Казалось бы, в современном мире трудно найти что-то более унылое, чем борьба традиционных левых с традиционными правыми. От перемены мест слагаемых сумма почти никогда не меняется. Первые, оказавшись у власти, стремятся как можно больше всего перераспределить ради голосов беднейших избирателей, превышают свои возможности, надрываются, перестают сводить концы с концами. А перед лицом надвигающегося банкротства на чистом глазу взывают к ещё большему госрегулированию, словно раньше в экономике царили хаос и анархия.
Вторые требуют соблюдения национальных интересов в эпоху глобализации так, словно пасту можно вернуть обратно в тюбик, строят стены от чужаков и новых идей и безнадёжно отстают в конкурентной борьбе. В итоге и те и другие вынуждены идти на компромиссы в духе realpolitik, что делает их результаты почти неотличимыми друг от друга. Но эта ситуация – далеко не худший вариант. Куда опаснее, когда авторитарный лидер зарабатывает себе легитимность за счёт каши в головах подданных. А они не любят сложностей, им нужны простые нарративы про уродов и богов.


Быть Бонапартом

В 1789 г., когда Великая французская революция свергла монархию, общество недоумённо замерло: почему Бастилия пала, свобода восстановлена, а хлеб и не думает дешеветь? Наверное, аристократы скупают хлеб. На полную мощность заработала гильотина, но, несмотря на редеющие ряды дворян, цены шли вверх. Тогда идея всеобщего господства разума подсказала восставшему народу, что нужно пресечь спекуляции, установив максимум цен. Но цены только били новые рекорды. Британский писатель и историк Томас Карлейль писал тогда: «Ещё только октябрь, а голодающий народ в предместье Сент-Антуан в припадке ярости уже захватывает одного булочника по имени Франсуа и вешает его, безвинного, однако, как ни странно, хлеб от этого не дешевеет».

Цены не могли не расти, поскольку власти заставили работать не только гильотину, но и печатный станок. Когда для ассигнаций заканчивалась «родная» синяя бумага, клепали на белой – ничего. Реально собираемые налоги составляли менее 1% доходной части бюджета республики, остальное – эмиссия. Естественно, введённый максимум цен никого не устраивает, и крестьяне перестают поставлять хлеб на рынок. И начинается уже реальный массовый голод.

Кто на самом деле виноват? Кто придёт и всех спасёт? Вождь жирондистов Жак-Пьер Бриссо, понимавший всю степень опасности, врезал правду-матку: «Дезорганизаторы – это те, кто хочет всё уравнять: собственность, достаток, даже таланты, знания, добродетели». Но это как-то неконкретно для простого человека. Получается даже, что виноваты горлопаны, которые вырезали или изгнали значительную часть инвесторов и работодателей. А кто их подзуживал? Дантон и Робеспьер продолжают уверять, что репрессии были слишком мягкими, враг затаился глубоко в чреве народа. Разумеется, они и сами вскоре становятся врагами.

Понятно, что говорить массам правду очень опасно, и лучше дуть в прежнюю дуду. Распространённое представление о радикалах как о твердолобых догматиках, огнём и мечом насаждавших собственные, оторванные от реальности идеи, далеко от реальности. Радикалы приходят к власти в кризис, когда требуется обеспечить единство общества на основе его самых дремучих стереотипов. И самим стать спасителем.

Как известно, революционную Францию из тупика вывел генерал Наполеон Бонапарт. Популярность на фоне пары военных побед совпала для него с воодушевлением соотечественников, желавших защищать идеи свободы, равенства и братства от иностранной интервенции. Случилось ранее невиданное: десятки тысяч добровольцев записывались в армию не за деньги, не во исполнение вассальных обязательств, а ради абстрактной цели.

Наполеон блестяще сыграл на этих обстоятельствах. И чем больших викторий он добивался, тем более божественной становилась его фигура в глазах масс. Даже будучи разгромленным, низложенным и сосланным на Эльбу, бывший император Бонапарт без труда собрал в разорённой войнами Франции огромное войско, чтобы тряхнуть стариной под Ватерлоо. И даже после нового поражения остался национальным героем.

Однако каждому спасителю, заброшенному на олимп волею судеб, необходим антипод, на которого можно свалить все шишки перед народом. Кто это будет – без разницы, главное, чтобы был контраст с тем, что предлагает новый спаситель. В развязывании Первой мировой войны оказался единолично виноват германский кайзер Вильгельм, который слишком активно бряцал сталью. В возвышении Гитлера перед Второй мировой обвиняют британского премьера Невилла Чемберлена, который, наоборот, вместо бряцания пытался договориться. В постсоветской России Анатолий Чубайс оказался виноват вообще во всём. А в мировой конспирологии все ниточки ведут к банкирскому дому Ротшильдов.

Поскольку Ротшильды имели представительства в любой европейской стране, они волей-неволей участвовали в снабжении сражающихся друг против друга армий. Из этого конспирологи делают вывод, что и сами войны тоже развязывали Ротшильды. Только почему-то в XIX веке, на который пришёлся пик могущества франкфуртских банкиров, после разгрома Наполеона и до Первой мировой в Европе не случилось ни одной крупной войны. Причины начавшейся в 1914 г. катастрофы изучены вдоль и поперёк, но никакое «подзуживание» Ротшильдов даже не рассматривается в качестве версии. Наоборот, к концу Первой мировой войны долг Российской империи перед одной только Францией вдвое превышал её золотой запас. Пришедшие к власти большевики поспешили первым делом рассчитаться с Ротшильдами и другими кредиторами? Нет, царские долги висят по сей день. Рухнули Германская, Австро-Венгерская и Оттоманская империи – вряд ли тёмные силы капитала мечтали о таком раскладе. А обвинять еврейских банкиров в поддержке Гитлера и строительстве вермахта и вовсе нелепо, потому что нацисты едва не извели континентальных Ротшильдов под корень.

Первый президент Индонезии Сукарно в 1945 г. оказался в похожей ситуации, получив огромную рыхлую, бедную страну. Как её сплотить? Шансов на быстрый рост доходов людей – ноль. Но Сукарно сорвал овации, вернув в состав Западную Гвинею, начал подбивать клинья к Малайзии и Тимору. И правил ещё 23 года, хотя страна практически не развивалась. В измученной кризисами Аргентине в 1981 г. к власти в результате переворота пришёл генерал Леопольдо Галтьери. Как ему подтвердить свою легитимность? Не прошло и полугода, как Галтьери напал на Фолклендские острова, не имевшие никакой экономической ценности. Но Британия устроила из их возвращения грандиозное военное шоу.

Впрочем, почти все заморские колонии «великих держав» были убыточны начиная с 1870-х годов (раньше просто нет надёжной статистики). Все германские колонии, полученные до Первой мировой войны, окупались максимум на 50–70%. Европа уже больше ста лет не получала из Перу галеонов с золотом и серебром, а, наоборот, вкладывалась в их защиту и инфраструктуру. Почему же ни одна держава до 1950-х ниоткуда добровольно не ушла? Потому что любой правитель хотел бы остаться в истории спасителем, а не вредным, всё профукавшим слабаком.

Во всём виноваты пажи

В России не просто любят назначать исторические фигуры на роли героев и иуд – в национальной мифологии они частенько менялись местами. Сталин – это и победа в страшной войне, и миллионы неоправданных жертв, подкосивших русский народ. Император Николай II для одной части общества является объектом религиозного поклонения, а для другой – «слабым звеном», доведшим Россию до катастрофы 1917 года.

Однако даже поверхностный взгляд на российскую историю с Великих реформ до Февральской революции демонстрирует куда более сложную картину модернизации. Глупо обвинять в катастрофе огромной империи одного-единственного царя или группу революционеров-евреев, присланных к нам из-за границы в опломбированном вагоне. Но чем ниже падают рейтинги действующего правителя, тем выше поддержка его самых радикальных оппонентов.

Даже культурная элита совершенно не понимала, что принесут большевики. Ещё летом 1915 г. Анна Ахматова и Николай Гумилёв были «у Ф.К. Сологуба на благотворительном вечере, устроенном Сологубом в пользу ссыльных большевиков. Билеты на вечер стоили по 100 рублей. Были все богачи Петербурга…». А в июле 1917 г. Пётр Балашов, бывший лидер фракции националистов в Государственной думе и один из крупнейших землевладельцев страны, во время большевистской демонстрации сказал мемуаристу: «Только одного прошу у Бога: чтобы большевики захватили власть. Тогда произойдёт небольшое кровопускание, и всё будет кончено». Член французской военной миссии в России Пьер Паскаль отметил в дневнике в сентябре 1917 года: «Пажеский корпус голосовал за большевиков», а в октябре: «Вчера г-н Путилов мне сказал, что он голосовал за большевиков».

Часть верхушки всерьёз рассчитывала, что большевики, пытаясь реализовать свои утопии, уничтожат наименее адекватных носителей власти, но и сами будут сразу скомпрометированы и, в свою очередь, вырезаны. А крестьянские надежды уходили своими корнями вглубь истории, когда ни Николая Александровича, ни Владимира Ильича ещё не было на свете.

Мужики считали, что в 1861 г. волю им дали «не по-божески», заставив выкупать собственную землю, бредили «чёрным переделом». Правда, «передел» не оправдал их надежд: всей конфискованной в ходе Гражданской войны земли на каждого крестьянина пришлось меньше десятины. Потом «победителей» стали грабить продотряды, а после и вовсе загнали в колхозы. Но до революции крестьяне всего этого знать не могли, полагая, что господа их жёстко «кинули».

Их внуки в постсоветской России задним умом записывали в спасители Петра Столыпина: дескать, действовал в правильном направлении, создавая класс собственников, обладающий иммунитетом перед соблазнами революций. Но для большинства современников Пётр Аркадьевич был исчадием ада, разрушающим мир вековой общины, сгоняющим мужиков с земли на жуткие фабрики и истребляющим их защитников-революционеров. На момент своей физической гибели Столыпин был уже политическим трупом, которого сдала сама же монархия.

Почему же сами Романовы много лет противились модернизации страны? У них же были умные советники, а призрак реформ гулял по России весь XIX век: каждый новый государь имел свои прожекты. «Некем взять», – будто бы сказал Александр I, отказавшись от попыток дать всей России парламентаризм и Конституцию. Но разве в 1825 г. на Сенатскую площадь не вышли те, кто готов был умереть ради реформ? Хотя декабристскому мятежу сочувствовали тысячи образованных людей в стране, консерваторы и сто лет спустя были уверены, что они утопили бы страну в крови, как Робеспьер со товарищи.

Но на поверку оказалось, что консервативные баре, привыкшие использовать рабский труд и сословные привилегии, сами и приближали катастрофу. Во время коронации Александра II московское купечество подготовило торжественный обед в Манеже. Купцы-миллионщики ждали государя у дверей с непокрытыми головами и хлебом-солью. Но сначала подъехал генерал-губернатор граф Арсений Закревский: «Что здесь делаем, мужичьё? Что? Вы? С государем? За один стол? А ну пошли вон!» И пришлось уйти с ими же оплаченного банкета.

Может быть, к царствованию Николая II что-то изменилось? В 1913 г. торжественно отмечалось 100-летие Торгового дома купцов Елисеевых, за 15 лет заплативших в бюджет 12, 5 млн рублей налогов и пошлин. Однако в зале Благородного собрания не дождались ни одного министра или члена династии. В ту пору, как и 100 лет назад, гвардейский офицер, женившийся на купеческой дочке, был обязан выйти из полка. Стоит ли удивляться, что бизнес подкидывал денег на революцию.

Вроде бы весь XIX век Россия блистала в европейской политике: побеждала в войнах, прирастала территориями, её аристократия была блестяще образованна и поддерживала культуру. Но экономика империи осталась казённой, её буржуазия – полуживой, а власти регионов – лишёнными самостоятельности. И это самым печальным образом аукнулось в 1917-м. Виноват ли в этом персонально царь и его коррумпированное окружение – предмет ожесточённого спора историков.

Самое необъяснимое: монархия искренне полагала, что народ (крестьяне, рабочие, купцы) её любит, а воду мутят одни интеллигенты. В дневнике низложенного в 1917 г. Николая II красной нитью проходит уверенность, что народ-богоносец вот-вот освободит его и водрузит обратно на трон. А столичный народ в это время прыгал от радости через скамейки. Племянник государя, великий князь Кирилл Владимирович щеголял с красным бантом, а церковь возносила молитвы за «благоверное» Временное правительство. И всё это выглядело совершенно логично.

Но и Февраль не добавил эффективности. Временное правительство несколько дней обсуждало, стоит ли давать избирательное право низложенному царю. Хотя дел было за гланды: зима 1917 г. вышла лютой, уголь жгли больше обычного, и вскоре начали закрываться фабрики. Зарплат, которых и так не хватало, не стало вовсе. В дневнике жителя столицы читаем: «Наша дворничиха тётя Паша верит, что после революции всё будет дёшево. Хлеб, ждут, подешевеет до 3 копеек, сахар, масло тоже». Но ожидания опять обманулись: до войны фунт мяса стоил 19 копеек, в марте 1917 г. – 65 копеек, к ноябрю – 2 рубля 80 копеек. Народ, разъезжавший в трамваях с винтовками, начал искать виноватых, как и парижские клошары в 1789 году. А большевики громче других уверяли, что всех спасти могут только они.

Когда симпатии тёти Паши начинают определять повестку политических партий, дело уже пахнет керосином. Никто же не будет озвучивать страшную правду: в революционных катастрофах виноват, как правило, сам народ, который хочет всё и сразу. А спасители и вредители не менялись бы так быстро местами в общественном сознании, если бы их деятельность оценивалась людьми взвешенно – по разным критериям и с учётом контекста. Но человечеству вряд ли грозит здравомыслие, когда информации становится слишком много, а у самых ходовых нарративов один и тот же бенефициар.

Не его игра

Адмирала Александра Колчака в советские времена маркировали злодеем. Зато сразу после распада СССР он неожиданно оказался в пантеоне героев, которые едва не спасли империю. Мало кто способен одновременно удерживать в сознании и его безусловные заслуги, и его недальновидные политические ходы.

КОЛЧАК стал фигурой, сумевшей сплотить значительные силы белых на востоке империи. Его часто хвалят и за то, что не вступал в сомнительные союзы, не разбрасывался тем, что ему не принадлежало. Когда другой белый вождь, генерал Юденич, был готов войти в союз с белофиннами маршала Маннергейма и скинуть большевиков в Петрограде в обмен на признание независимости Финляндии, Колчак категорически отказался: мол, этот вопрос может решить только Учредительное собрание.

Что финны при любом раскладе не останутся в составе России, ему весь 1919 г. втолковывали и многие деятели Русского политического совещания в Париже. «У русской Белой гвардии одна цель – изгнать большевиков из России», – напоминали адмиралу собственные офицеры. В июне 1919-го ставки повысил сам Маннергейм, пообещав мобилизовать на войну 100 тыс. финнов. Но Колчак был уверен, что белые справятся сами: его войска были уже за Уралом, Деникин громил красных на юге, а Юденич двигался из Нарвы на Питер. Верховный правитель отверг и предложение США о перемирии с большевиками и замораживании линии фронтов.

При этом положение самого Колчака даже на гребне успехов было шатким. Как пишет историк Константин Гайворонский, он с самого начала не контролировал территории восточнее Байкала, поскольку его столица Омск была отрезана от них землями Забайкальского и Уссурийского казачьих войск: «Здесь царствовали атаманы Семёнов и Калмыков, не признававшие власти адмирала. Когда же тот попытался послать войска для «вразумления» казаков, японцы заявили, что могут выступить и на стороне Читы (столицы Семёнова)». Понятно, что договариваться с атаманами или эсеровским КОМУЧем адмирал тоже считал ниже своего достоинства.

И уже к началу 1920 г. ситуация для Колчака резко изменилась. Американский посол в Японии Роланд Моррис съездил в Омск и сообщил в Вашингтон, что Колчака не поддерживает никто, «за исключением небольшой дискредитировавшей себя группы реакционеров, монархистов и старорежимной военщины». Впрочем, адмирал никогда и не старался ворваться в политику в роли спасителя. Он просто служил родине как умел