К.М. Ольхова: Выжить вопреки. Работал один инстинкт – спастись

Когда все против тебя, когда уничтожают твоих близких, бомбят любимые города, ты живешь в постоянном страхе и ждешь, что жизнь вот-вот оборвется... Под силу ли человеку выжить в таких условиях? Кристина Максимильяновна Ольхова (в Советском Союзе получившая имя Ксения Максимовна) сумела пережить страшнейшую оккупацию, фашистские лагеря и скитания по чужой земле. Она ценит жизнь и твердо верит, что люди многое могут выдержать.

- Кристина Максимильяновна, для Вас как жительницы Варшавы война началась гораздо раньше, еще в 1939-м году...

– Да, тогда я была совсем маленькой, мне только-только девять лет исполнилось. Сестра Людвика на год старше. Летний отпуск в деревне как раз подходил к концу, когда немцы напали на Польшу. Никто не мог предположить тогда, насколько долго продолжится оккупация. Мы поняли одно: что наша жизнь, Богом данная жизнь, ничего больше не стоит. Совершенно внезапно налетели самолеты и начали бомбить железнодорожную станцию. Люди бросились врассыпную, ничего толком не понимая. Немцы с шумом, на мотоциклах, въехали в село и заняли двухэтажный деревянный домик, где жили несколько семей с детьми. Они расположились на первом этаже и начали кутеж – отмечали начало войны, наверное. Потом, пьяные, стали брать четырех – пятилетних малюток со второго этажа и расстреливать их, как мишени. Мы, дети постарше, выпрыгивали из окон и убегали. Зимой немцы оставили село, и мы с мамой уехали обратно в Варшаву. Но там было не легче!

Оккупация

– Вы были еще ребенком и не могли понять политической подоплеки событий. Враг воспринимался какой-то абстрактной силой?

– Первоначально никто не осознавал, что происходит. При первой бомбежке люди просто бежали, не зная куда. Работал один инстинкт – спастись. То, что война – это страшное зло и враги несут смерть, я поняла уже при первых расстрелах и во время облав. Фашисты установили порядок: за одну убитую немецкую женщину расстреливаются сорок поляков, за немецкого офицера – шестьдесят.

Недостающих вытаскивали из домов, выпихивали из вагонов поезда. В общем, отыскивали везде, лишь бы набрать требуемое количество. Однажды я ехала в трамвае, в который хотел зайти немецкий офицер. Его убили выстрелом в спину. Скорее всего, это были члены молодежной повстанческой организации по освобождению Польши. Находящиеся на улице немцы открыли по трамваю огонь: я спряталась под скамейкой. Потом оставшихся в живых пассажиров вытащили на улицу и расставили вдоль стены – расстреливать. Рядом со мной, с краю, стоял юноша. Он тихо сказал: «Бежим!» И со всей силы рванул! Я ринулась за ним. Побежали и другие. Немцы стреляли людям в спины, и я слышала, как сзади меня падают безжизненные тела. Я юрко свернула за угол, и, представляете, попала в немецкий квартал! От отчаяния схватила за руку немку с ребенком. Не знаю, на что я тогда надеялась, но она действительно помогла мне. Повела к себе в дом, а часовому объяснила: «Майн кинд!» Я пробыла у нее до вечера, а потом вернулась домой.

На занятия в школу день ото дня приходило все меньше учеников: постоянно кто-то погибал. Но самое страшное началось с началом Варшавского восстания, в августе 44-го. Мы не знали о нем и спокойно детской компанией играли у тети в районе Воля. А немцы между тем развернули масштабный расстрел. Ведь уставшие от власти оккупантов революционеры стали сооружать баррикады по всему городу. Мы в этот момент с сестрой Людвикой пря- тались в кустах сирени, вдруг резко, словно подкошенный, упал наш брат Павлик. С криком «Убегайте!» выбежала тетя Паулина с маленьким ребенком на руках. Их расстреляли в упор.

Мы с сестрой бросились к кладбищу. Раньше из-за детского любопытства мы частенько заглядывали туда и знали, какие гробницы открыты. Может быть, это нас и спасло. Около двух дней пришлось отсиживаться там. Ни есть, ни пить от страха не хотелось. Потом, когда стрелять перестали, мы кое-как добрались до мамы. За это время расстреляли 50 тысяч человек!

Мне тогда уже исполнилось тринадцать. И я узнала об организации молодых повстанцев – харцеже, участвовавшей ввосстании, и примкнула к ним.

– Хотелось показать оккупантам, что не все в их руках?

– Очень! Я была связная. Доставляла сведения, разбрасывала листовки, помогала раненым и бросала в танки, обстреливающие дома, бутылки с зажигательной смесью. Так что можно сказать, что я не просто жертва военных действий, но и их полноправный участник. К сожалению, восстание было неорганизованно и плохо подготовлено, у поляков не хватало оружия и продуктов. Поэтому оно оказалось обречено на провал. Многие дома были разрушены до основания, люди умирали от голода, а трупы хоронили прямо во дворах…

Из-за нехватки воды там же во дворах стали рыть подобие колодцев. Вода была грязная, коричневая. В сентябре мы с Людвикой, при полной дистрофии, подхватили еще цингу. Отсиживаясь в бомбоубежище, к концу восстания мы с мамой попрощались, поняв, что настал наш общий печальный конец. В дом попала бомба... Но на вторые сутки нас откопали. У меня отнялись ноги. Они были белые от колен до стопы, словно деревянные. И кое-как, с помощью массажей, чувствительность вернулась. За время восстания погибло 300 тысяч поляков! Немцы этапом погнали уцелевших в Прушков, в распределительный лагерь.

Там мы навсегда потеряли маму... Ее отсортировали направо как работоспособную, нас – налево. До сих пор слышу ее крик: «Дети, всегда держитесь за руки!» И мы держались. Все концлагеря прошли в одной связке.

Концлагеря

– Вдвоем, наверное, не так страшно было?

– Конечно, близость родного человека ободряла. Но мы обе были очень больны, сил почти не было! Когда нас гнали в лагеря пешим порядком, другие поляки меня поддерживали. Чтоб немцы не поняли, что я не могу идти, и не застрелили меня. Хотя тогда я была бы этому только рада...

Мы попали в женскую часть Освенцима – Бжезинку. Нас, вшивых, обстригли наголо, обработали какой-то жид- костью и загнали в душ, под тонкие струйки холодной воды. Потом выдали одежду с отметкой «П» – поляки. Детей периодически забирали в ревир (что-то вроде медчасти), на сдачу крови. Не знаю, сколько крови из нас выкачивали: мы просовывали ручку в окошко и ждали окончания процедуры. Большинство, теряя сознание, так и не возвращалось оттуда.

В Освенциме было 8 крематориев и постоянно там кого-то сжигали! Я помню этот сладковатый удушающий запах...

С продвижением советских войск, в декабре 44-го немцы начали разбирать крематории и часть узников лагеря погрузили в вагоны и увезли в Германию. Из Освенцима мы попали в Нойенгамме. Руки и ноги мои были отморожены, и я то и дело молила Бога избавить меня от страданий. Хотелось одного – смерти. Я помню, как в апреле 45-го к нам в барак ворвались польские женщины с криками: «Свобода! Немцы удрали!» Территорию заняли английские войска. Но на нас им было глубоко наплевать.

В церкви

– Что Вы почувствовали, когда после стольких лет страданий услышали это заветное слово – «Свобода!»?

– Болезни настолько сломили меня, что к тому времени оно перестало быть заветным. Главное желание – умереть, чтобы не чувствовать этой боли, еще было сильно. Мое восстановление шло долго и болезненно. Освобожденные узники стали группироваться по национальностям, чтобы идти в свои земли. Мы с Людвикой примкнули к полякам, но наша земля была разрушена, родственники расстреляны.

В Варшаве мы надеялись найти маму, но этому не суждено было сбыться... Долго ютились в заминированных развалинах, а потом в поисках еды наткнулись на группу советских солдат. Они забрали нас с собой. Довезли до Бобруйска и оставили там. Что было делать двум маленьким полькам, которые ни слова не знали по-русски?

Где достать еду? Кругом разбитые танки и обугленные печные трубы. По всему было видно, что здесь тоже проходили жесточайшие бои. Поэтому, когда мы увидели церковь, тотчас пошли туда. Может, это Бог нас направил. Батюшка немного знал по-польски, он накормил нас, дал ночлег и посоветовал больше никому не рассказывать, через что мы прошли. Мы сдержали свое обещание: я только после распада СССР начала рассказывать о том, что была в концлагерях. Муж так и не узнал о моем суровом военном детстве.

– Даже не верится, что все это под силу пережить обыкновенному человеку... Вы выдержали!

– Да. И после этого нам хотелось жить! Очень хотелось! Мы с Людвикой окончили Краснодарское училище связи, работали на Центральном телеграфе в Сочи, а потом перебрались в Москву. Очень долго пришлось над собой ра- ботать: я заикалась, мы боялись людей в форме и гула пролетающих самолетов. Но это прошло. Благодаря колос-сальным усилиям воли и колоссальному желанию жить.

Вопреки всему.

* * *

Над текучим зеркалом

сережки

Ива примеряет не спеша.

Ива уцелела от бомбежки

И опять печально хороша.

Помнит страх, испытанный

когда-то,

Помнит ива беспощадный

бой.

В трех шагах, подкошенный

снарядом,

Ближний клен прикрыл ее

собой.

Всем на свете поют соловьи,

Всем на свете солнышко

светит…

Боже, дай доброты и любви

Всем на свете, всем на свете.

В луче, что глянул ненадолго,

Показалась ивушка седой.

А в плече у ивушки осколок

Затенен дрожащею листвой.

Свой наряд неношеный

надела,

Шепчет благодарные слова:

Вспоминает клен свой

то и дело

Ивушка – солдатская вдова.

Всем на свете поют соловьи,

Всем на свете солнышко

светит…

Боже, дай доброты и любви

Всем на свете, всем на свете.

Б. ДУБРОВИН

О проекте "Лица Победы"