Перед началом войны я служил в береговой артиллерии на острове Аскольд, был командиром отделения и уже мечтал, как после демобилизации, в морской форме вернусь домой в деревню Снятинка, под Загорском. И вдруг – вот она, страшная беда. На нас напала фашистская Германия.
Флот перешел на повышенную боевую готовность. Спали не раздеваясь, на вахтах смотрели в оба глаза: как там самураи, не зашевелились ли. Но все было тихо, и ожидания эти вконец изнуряли людей. А тут еще сводки с западных фронтов шли одна страшнее другой: Смоленск оставили, Вязьму...
Я узнал, что где-то под Москвой погиб мой брат Михаил, и написал рапорт с просьбой отправить на фронт. В штабемоих рапортов скопилось уже с десяток.
– Ты пока не горячись, – убеждали меня командиры. – Ты у нас сильный специалист, и здесь, между прочим, тоже фронт, понял?
Но я своего все-таки добился: отправили меня на запад с первой же партией. Через всю матушку-Сибирь зеленой стрелой прокатился эшелон и замер ночью на какой-то большой станции. Это был город Тамбов. Здесь я освоил противотанковую пушку и оказался потом под Сталинградом в составе тридцать третьей гвардейской дивизии. Я уже был старшим сержантом, командиром орудия и с ходу попал в самое пекло.
...Немцы мощным танковым клином на узком участке предприняли прорыв к своей окруженной нами группировке. И на самое острие прорыва был брошен полк, где я служил. Артиллеристы еле успели оборудовать огневые позиции. Мерзлая степная земля звенела под ломами и лопатами. Мела поземка.
Впереди простиралось широкое поле. От белизны резало глаза. Наше орудие стояло на левом фланге. Я так волновался, что даже слышал стук своего сердца. Ведь это был мой первый бой. Что-то медлят фрицы. Уж лучше бы скорее. И вот вижу черные точки танков. Они выползали из балочки и, поднимая снежную пыль, быстро росли в размерах. Стала видна и пехота, идущая за танками. Команду на ведение огня я почти не слышал, потому что соседи уже начали пальбу. Но, выбрав цель, я сделал первый выстрел и, кажется, удачно: танк повернулся боком и задымился. Я стал бить по машинам, заходящим сбоку.
– Булычев, держи свой фланг! – кричал мне командир батареи. – Обойти нас, гады, пытаются!
Поле стало чернеть от горящих танков. Ветер доносил запах гари и дыма. Вдруг я почувствовал, как потяжелела моя левая рука, на ладони показалась кровь. Но, не отходя от орудия, я бил и бил по врагу. Тут я увидел, как справа немцы прорвали оборону и идут в тыл полка. Последний выстрел мне удалось сделать почти в упор и я уже не заметил, отскочив в окопчик, как второй танк раздавил мою пушку...
Оставшиеся в живых артиллеристы ночью по лощинам выбрались к своим. Товарищи помогли мне дойти до медсанбата.
– Сазоныч, дорогой, возвращайся поскорее! – обнимали меня однополчане. – А фриц-то, Коля, хоть и помял нас, но далеко не продвинулся, второй эшелон свернул ему башку! Эх, Сазоныч, жалко тебя!..
Я привык, что меня величают Сазонычем. Так и в детстве называли. У всех мальчишек какие-то прозвища были, а ко мне родное отчество навечно пристало. Говорят, что солдатами не рождаются, только горнило боев делает из парней настоящих бойцов. Я эту школу прошел быстро. При сложных заданиях, когда требовалось особое мастерство, даже командир полка звонил на батарею:
– Где ваш Сазоныч? Ко мне его!
Горжусь, что я первым разменял счет подбитым «тиграм». Эта грозная машина вначале многих устрашала: пуш- ка у «тигра» мощная, надежная лобовая броня. Лучше, мол, с 76-миллиметровым орудием и не соваться. А я изучил обсновку и сунулся. Расчет был такой: солдаты в темноте на руках выкатили орудие за противотанковый ров и замаскировались.
То же самое сделали и другие артиллеристы. И вот когда с рассветом «тигры» пошли в атаку, по ним с разных сторон нанесли удар. Задымились, заполыхали хваленые чудовища!
Первый орден Славы я получил в конце сорок третьего года за бои в Донбассе. Потом были Крым, Перекоп, Симферополь. Затем белорусские леса и болотистые топи. За мужество при Белорусской операции, за десятки уничтоженных целей я был награжден орденом Славы 2-й степени. А первая степень высшего солдатского отличия ждала меня под Берлином. Я шел к ней, меняя иногда маршруты, отлучаясь только на то время, пока лежал в госпиталях. Шел и по всей фронтовой своей дороге хоронил самых близких людей.
Старшина, бывало, привозил на батарею кухню и «боевые сто граммов» на каждого, а пить было почти некому. Но кружки для всех наполняли и молча, глотая слезы, поминали погибших...
К Берлину полк подошел с юго-западной стороны. И в ночь на тридцатое апреля для меня, старшего сержанта, был последний бой. Такого жестокого и кровавого сражения за всю войну я не видел. Батарея получила приказ оседлать шоссе, ведущее из Куммерсдорфа на Шенефельд. Ожидался крупный прорыв немцев, которые спешили на помощь берлинскому гарнизону. И вот они полезли буквально напролом, с танками, пехотой из отборных частей. Первую атаку удалось отбить. Но тут же началось повторное наступление. Озверевшие фашисты плотными цепями бросались прямо на орудия.
Я видел, как погибли расчеты соседей Фалько и Милашкина. Рукопашная схватка началась и возле моей огневой позиции. Уже будучи раненным, я отбивался гранатами, стрелял из карабина. Прорваться немцам не удалось...Но до сих пор воспоминания возвращают меня туда, к боевым друзьям, которых уже нет со мной, и желание спасти, закрыть их от врага мощным огнем становится непреодолимым и обжигает душу.
Вокруг земли
До черноты дубленная огнем
И прорванная взрывами
фугасов
Дорога наша тянется ремнем,
Планету по-солдатски
подпоясав.
Вминает грязь усталая
пехота,
Как гимнастерки,
вымокли поля.
Но все-таки подтянута
Земля
Ремнем дороги нашего похода.
Б. ДУБРОВИН