года.
Не только нажим союзников, но даже маневры противников не смогли поколебать Николая II. 5 ноября 1916 года Вильгельм II провозгласил самостоятельность Польши – правда, под германо-австрийским протекторатом. 12 декабря последовал наш ответ – после победы Польша, конечно, станет единой и свободной, именно свободной под властью российского императора. Неприятие англо-французских планов в отношении Польши поддерживали новый министр иностранных дел Николай Покровский и другие российские дипломаты. Они считали, что если запуск механизма отделения национальных окраин от Российской империи произойдёт в Польше, то это вызовет цепную реакцию. На очереди Финляндия, Прибалтика, а дальше – как знать? – Украина и Закавказье.
Восточные расклады
Не в меньшей степени тревожили Петроград и восточные расклады. Вожделенный раздел Османской империи рисовался всё в менее привлекательном для России свете. Вновь вернулись боли Крымской войны. В Палестине, где интересы России заключались в контроле над Святыми местами, начались не согласованные с ней процессы – прежде всего инициированная британским правительством еврейская иммиграция. Она не была изобретением новейшего времени: ещё пуритане эпохи Кромвеля верили, что возвращение евреев в Иерусалим – непременное условие второго пришествия. На практике это вело к установлению одностороннего британского контроля над Палестиной. Этому противилась Россия, а Франция благоволила, поскольку получила от Лондона гарантии преференций в Сирии и Ливане.
В вопросе о Константинополе и проливах союзники проявляли больше такта, учитывая сакральность темы для российского общества. В начале войны у императора, похоже, не было сомнений, что после победы наследие Палеологов достанется Петрограду. В Манифесте о вступлении в войну нет даже намёка на эту цель, и, наверное, не только потому, что это само собой разумелось. Петроград не хотел прежде времени раздражать южного соседа, но когда стало известно о союзе султана с центральными державами, позиция несколько изменилась.
Российская империя в определённом смысле оказалась в положении империи германской – перед перспективой войны на два фронта. Императора и Верховного главнокомандующего Николая Николаевича в 1914–1915 годах тревожила возможность активизации турок на Кавказе. Это отвлекло бы значительные силы с германского и австро-венгерского фронтов, где российская армия фактически исполняла задачи, поставленные перед ней французским генеральным штабом. Поэтому аргументы, изложенные 2 января 1915 года вел. кн. Николаем Николаевичем в депеше маршалу Жозефу Жоффру, были приняты. Французские и британские союзники решили потревожить османов. Вскоре после обращения русского командования в Лондоне состоялось совещание военного министра лорда Китченера и первого лорда адмиралтейства Черчилля. Итог – эскадра союзников направлялась в Дарданеллы с целью прорваться в Константинополь.
Но поддержка России – не главный мотив операции (забегая вперёд, скажем, что Кемаль-паша, будущий Ататюрк, нанёс англо-французам жестокое поражение). Турецкие войска угрожали не только Кавказу, они продвигалась в сторону Суэцкого канала, и их надо было остановить. Кроме того, с самого начала операции англичане и французы требовали от России высадить десант возле Стамбула, поскольку чувствовали – своими силами не обойтись. В нашем Генштабе ещё с 50-х годов XIX века пылился план рейда в зону проливов, но ресурсов для его осуществления не хватало ни тогда, ни в 1915 году. В ответ на прессинг Парижа и Лондона Петроград отвечал: операция готовится.
Привлекательная приманка
И тогда мастера дипломатии Форин-офиса и Кэ д’орсе положили в мышеловку самую привлекательную приманку. Они изъявили желание тайно, но вполне официально гарантировать России контроль над Константинополем и проливами после победоносного завершения войны. 18 марта 1915 года появилось соглашение Сайкс–Пико–Сазонов (по имени министров иностранных дел Великобритании, Франции и России). В тексте всё было красиво – Константинополь и проливы отдавались под российскую юрисдикцию.
Однако когда чуть позднее посол Бьюкенен вручил Сазонову экземпляр документа, то оказалось – он никем не подписан. Характерно, что российского министра данный факт не насторожил, он передал текст государю. Николай II удивился и транслировал своё недоумение Георгу V. Тот заверил: всё в порядке, интересы России будут полностью удовлетворены после победы. Тем временем ситуация обострилась: 29 октября 1915 года турецкие эсминцы обстреляли Севастополь, Одессу, Феодосию, Керчь. Сделано это было с демонстративным вероломством. Османский флот пробирался к нашим берегам под Андреевским флагом. Маскарад прекратился только после первых атак.
Такие действия Стамбула не располагали к пассивности. Российский Генштаб наметил операцию по захвату проливов на вторую половину 1916 года. Предполагались высадка частей генерала Александра Свечина у входа в Босфор и взятие расположенных там укреплений. Переброска сил в этот район ложилась на Черноморский флот под командованием вице-адмирала Александра Колчака. Но российские планы перечеркнула катастрофа одного из лучших линкоров – «Императрица Мария».
Случившееся вызвало большой резонанс, оппозиция заговорила о диверсии, указывая на «немецкую руку» при дворе. Хотя позднее, в эмиграции, часть белого офицерства высказывала иное мнение, считая, что гибель «Императрицы Марии» была куда выгоднее нашим союзникам. За расследование этой катастрофы брались разные власти, включая советские. Никаких доводов в пользу союзнического следа найдено не было, тем симптоматичнее подозрение в адрес Лондона и Парижа. Русские верхи – как военные, так и гражданские – всё меньше верили в искренность намерений англичан и французов по поводу проливов. Им было известно из сообщений русских дипломатов настроение правительственных кругов Лондона и Парижа. А там всё чаще заходила речь о том, что Россия, приняв символическое участие в Дарданелльской операции, утратила право на монопольное владение Константинополем и проливами. Уинстон Черчилль в неформальных беседах недвусмысленно намекал: «эта местность должна отойти под международный контроль. Так будет соблюдён принцип свободы проливов (одно из принципиальных положений внешнеполитической программы партии либералов, к которой тогда принадлежал Черчилль. – Прим. В.К. и А.П.) и успокоены тревоги прибрежных государств – Болгарии, Румынии и Греции».
Даже явное согласие России на переход нефтеносных полей Ближнего Востока под контроль англичан и французов не меняло ситуации. Союзники всячески уклонялись от публичного признания прав Петрограда на проливы. Любопытный факт: когда осенью 1916 года Николай II предложил обнародовать договорённости о планах передачи проливов России, этому резко воспротивились британцы. Лондон счёл публикацию несвоевременной, поскольку подобный шаг ущемит британские интересы в мусульманском мире.
Союзники готовы на всё
Позиция союзников только на первый взгляд может показаться противоречивой. В самом деле весной 1915 года они были готовы на всё, чтобы втянуть Россию в военные действия против Османской империи, а уже год спустя выражали крайнее недовольство активностью российских войск на Кавказском фронте. Этому есть простое объяснение: в 1915 году союзники чувствовали себя комфортно были уверены – германский натиск иссяк, а год спустя случилось противостояние на Сомме, доказавшее обратное. Поэтому они требовали от России наступательных действий, не хотели слышать о том, что операция нуждается в тщательной подготовке. Собственные промахи и неудачи на Западном фронте, где германская армия дала им не менее достойный отпор, чем Кемаль-паша в Галлиполи, они хотели компенсировать за счёт самопожертвования, отваги русских солдат и офицеров, а также угодливости некоторых военачальников. Эта угодливость привела к тому, что к 1917 году были «перемолоты» лучшие, обученные и дисциплинированные части российской армии.
Это не составляло секрета для союзников. Однако они не переставали требовать от российских официальных лиц новых наступательных действий. Когда те ссылались на невозможность поспешных шагов, в Лондон и Париж летели депеши об усилении в российских верхах прогерманской партии. Ещё более бурную реакцию вызывали отставки угодных союзникам царских сановников. Так, увольнение Сазонова в июле 1916 года привело к беспрецедентному демаршу: британский и французский послы направили нашему императору в ставку шифрованную телеграмму с протестами. В частности, давалось понять, что виды на Константинополь «бледнеют», ибо он был обещан союзниками через Сазонова.
Назначение Штюрмера (православный, но немец) преемником Сазонова, усилило тему «германского следа» в Петрограде. Этот настрой немедленно подхватывался английской и французской прессой, а у нас приводил в крайнее возбуждение Павла Милюкова. Он уже успел за свою «ультра империалистскую» позицию заслужить прозвище Дарданелльского. Но это Бьюкенена не смущало – британский посол знал: лидер кадетов не только жаждет проливов, но и верит, что обладать ими можно лишь при беспрекословном подчинении союзникам.
Кадетский оратор
С лета 1916 года кадетский оратор развернул антиштюрмеровскую, а в сущности, антиниколаевскую кампанию. Он и его сторонники выступали в печати, с думской трибуны, на разнообразных съездах, которые по непонятной логике множились по ходу напряжённой войны. Венцом пропагандистских усилий стала речь Милюкова на заседании Государственной думы 1 ноября 1916 года. Публиковать её запретила цензура, но благодаря типографским рабочим Питера (сплошь эсдеков – меньшевиков) и растерянности новоиспечённого министра внутренних дел Александра Протопопова текст разлетелся по всей России сотнями тысяч прокламаций под звонким заголовком «Глупость или измена?». Как вспоминал позднее последний министр иностранных дел империи Николай Покровский, именно этот спич дал старт событиям, приведшим в конце концов к крушению страны.
Как человек интеллигентный Милюков выбирал выражения, но не брал на себя ответственности за безапелляционный вердикт. Как положено либералу-идеалисту, он «стоял перед Отчизной воплощённой укоризной», подкрепляя тезис об антинациональных устремлениях власти цитатами из подцензурных немецких газет. К примеру, насчёт того, что немец Штюрмер никак не может быть панславистом. А также ссылался на «ядовитые семена подозрений» уже в российском обществе, где циркулировали зловещие слухи о предательстве, тёмных силах, сеющих почву для позорного сепаратного мира с Германией.
По мнению Милюкова, эти подозрения перешли ныне в ясное сознание, что вражеская рука тайно направляет ход наших государственных дел. Что показательно, пламенный трибун не настаивал исключительно на версии измены. Он вполне допускал, что действия власти, которые интерпретируются стремлением в одностороннем порядке замириться с врагом, кроются в её неэффективности или, попросту говоря, «глупости». Но это соображение ничего не меняло в общем приговоре Милюкова: «Мы говорим правительству, мы будем бороться с вами, будем бороться всеми законными средствами до тех пор, пока вы не уйдёте».
Гнев императора
Казалось бы, союзникам и их российским конфидентам не о чем беспокоиться. Наш император с гневом отверг мирные предложения Германии, которые 29 ноября 1916 года озвучил канцлер Теобальд Бетман-Гольвег. Премьеру Трепову и министру иностранных дел Покровскому поручалось с думской трибуны ещё раз подтвердить намерение России продолжить войну до победного конца. Примечательно, что Григорий Распутин во время последнего свидания с царём высказал ту же точку зрения, сказав, что на переговоры сейчас идти нельзя, поскольку войну выиграет тот, у кого больше стойкости и выдержки.
Всё это могло бы успокоить Бьюкенена и Палеолога, если бы не некоторые нюансы. Они просили Николая II не педалировать тему Константинополя и проливов, тогда как она прозвучала публично и недвусмысленно. Не наметилось никаких подвижек в вопросе о наступлении русских войск на австрийском направлении; мы ограничилась наступательным рейдом под Митавой на Рижском фронте.
Уместен вопрос: выполнили ли бы союзники эти обязательства, не случись в России катастрофы 1917 года? Документы Версальской мирной конференции 1919 года заставляют усомниться в этом. Италия и Япония, хоть и не пережили переворотов, в глазах англичан и французов также имели репутацию «второсортных». Территориальные посулы, обещанные им при вовлечении в военный союз, не были выполнены. В конце концов обе страны оказались в стане поверженной Германии, и уже в следующей мировой бойне решительно выступали на её стороне. Там могла бы оказаться и третируемая, не модифицированная Россия, ведь возникла же на периферии зарубежного белого движения секта – «Российский фашистский союз» Владислава Родзиевского.
Но в конце января 1917 года Петроградская союзническая конференция только предвосхищала Версаль усилиями английских и французских делегатов. Ни доклады российских министров, ни даже царские аудиенции не переубедили гостей: строптивый «союзник второго сорта» не укладывается в их планы. Старожилы Петрограда Бьюкенен и Палеолог заверили: с учётом близких перемен нужно ехать в Москву. Если Петроград – это гнездо пронемецких сил, то Москва возьмёт на себя ответственность довести войну до победного конца.
И Первопрестольная не обманула ожиданий союзников. Цвет кадетской партии, преобладавший в местной Думе, не поскупился ни на приветственные речи, ни на заверения в верности Антанте.
Глава французской делегации Поль Думер был доволен. Тогда, в январе 1917-го, он ещё не знал, что вознесётся до президентства 3-й республики и 6 мая 1932 года будет застрелен во время посещения книжной выставки бывшим русским офицером Павлом Горкуловым – основателем «фашистcкой зелёной партии».